Ой!.. Ну, привет, домечталась. Вот дура!.. Хоть бы на юбку не просочилось... Под партой осторожненько просовываю руку за пояс и, слегка раздвинув ноги, дотягиваюсь пальцами до низа трусиков. Ничего, немножко совсем. Скашиваю глаза на Нинку Шпак, соседку по парте – кажется, не заметила, вон руку тянет, хочет, чтоб спросили... А я весь урок мимо ушей пропустила. Ладно, прочитаю в учебнике.

Пора на что-то решаться. Если получать пару, то надежнее всего – по геометрии. Потому что меня обязательно должны спросить: у меня за всю эту четверть ни одной оценки. А геометрия – следующий урок.

Эту теорему про равнобедренный треугольник я как раз знаю, запросто могу доказать. Согнуть его по этой... ну, по высоте... и все само получится. Но надо будет сказать, что не выучила. Если вообще решаться. Потому что последний урок сегодня – литература, а Запятая мне пару не влепит: я у нее в лучших числюсь, еще с первой четверти, когда она мое сочинение про каникулы всей школе читала. Ну, не всей школе, конечно, но всем пятым классам точно (у нас в школе их два – наш пятый «А» и еще пятый «Б»). Запятая, между прочим, тощая, длинная и прямая как дрын. А Запятой ее прозвали потому, что она любит говорить так: «Ты, запятая перед вводным словом, Максименко, запятая после вводного слова, форменный лоботряс. Точка. Кол. Точка. Давай дневник! Восклицательный знак после приказания». И все ржут как ненормальные, даже сам Максименко, которого за кол папаша обязательно драть будет.

Ну так что, решаться? Урок-то скоро кончится... Если не сегодня, тогда уже будет поздно, потому что завтра, в пятницу, меня ни по какому предмету вызвать не должны. А в субботу во-первых, неизвестно, вызовут или нет, а во-вторых, папа в субботу всегда сильней порет, потому что «завтра все равно тебе делать нечего, вот и поваляйся попой кверху». И удовольствия никакого, и воскресенье пропало.

Кстати, а как моя попка сейчас выглядит? В прошлый раз меня секли недели две назад... Нет, меньше, в прошлый понедельник, когда я у бабы Дуни грядку потоптала, потому что от этих дураков из 5-го «Б» убегала. Баба Дуня как всегда развопилась: «Ты, Володька, всыпь своей Верке, чтоб ей неповадно было!» Ну, а уж папа такой случай не упустит... Я даже обиделась – если за такие пустяки сечь, всю лозу на лимане переведешь. И от попы ничего не останется...

Да, так вот насчет попы – надо посмотреть, как она сегодня. Если следы еще сильно видны, отец сечь не будет. Вздохнет, наподдаст по попе рукой, и скажет, чтоб лучше училась. На том все и кончится, все усилия пойдут прахом. А если следов совсем уже не видно, то он может сильно выдрать, если на него найдет. Это тоже не сахар. В общем, надо мне срочно посмотреть на свою попку.

«Вайнштейн!» – взываю я через весь класс театральным шепотом и, когда Ленка оборачивается, хлопаю себя по левому запястью. В ответ она, глянув на часы, выбрасывает шесть пальцев.

Ленка Вайнштейн у нас в классе одна с часами. А получилось это вот как. Однажды, еще в сентябре, она ходила с подружкой в кино и здорово опоздала домой, потому что они потом пошли в горпарк за мороженым, а там как раз какой-то молодежный ансамбль из Ростова выступал... В общем, здорово опоздала. У подружки никого дома не было, а мама Вайнштейн ужасно разнервничалась. И для восстановления душевного равновесия решила Ленку хорошенько выпороть.Но Ленка завопила, что как она может приходить во-время, если у нее часов нет. Мама бы ей за такую наглость еще больше всыпала, но на ее счастье дома оказался папа Вайнштейн, главный механик завода, на котором и мой отец работает.

Обычно папа Вайнштейн с утра до ночи торчит в своем ОГМ (мой папа говорит, что в его цеху станки на одну половину на электроэнергии, а на другую – на вайнштейновской), но тут он почему-то был дома. И он вдруг заявил, что ребенок таки совершенно прав: не обеспечив исполнителя измерительной аппаратурой, нельзя требовать от него соблюдения заданных параметров. Вот так вот. Мама Вайнштейн всегда восхищается, какой ее Сема умный (что не мешает ей быть в доме абсолютным монархом), поэтому от этих слов ее душевное равновесие восстановилось само собой. Она даже обрадовалась, что Ленку драть не надо, потому что вообще-то она дочку обожает. А кроме того, у евреев не принято бить девочек (почему-то обычно она про это вспоминает уже после того, как выпорет свое чадо; наверно, дурное влияние славянской среды сказывается). И тут она взяла и отдала Ленке свои часы, поскольку все равно давно собиралась купить что-нибудь поприличнее. Когда Ленка нам все это рассказала, мы прямо обалдели. Это ж надо, чтоб так повезло – вместо совершенно заслуженной порки часы получить! После я эту историю папе рассказала, так он так хохотал, что стены тряслись. И пообещал мне на день рожденья часы подарить, на двенадцатилетие. Потом, конечно, добавил: «Если будешь себя хорошо вести». Ну, это уж у взрослых так полагается. Я знаю, что он подарит, только еще ждать сколько...

Значит, до конца урока шесть минут. Времени в обрез. Я поднимаю руку.

– Что тебе непонятно, А – – – ва?

– Анниколавна, можно выйти?

Шпак так и прыснула, а Аннушка посмотрела было на свои часы, но все же махнула рукой: иди, мол. Она знает, что у некоторых девочек уже бывает это... У меня тоже, уже два раза было. Но сейчас, конечно, дело не в этом, сейчас у меня как раз все в порядке.

Папа теперь все время спрашивает, как у меня с этим. Когда первый раз было, я ему даже говорить боялась, а он, когда узнал, так меня целовал и поздравлял, как будто у меня день рожденья. А теперь все время спрашивает, потому что во время этого девочку сечь вредно.

Я выхожу из класса и бегом чешу в «Для девочек». Там, как я и надеялась, никого нет.

Повернувшись спиной к свету, я задираю юбку и спускаю до колен трусики (ничего, уже почти высохли). Потом изворачиваюсь и разглядываю с обеих сторон свою попку. Ну что ж, как раз то, что надо. Заметно несколько зеленоватых полосок, но в целом попочка выглядит вполне готовой к новому педагогическому воздействию.

Я с удовольствием глажу свои кругленькие шелковистые булочки. Мне ужасно нравится моя попка. Папа ее тоже обожает. Только он думает, что я этого не знаю. Взрослые – такие чудные! Они вообще думают, что дети ничего не понимают. А дети помалкивают, потому что так уж почему-то полагается: дети сами по себе, а взрослые – тоже сами по себе.

Почему-то вот нельзя просто взять, голышом подойти к папе, прижаться к нему и попросить: «Па-а-а, потискай мою попку!» Если б я это сделала, он бы меня наверно в психушку повез. Почему-то надо придумывать что-нибудь, чтоб папа меня высек, а уж потом... А сам только и мечтает, чтоб я провинилась, и можно бы было с моей попкой делать что хочешь. Хотя, если без порки, и мне наверно не так приятно бы было...

А сечет он все-таки здорово больно. Все, что бывает до и после порки, мне нравится. Нравится по папиному приказу раздеваться до гола, особенно снимать трусики – чтоб он все-все видел. Нравится голышом на коленках стоять и просить прощенья. Нравится, когда он велит принести розгу, и я иду за нею в сени, нарочно виляя голой попкой, а он смотрит мне вслед. Лозы у нас мокнут в кадушке с солеными арбузами. Папа говорит, так у них дома делалось, когда он был маленький. И нести лозину папе мне нравится – он тогда видит мои уже почти что настоящие грудки и мою письку. На ней уже немножко растут волосики, а еще недавно она была совсем голенькая. Иногда папа ее целует. Сначала он целует живот, потом ляжки, а потом уж как бы по нечаянности – письку. Как будто я не знаю, что он ее больше всего хочет поцеловать! Попку исполосованную он тоже всегда целует и жалеет, говорит, вот, из-за этой противной Верки такую хорошую попку наказали... Я, хоть и плачу, а ужасно смеюсь... Но это все, конечно, уже после порки, когда я реву, а он меня прощает и утешает.

Все это мне так нравится, что когда я про это только думаю, и то у меня вытекает. Особенно, если ляжками немножко посжимать. Даже не знаю, чего там так течет... Но вот в самой порке приятного мало, потому что очень больно. Сначала вроде бы тоже приятно, даже еще сильней течет... Но потом очень больно становится. Папа никогда не сечет для вида, говорит, что это полная глупость: если сечь, так уж как следует. А если девченка заслужила порку, то у нее должны поджилки трястись от страха. Иногда, когда я здорово провинюсь, у меня и правда поджилки трясутся. Папа тогда звереет, сечет меня до крови, жутко больно и ужасно долго. Он тогда и по попе, и по ляжкам розгой хлещет. Так хлещет, что я ничего не соображаю, а только воплю благим матом. И потом, когда отлеживаюсь, в голове все время какой-то звон. Во время самой порки, если уж сильно секут, то все равно, как – до крови, или нет. Одинаково больно. Но если до крови, то потом очень долго не проходит. И очень саднит: лозы-то соленые. Иногда папа специально сечет с оттяжкой, чтоб до крови. А иногда просто так получается: когда секут сильно, то некоторые рубцы обязательно кровят. Однажды папа на меня очень рассердился и засек до потери сознания. До сих пор страшно вспоминать. Но это всего один раз было, и я правда тогда безобразную штуку учудила. А вообще-то сильная порка мне довольно редко бывает.

Звенит звонок с урока. Я быстро натягиваю трусики и опускаю юбку. Тут же в туалет набиваются девченки, в том числе и наши. Начинают, конечно, ржать. «Ты что, А---ва, описалась, что ли? Не могла пять минут потерпеть?» Ой, а ведь пописать-то я не успела! Придется еще один урок терпеть.

Чтоб ко мне не приставали, я захожу в класс и делаю вид, что зубрю урок, а сама снова углубляюсь в расчеты.

Значит так, наверняка вызовут только по геометрии. Еще могут вызвать по истории во вторник, но это как раз день рожденья Таньки Буровой, и она меня уже позвала. Не менять же день рожденья на порку! Тем более, ее мама всегда такие объяденные пирожки делает. А через неделю у меня скорее всего опять будет это. У меня еще цикл не установился, но рисковать не стоит. Опять получается, что надо решаться сегодня, раз уж хочется. А потом еще неизвестно, что будет. Может, мне не будет хотеться, а на порку нарвусь.

Можно, конечно, заработать розгу не за двойку, а за что-нибудь еще. Например, расколотить что-нибудь из посуды. Но, во-первых, мне самой жалко. А во-вторых, как папа это воспримет, совершенно неизвестно. Может махнуть рукой и сказать, что посуду бьют к счастью. А может озвереть и так высечь, что никакой радости уже не будет.

Я раз нечаянно разбила какую-то треснутую чашку, а папа когда узнал, ужасно расстроился. Он даже не стал меня наказывать. Начал так грустно говорить, что это память о маме, что они ее купили вместе, когда она к нему пришла в самый первый раз в общежитие, потому что у него была только одна своя кружка, а им не хотелось брать казенную, а хотелось начать заводить свое хозяйство. И они пошли и купили эту чашку и две ложечки из нержавейки. В общем, я разревелась, да и папа прослезился. Я маму хорошо помню. Раньше я очень по ней тосковала, но теперь уже как-то привыкла, что ее нет...

Нет уж, не буду я ни посуду бить, ни другие рискованные вещи пробовать. Двойка – дело надежное. Все в принципе заранее известно: десять горячих по голой попе (в шестом классе уже будет двенадцать, такая у моего папы система), а потом пожалуйста – реви, обещай исправиться и позволяй папочке сосать ушко и ласкать разные секретные местечки... Но сначала, конечно, будет больно... И еще страшно: а вдруг на папу найдет, и он придумает причину, по которой я заслуживаю более строгого наказания...

Начался урок, а я все еще размышляю. И когда слышу свою фамилию, даже вздрагиваю.

– Иди к доске и докажи нам теорему о свойствах равнобедренного треугольника.

Я медленно поднимаюсь из-за парты, по-прежнему полная сомнений, и вдруг решительно заявляю:

– Я не выучила...