Нельзя было сказать, что в том году не было лета; но промозглая погода стояла настолько чаще ясной, что каждый солнечный луч казался подарком. Она быстро шла по широкому тротуару, время от времени подпрыгивая от радости. Её футболка, достаточно потрёпанная, чтобы считаться спортивной, но всё же недостаточно, чтобы получить статус рабочей, раздувалась от ветра. Облегающие джинсы, которые ещё год назад были элегантными, а сейчас просто удобными, ничуть не стесняли движения. Она вприпрыжку старалась спасти сандалии от ещё оставшихся от последнего дождя лужиц и одновременно не пропустить нужный поворот.

Кафе, возле которого они договорились встретиться, она увидела сразу. Серёга, Танька и Артур расположились прямо на парапете. Никто из них не курил, поэтому их ожидание выглядело немного натянутым.

– Ну, что, пошли? – весело сказала она вместо приветствия.

– Опаздывать нельзя, – кивнул Серёга, поднимаясь. – Я как-то опоздал...

Эту историю она уже слышала; и история была достаточно красочной, чтобы объяснить, почему Серёга помнил своё опоздание много лет спустя.

Тренер был строгим. Может, чересчур строгим, как казалось ей. Серёга занимался таэквондо в течении нескольких лет, а потом перешёл на каратэ – где они и познакомились. Она сама занималась уже долго, но с такими большими перерывами, что общее время её тренировок измерялось скорее месяцами, чем годами. Но это, как и отсутствие спортивных успехов, её ничуть не трогало. Для неё спорт вообще и каратэ в частности был больше способом отдохнуть от учёбы, чем добиться чего-либо. Артур был «крутым», с коричневым поясом, Серёга тоже был «крутым» со своим многолетним стажем и синим поясом в таэквондо, хотя в каратэ носил белый, а Таньку она сама затянула, узнав, что та мечтает о каратэ, но боится идти.

Серёга часто рассказывал страшные истории про своего бывшего тренера по таэквондо, пока она не захотела, наконец, увидеть его воочию. Так ли страшен чёрт, думала она, пока они болтали по пути к спортзалу – до которого идти-то было всего пару метров. Однако специально опаздывать она, конечно, не собиралась.

На первый взгляд чёрт действительно был не страшным. Самый обычный, плотно сбитый мужчина средних лет, не очень высокий, с голубыми глазами на суровом лице. Он смерил их пёструю компанию хмурым взглядом.

– Посмотреть хотите, значит? – уточнил он, выслушав короткое, но ёмкое Серёгино объяснение. И спросил, глядя на него, как на «старожила», которого он, конечно, узнал:

– Вы в курсе, что, пока вы здесь, вы подчиняетесь тем же правилам, что и все ученики?

Серёга кивнул, а она просто приняла это к сведению. Интересно, как это – тем же правилам? Выходит, если он что-то объясняет, причём вовсе не ей, а кому-то другому, а она позволит себе взгляд в окно, вместо того, чтобы ловить каждое его слово – слезай со скамейки зрителей и отжимайся двадцать раз? Забавно. Ну, на тренировке – понятно, но зрителям? Она про себя хихикнула. Видимо, что-то отразилось на её лице, потому что тренер сразу перевёл взгляд на неё, но она сделала такую невинную физиономию, что он не смог ничего сказать.

– Можно, мы ещё погуляем? – спросила она. – Мы придём к началу.

Теперь он всё-таки присмотрелся к ней внимательнее, цепко прищурив глаза.

– До тренировки двадцать минут. Не опаздывайте. Терпеть не могу опозданий.

– Конечно, нет, – заверила она. – У нас на тренировке так же.

– Смотри! За каждую минуту опоздания после закрытия двери в зал – десять ударов.

Ей показалось, что она ослышалась.

– ЧЕГО?!

– Что слышала. Могу показать.

Он пошёл к первой от двери скамейке, принёс предмет, который она до этого не заметила, и сунул его ей под нос, так близко, что она невольно отпрянула.

Это орудие было самодельным подобием хлыста, полуметровый отрезок электрического кабеля миллиметров пять-семь в диаметре, широкой клейкой лентой крепко примотанный к круглой деревянной палке такой же длины. Она ошарашено разглядывала это творение вытаращенными глазами, а он спокойно повторил:

– Не ясно? Десять ударов за минуту.

– Ясно, – пролепетала она, моргая, не в состоянии отвести взгляд от кабеля и медленно пятясь назад. Так вот что имел в виду Серёга! Или? – Мы не будем опаздывать.

Они уже отошли шагов на десять, когда он крикнул им вслед:

– Поживее! Ногами шевели! Если опоздаете, пожалеете, что вообще когда-либо здесь появлялись.

Эти слова были как подзатыльник. Она резко остановилась, обернулась и сказала тихо, но твёрдо:

– Не надо нас подгонять. Мы успеем.

– Попререкайся! Я сказал, что для тебя действуют те же правила, что и для всех остальных. Хочешь попробовать? – и он поднял свой импровизированный хлыст.

Нет, не хочу. Но это не значит, что я позволю командовать собой с поднятым хлыстом, как цирковой собачкой, подумала она. Никому, и тебе тоже нет, будь ты хоть десять раз тренером. И в этот миг в её голове родилась безумная идея.

– А всем остальным что будет? – и она вызывающе кивнула на Серёгу, Артура и Таньку.

Кажется, она его разозлила. Но он только сказал:

– А им ничего. Только тебе, раз уж так спрашиваешь. Пошевеливайся! И придержи язык за зубами!

Ещё раз напутственно-презрительно мотнув головой в их сторону, он скрылся в зале.

Ей надо было всего несколько секунд, чтобы переварить сказанное. И ещё несколько, чтобы окончательно принять решение воплотить в жизнь свою идею. Это решение было подкреплено тем, что ответственность лежала только на ней.

– У кого-нибудь есть часы? – спросила она.

Артур показал свои.

– Засекай! – и она рванула вниз по лестнице.

– Ты куда? – на бегу спросил Серёга, топая вслед за ней. – Туалеты в другую сторону, раздевалка тоже. Пойдём, покажу! Да остановись же!

– Бежим, мы ещё успеем! – она уже спрыгнула с предпоследней ступеньки и направилась по коридору к главному входу.

– Куда успеем?

– Поесть мороженого!

– Ты с ума сошла?!! Осталось десять минут!

Она резко остановилась, остальные чуть не врезались в неё. Она перевела дыхание и почувствовала, как у неё внутри всё холодеет, несмотря на быстрый бег. Ещё можно было вернуться, но она уже выбрала путь.

– Тридцать пять. Я хочу опоздать на двадцать пять минут.

Серёга хотел что-то возразить, но она резко перебила его:

– Ненавижу, когда мной командуют, как собачкой. Особенно таким презрительным тоном. Ненавижу, когда мне угрожают. Когда меня пытаются унизить. Когда на меня давят и запугивают. Особенно, когда запугивают пустым воздухом.

– Это не пустой воздух, – промямлил Серёга. – Он правда даёт по десять за минуту.

– Ах, да? Ну, хорошо. Проверим. Вы со мной? Посмотрим, даст ли он мне двести пятьдесят.

Ровно тридцать пять минут спустя она осторожно открыла дверь в зал и заглянула.

В зале воцарилась мёртвая тишина. Тренер медленно повернулся к ней, как бы соображая, что это действительно она – что она имела смелость вернуться, причём вернуться, настолько опоздав. Тренировка была в полном разгаре, закрыв дверь в зал, он тут же забыл о ней, решив, что она испугалась его предупреждения.

Но это была действительно она. Она стояла в дверном проёме, закрывая спиной остальных, и молча смотрела на него – вроде бы спокойно, но с блеском нервной, отчаянной дерзости в глазах, пока он придумывал, что с ней делать. Ещё никто так нагло не вызывал его. У него было несколько секунд, пока он шёл к двери, и за это время он придумал.

– Извинись, – сказал он, и она уже открыла рот, чтобы произнести: «Извините, что я опоздала и помешала занятию» – но тут он добавил, быстро взглянув на часы и сосчитав: – А не то всё-таки получишь эти двести пятьдесят.

И в этот момент стая маленьких, но очень колючих ёжиков где-то у неё внутри собралась в одну плотную, воинственную кучку и подняла иголки. Её рот захлопнулся сам собой. Никто не знал лучше неё, как важно соблюдать дисциплину, что нельзя мешать тренировке, она хотела извиниться... но он сказал: «А не то...», и желание извиняться прошло.

– Это угроза? – тихо спросила она, и маленькие ёжики сгрудились ещё плотнее.

– Ну, хорошо. Прошу, – и он кивнул в зал. Она смотрела на него, как он шёл к скамейке, на которой лежал его самодельный хлыст, как он поднимал его за деревянную рукоятку. Каждое его движение говорило о спокойной силе. Тренер есть тренер, и ей не хотелось бы попасться ему в тёмном переулке под горячую руку. Но что это за мелочное «качание прав»? Он что, хотел выбить из неё извинение?! Или просто наказать за нарушение дисциплины? Она всегда понимала и ценила дисциплину, на свою собственную тренировку она опоздала всего лишь раз за все годы, и то по какой-то глупой случайности... Но ни разу за это время её тренер, которого все любили и уважали, не сказал: «А не то...». И именно поэтому она всегда слушалась его с полуслова.

Он так же медленно, как и уходил, вернулся к ней и долго молча мерил её взглядом. Кабель висел на палке в его руке, вне её поля зрения, но ей казалось, что она чувствует его. Ещё никогда в жизни никто её не бил. Даже ни разу не ударил. Да, кулаком, ногами... На тренировке, в драках. Но не так. Не специальным орудием, не в наказание. Не много раз подряд. Она даже не могла представить, как это будет. Ей казалось, что где-то в груди трепещется маленький жалкий комочек – может, это было её сердце? Но колючие ёжики держали этот комок своим отчаянным упорством, и она просто стояла перед тренером и смотрела на него, потому что пути назад, против их иголок, уже не было.

– Страшно? – спросил он.

– Да. – Она надеялась, что её голос не дрожал.

Он выдохнул через ноздри, полуусмешка, полувздох.

– Будет ещё и больно.

– Лучше пусть будет больно и страшно, чем стыдно. – Она говорила так тихо, что должен был услышать только он, но гулкая тишина разнесла её слова по всему ошалелому залу. Все ученики смотрели на неё, казалось, они не могли поверить.

– Ах, а стыдно тебе не будет?

– Нет.

– А за что же тебе тогда бывает стыдно?

И тогда она сказала уже громко, так, чтобы слышали все, чтобы эхо достало последний уголок маленького спортзала, чтобы её голос казался уверенней, чем он был:

– За трусость. За слабость. За ложь. За подлость. За предательство. За измену. И ещё стыдно мне станет тогда, когда я поддамся на угрозы и шантаж.

– Ну, посмотрим, – сказал он. А она ответила почти шёпотом: – Стыдно должно быть не мне.

Он целую вечность смотрел на неё, может быть, в надежде, что она всё-таки извинится, что всё ещё можно обратить в шутку и пример поддержания дисциплины. Но она молчала, а он, может быть, и понимал, кому должно было быть стыдно, но она уже как крысу загнала его в угол, из которого один путь – вперёд. Она не оставила ему выбора. Он проклинал тот миг, когда он сказал: «а не то...». Он видел, как изменилось её лицо, до этого смесь искреннего сожаления и лукавой искринки, как оно стало непроницаемой маской, которая говорила ему: а теперь назло. Посмотрим, как далеко ты зайдёшь. Посмотрим, сможешь ли ты меня сломать. И он сказал: «посмотрим».

Ему тоже было страшно. Потому что один лёгкий, точный удар по ноге в неправильной стойке – это одно, а то, что предстояло сейчас – другое. Это избиение. Ещё никогда, никому, ни за что он не дал больше десяти ударов. Почему эта – женщина, девушка, девчонка? – которую он видел первый раз, поставила его в такую дурацкую ситуацию, заставив расхлёбывать кашу, которую он сам же заварил? Ведь он же видел, что она хотела обернуться быстро, какой же бес тянул его за язык, когда он подгонял её, создавая впечатление, что она спешит не из уважения к нему, а от страха? Зачем он сказал это? Выпендриться перед учениками? Дело, не достойное даже ученика, а он был тренером.

Попугать и обернуть в шутку. Но нет, не тот случай. Она шла на это. Она сознательно шла на это, ведь ещё специально удостоверилась, что её товарищам ничего не будет, шла, думая, что он отступит, что у неё будет повод высмеять его авторитет и обратить его слова в ветер. Накручивая себя, он крепче стиснул рукоятку своего хлыста и кивнул на маты возле стены.

Она медленно подошла к ним и с ходу, не тормозя, опустилась на одной ноге и руках, это выглядело легко и элегантно – она так надеялась – не зря же они отжимались на тренировках, до, после, во время – с поводом и без повода. Она не хотела неуклюже плюхаться животом на мат, и хотя бы это ей удалось.

Край мата был как раз перед её лицом, она вцепилась в него руками и подумала, что тонкая футболка не защитит её – для этого кабель был слишком тяжёлым. Но всё же достаточно лёгким и гибким, чтобы не бояться за почки и рёбра. Это была её последняя связная мысль.

Нет, не было того знаменитого свиста. Удар был внезапным и сильным, он вдавил её в мат, выгнал воздух из лёгких, в первый момент она ничего не почувствовала, а секундой спустя уже не могла поверить, насколько это больно. Этот первый удар лёг чуть ниже лопаток, и она была благодарна ему за это – за то, что он бил по спине, за то, что он хотел её сломать, но не унизить. Она ещё не успела вдохнуть после первого, как кабель опустился второй раз, третий... Она нырнула в боль, она стала болью, она дала ей раствориться внутри себя, думая только о том, чтобы ровно и глубоко дышать, дышать, как учили при родах, этой боли было очень и очень далеко до родов, но хватало и этого. Она не могла считать удары, не верила, что он действительно даст ей все двести пятьдесят, этого просто не могло быть, и только это давало ей силу терпеть. Пусть лучше будет больно и страшно...

Он остановился после тридцати. Она тяжело дышала, но если он и ждал стона, то был разочарован. Это ей тоже показалось бы стыдным. За трусость. За слабость... Никто в этом зале, она была уверена, не назвал бы её крики признаком слабости. Но она молчала. Она не могла кричать, как не смогла кричать и при родах, когда боль разрывала её на части, и хотелось только орать и метаться, забыв обо всём, но она не забывала, не могла забыть. Каждый её зарождающийся крик врезался в стену, в крепостную стену её гордости, и глох там же, срываясь с губ беззвучным выдохом. Так было при родах, и так было и сейчас, она хотела, но не могла закричать.

После тридцати он опустил кабель и спросил тихо, но яростно:

– Больно?

– Больно, – сказала она ещё тише. Во рту было сухо, голос был слегка хриплым, но не настолько, чтобы выдать её чувства.

– Будет ещё больней. Или, может быть, всё-таки извинишься?

Это пытка, подумала она. Когда тебя болью хотят заставить сделать что-то, это пытка. А когда ты сдаёшься, это слабость. Пусть лучше будет больно и страшно...

– Нет, – прошептала она так тихо, что услышал только он.

Потом потрясённые невольные зрители сказали ей, что она потеряла сознание где-то после шестидесяти. Так и не издав ни звука. Он остановился. Он сам не на шутку перепугался.

Когда она очнулась, она лежала на спине, над ней круг лиц. Испуг, возмущение, забота, растерянность и – смущение, стыд? Они ведь все, без исключения все, стояли и смотрели. Может быть, все произошло слишком быстро, чтобы они успели сообразить, что, собственно, происходит – в то время, как ей это показалось вечностью? Или они настолько боялись своего тренера, что не могли хотя бы возразить?

Спина болела, но не той острой, горячей болью, о которой она читала в книгах, когда каждое прикосновение к воспалённой коже словно ожог, а как... как будто её избили. Просто, элементарно избили. Будут... рубцы? Синяки? И то, и другое? Всё-таки ловкий, сволочь. Ни разу конец кабеля не попал на позвоночник и не захлестнул на бок. Или он часто тренируется?

Он наклонился над ней, в его глазах не меньше испуга, чем у остальных.

– Как ты себя чувствуешь? – в его голосе было столько неподдельного беспокойства, что она почти простила его. Но маленькие ёжики в её груди, хоть и опустили иголки, не собирались уходить. Она пожевала свой язык, чтобы рот был не таким сухим, и спросила:

– Ну что, посмотрели? – Её голос был всё таким же хрипловатым, но вовсе не слабым и измученным, чего она боялась. И совершенно спокойным.

– Я не хотел, – сказал он. – Прости, пожалуйста. Прости, я не хотел... так сильно...

Она промолчала, окидывая взглядом лица. На них были всё те же чувства, некоторые, похоже, всё ещё ничего не понимали.

– Ты можешь встать? – спросил он. – Или, может, лучше полежишь? Тебе не больно лежать на спине?

«Снявши голову»...

– Какая трогательная забота о моей спине, – ответила она и сама удивилась издёвке в своей интонации. – Разойдитесь.

Пока они расходились, она осторожно, незаметно для них напрягла мышцы ног и живота, проверяя, сможет ли она встать. Мышцы слушались, потому она не стала колебаться и, как только ей дали место, стиснув зубы, одним рывком, одним коротким напряжением пресса на выдохе, которое эхом отдалось в спине, перекатываясь через согнутую левую ногу и опираясь на правую, вскочила на ноги. Игнорируя ошарашенные взгляды, игнорируя головокруженье и круги перед глазами, она прошла сквозь неровный строй и направилась к выходу. Даже не оглядываясь.

Он догнал её уже у двери.

– Подожди! Подожди! Не уходи! Не уходи просто так! Ты простишь меня?

– А что, задержите? – ответила она, поворачиваясь, но не обращая внимания на вопрос. И, поскольку он подавленно молчал, добавила: – Мне вас жалко.

– Почему? – выдавил он.

– Потому что настоящий авторитет держится на взаимном уважении, а не на угрозах и страхе.

– Прости, – повторил он. – Я не хотел. Не рассчитал. Такого ещё никогда не было. И больше не будет. Просто никто из моих учеников ещё так не делал. И поэтому я... – Он опять замолчал, не зная, как выразить это словами.

Да, подумала она, потому что они – не я. Потому что у них внутри нет стайки маленьких ёжиков, которые напоминают им, что вежливое уважение и слепая покорность – это не одно и тоже. Что есть вещи, которые нельзя позволять делать с собой. Что есть вещи, на которые нельзя смотреть, не вмешиваясь, особенно если вмешательство тебе ничем не грозит. Потому что это называется трусостью. А он, похоже, так ничего и не понял.

Они сидели в том самом кафе недалеко от спортзала, чьё мороженое вдохновило её на подвиги. Солнце всё ещё светило, чай был всё ещё горячим. Вот только мороженого больше не хотелось. Сквозь натянутое молчание она помешивала ещё не до конца растворившиеся, но уже закруглённые и едва мерцающие на солнце кристаллики сахара. На фоне бормочущих голосов кафе позвякивание ложечки звучало тепло и уютно.

Они старались избегать её взгляда. Они таращились в стол, не делая вид, что ничего не произошло, но и не зная, как начать разговор. Она же и не думала помогать им, втихаря посмеиваясь над этой виноватой нерешительностью. А маленькие ёжики чистили иголки и тоже смеялись.

Тишина становилась всё более напряжённой, каждый ждал, что кто-то другой заговорит. Внутренне развлекаясь, она наблюдала за ними, прекрасно зная, что уж у неё-то не было поводов торопиться. Ей было забавно узнать, кто же всё-таки не выдержит первым.

– Ну, ты даёшь, – сказала вдруг Танька.

И тут их прорвало. Они заговорили наперебой, забрасывая её словами беспокойства, восхищения, укоризны. Они стучали чашками о стол, почти вскакивая с мест. Они галдели, взбудораживая тихое кафе, ловля возмущённые взгляды посетителей, пока она, наконец, не зашипела на них, смеясь и заставляя замолчать. Во внезапно снова наступившей тишине она деланно невинно спросила:

– А что такого? – про себя думая: «И где же вы были раньше? Тогда, в спортзале?»

– Как это «что»? – Танькин вопрос прозвучал довольно хило, она задала его, наверное, только чтобы что-то сказать. Чтобы не затянуть давящее молчание. Как теперь может клеиться разговор?

– Что за паника?

– Тебе-то, может, и ничего! – рявкнула Танька, вызвав у неё вспышку хохота. – А мы, может, испугались! Зачем тебе надо было туда лезть? Дура ты! Чёрт знает, что он мог бы с тобой сделать!

«Об этом надо было думать полчаса назад», – подумала она. «Ну, что ж, немного запоздали». И ответила вслух:

– Да успокойтесь. Забудьте. Больше не буду.

– И слава Богу! – мрачно воскликнул Серёга. Артур вообще молчал, видимо, не зная, что сказать.

Она опять расхохоталась, хотя ей было не до смеха, хотя каждое движение отдавало болью.

– В чём проблема?

– Это была ужасная глупость! Я от тебя такого не ожидал. Вроде ты взрослая женщина, у тебя семья и всё такое…

Она перебила его:

– Взрослая? Мне всего двадцать пять. Это ещё не обязывает к мудрости. И что, только ребёнок может быть легкомысленным? Знаешь, иногда нужно именно сделать глупость, чтобы почувствовать себя человеком.

– И что это тебе дало? Кому ты что-то доказала? Ты же знала, что всё так закончится.

– Нет. Если честно, я думала, что он отступит раньше.

– И зачем всё это? Человеком чувствовать… Что за бред! А следующий раз ты с балкона прыгнешь, по принципу: «Пока я чувствую, я живу»?

– С балкона я не прыгну. Зачем?

– А это зачем? Можно было повернуться и уйти.

– Это означало бы струсить. И он бы оказался прав. Ведь он думал, что я струсила.

– Ну, и что? Какое тебе дело до того, что он о тебе думает? Надо было позволять всё это делать с собой?

Она вздохнула. Какой смысл говорить Серёге о маленьких ёжиках? Если они бы у него были, он бы её понял. А если их нет, то не поймёт никогда. Не поймёт, почему можно лезть на рожон – лезть назло, прекрасно понимая, что проиграешь, переть против силы, когда шансы равны нулю, просто для того, чтобы кому-то что-то доказать, хотя бы наличие тонны гордости и непомерного упрямства. Да, всё это не имело смысла. Спина тупо ныла, каждую секунду напоминая о действительно подростковой глупости. Но колючие ёжики были очень довольны. Они не зря поднимали иголки.

– Если силу не можешь победить силой, надо побеждать её слабостью. По принципу Ганди. Правда, не советую пробовать это в уличной драке.

– Ну, ладно. А мне-то как теперь? Как я тебе в глаза смотреть буду?

– А что?

– Мог бы заступиться... – и, уставившись в свою чашку, чтобы ни на кого конкретно не смотреть, добавил: – Все могли бы...

Она усмехнулась.

– Ты правда хочешь знать, как теперь?

– Хочу!

– А очень просто. – Она устроилась поудобнее, назло опираясь спиной о жёсткую спинку стула. – У всех есть второй шанс. Если ты будешь идти по улице и увидишь, как пятеро избивают одного, у тебя будет выбор. Ты можешь пойти искать помощь, в тайной надежде на то, что, когда ты вернёшься, всё уже закончится, или можешь просто сделать ноги, не обманывая себя, что хочешь вернуться – это будет разумно. А можешь помочь. Это будет глупо. Это будет больно и страшно. И вот тогда ты можешь вспомнить, что иногда нужно сделать глупость, чтобы почувствовать себя человеком. И что лучше пусть будет больно и страшно, чем стыдно.

Она подняла чашку и одним глотком осушила её, пока чай не остыл.

– Может, всё-таки, ещё по мороженому?