Мне душно в толпе. Она давит. Даже если я вне ее, на маленьком – иногда мощеном, иногда пыльном или покрытом стоптанной травой – пятачке, где мы разыгрываем свои непритязательные комедии. Лица зрителей сливаются для меня в неразличимые невыразительные пятна, впивающиеся глаза, как нацеленные дула мушкетов; хохочущие рты омерзительны…

Я не прирожденная комедиантка… хотя урожденная: замызганная, скрипящая, грозя развалиться на ухабах, повозка, разрисованная все более линяющими с каждым дождем смеющимися и плачущими масками, кривящимися в невообразимых гримасах, когда осенние ветры остервенело рвут истрепанный полог, – мой дом, первый и единственный.

Примадонной мне не быть. Так и придется играть незначительные рольки пажей, грумов и уличных мальчишек, пока не дорасту до амплуа трагических старух… Если прежде не брошу свою шумную, склочную, вечно бранящуюся и потрясающе сплоченную семью – труппу, в которой и держат меня, верно, лишь в память о заслугах покойной матушки – непревзойденной исполнительницы героинь всех пьес нашего скромного репертуара, в которые лишь ей одной удавалось вдохнуть и жизнь, и страсть...

Никто не сможет ее заменить. Тем более – я, вынужденная подниматься на цыпочки, чтобы перед выходом взглянуть на себя в косо повешенное рядом с заменяющим нам занавес пологом зеркало; способная лишь писклявым голоском выкрикивать свои немногочисленные реплики, выныривая из-под локтя не такого уж и рослого Флоба – нашего скептика-резонера.

За восемнадцать лет скитаний я устала от толпы, назойливого гула рыночных площадей, утомительной разудалости ярмарочных увеселений, к числу которых отношусь – не по призванию, а потому, что так уж сложилось моя жизнь. Еще более я устала от нашей повозки – запахов неизменной вареной фасоли и лошадиного пота, привычных перебранок между актерками и тоскливых вздохов Флоба, подсчитывающего все сокращающуюся с каждым днем выручку…

Чтобы остаться одной, хоть не надолго, хоть иллюзорно, пусть даже в толпе, я, отыграв своего «уличного мальчишку» и не дожидаясь окончания напыщенно-саркастического монолога Флоба, отступаю не за занавес, а чуть в сторону… Пячусь, наталкиваясь на недовольных зрителей, разворачиваюсь, вклиниваясь в их ряды, и пробираюсь, пробираюсь, расталкивая локтями, не обращая внимания на тычки и ругань, протискиваюсь, вкручиваясь ужом, и, вырвавшись на свободное пространство, – бегу… Покуда отчаянное колотье в боку не вынуждает замедлить шаг.

Флоб станет ругаться. Он страшно не любит, когда я вот так исчезаю. Боится, что однажды не вернусь совсем. Когда-нибудь так и случится… но пока я еще не готова жить самостоятельно – я маленькая и слабая пред огромным незнакомым миром. Но мне уже надо дышать… чем-то иным, кроме запаха фасоли и протухшего грима.

Улица переходит в узкий проулок – под ногами слякотное месиво взбитой копытами лошадей и коров грязи, за покосившимся заборчиком пегая собака лениво приподнимает уткнутую в вытянутые лапы морду и вяло тявкает мне вслед. Может быть, за домами окажется поле или река? Или хотя бы небо без края…

Они выдвигаются из сумрака. Неожиданно. Так что я почти налетаю на первого. Остальные четверо окружают плотным кольцом.

– Эй, рыжий! Тут проход платный! Монеты есть?

Лет пятнадцати, наверное. Вида, как говорится, отъявленного. И по-хозяйски уверенного. Самый хлипкий выше меня на голову.

– Че-его? – озираясь непритворно испуганно, тяну тоном наиболее туповатым из имеющихся в репертуаре. – Чего это – платный?

– Деньгу, пацан, гони, – шепчут сзади ласково. – А не то…

Стилет на цепочке под курткой… Но их пятеро! Ах, прав был Флоб, не стоит девушке прогуливаться вечерами в одиночестве… неосмотрительно это!… даже если девушка по виду – пацан.

– А-а-а… деньги… – хлопая глазами, неверной рукой нащупываю карман… выжидая момент, чтобы, пригнувшись, скользнуть под руку того, что преграждает дорогу… и…

Сзади вопли и топот… остервенелый лай… под ногами хлюпает и разъезжается… миг, и я носом в отвратное месиво… и наваливаются, рвут за волосы… и… кто это кричит?… я?!…

Слепну и глохну… словно перед лицом взорвалась петарда… боль вспыхивает с запозданием…

И заполняет все.

Пахнет землей. С трудом перекатываю голову.

Грязь под щекой приятно прохладна…

– Жив?

Меня тянут вверх, но стоять не могу и оседаю, подхваченная чьими-то руками. Чьими?

Моргаю, не в состоянии разлепить склеившиеся веки. Шелковистая ткань осторожно скользит по моему лицу, стирая грязь и слезы, и, наверное, кровь...

Глаза склонившегося надо мной человека ярки, как звезды. Я погружаюсь в них, ни о чем не думая…

– Голова кружится? – голос обволакивает, я плыву и уношусь…

– Да… Нет… Кружится… – шепчу отрешенно, всматриваясь в узкое лицо с чуть сведенными озабоченно темными штрихами бровей, и передергиваюсь, вспомнив происшедшее. – А где… эти?

– Разогнал, – отвечает он коротко. – Мерзавцы – пятеро на одного, – еще раз проводит платком по моей щеке и замечает слегка насмешливо: – Фонарь под твоим глазом греет, но не светит, да?... А жаль… становится темно.

Поспешно хватаюсь за заплывший глаз, постигая, наконец, причину странного искажения зрительного восприятия, и невольно всхлипываю.

– Не хнычь… Ты ж мужчина!

Замираю, ощущая, как неестественно медленно скатывается по распухшей щеке саднящая слезинка. Глаза-звезды лишают возможности соображать.

– Я не…

– Ну, будущий мужчина! Тебе лет двенадцать?

– Мне?… Во… Вообще-то, больше, – уточняю в смятении.

– Тринадцать?

– С половиной… Кажется.

– Где ты живешь?

В повозке… Везде… Нигде…

– Нигде, – бормочу, едва слышно.

– А родители?

– Нет их… Давно.

Да кончатся когда-нибудь эти щиплющие слезы?! Вытираю лицо рукавом, не сообразив, что он тоже весь в грязи…

Рывком поднятая, оказываюсь на ногах.

– Идти можешь?

– Не знаю… – колени дрожат, и нет в окружающем мире ничего устойчивого… кроме этого удивительного лица и поддерживающей мой локоть руки. – Наверно.

– Тогда идем.

Куда? Зачем?

Куда угодно… Ему.

Что со мной?

Мне все равно, и ничто больше не имеет значения, кроме Его слов.

Он идет молча.

Бреду следом. Может полчаса, а может полтора.

Дома давно кончились. Вокруг лес. И Луна повисла на макушках елей, спелая, как дыня… и запах от нее сладковатый, разливается по деревьям, стелется на тропинке…

Высокая стена вырастает прямо из темноты.

– Как тебя зовут? – спрашивает ведущий меня человек, останавливаясь.

– Аль, – отвечаю почему-то шепотом, взглядывая снизу-вверх.

Профиль Его чеканен, как на золотом, что я ношу на цепочке вместе со стилетом.

– А меня Кинф, – он стучит в стену и сообщает в приоткрывшееся окошечко: – Со мной Аль, он переночует у нас.

– Да, брат Кинф, – кланяется, распахнувший ворота человек.

Я столбенею, не в силах сделать ни шага:

– Куда мы пришли?

– В Обитель Знающих, – говорит Кинф спокойно. – Идем же.

И я покорно переступаю порог Обители

Низкий сводчатый потолок. Каменные стены, на которых моя тень мечется жалким кузнечиком, трепеща от колеблющихся язычков свечей… и от моих вздрагиваний, должно быть. Меня бьет озноб. Зубы стучат от нервного напряжения и от ледяной стылости воды в ведре, откуда торопливо плещу на лицо, плечи, руки, мгновенно покрывшиеся гусиной кожей. Вообще-то мне не привыкать, случалось ванны принимать и в речке, и в болоте.

Волосы тяжелы от застывшей в них грязи. В отчаянии и спешке окунаю голову прямо в ведро, оттираю слипшиеся пряди, хорошо хоть недлинные – два месяца назад Флоб обстриг меня очень коротко, убежденный, что безволосой мне легче будет перенести подхваченную тяжелую лихорадку. Флоб… он, наверное, уже сходит с ума… И тут же забываю о старике, поглощенная одной лишь мыслью – успеть вымыться, покуда не вернулся Кинф… Брат Кинф…

Предложенный им взамен моей перемазанной одежды балахон из серой грубой ткани – широченный настолько, что в него свободно можно было бы впихнуть пятерых таких, как я, и удерживающийся только благодаря стягивающей его вокруг шеи завязке; длиннее меня почти на локоть… Как ни подвязывай прилагающейся в качестве пояса веревкой, картина удручающая – я запутаюсь и упаду при первой же попытке сдвинуться с места.

Хватаю стилет и одним махом… одним не получается! В несколько приемов отрезаю по подолу балахона широкую полосу. Теперь можно передвигаться. И осмотреться.

Основное помещение продолговатое, достаточно просторное. Возле высоко расположенного узкого окна стол, заваленный книгами, свитками, исписанными листами. Вдоль одной стены узкое ложе, вдоль другой книжные полки. Священные изображения над кроватью и длинная нить резных шариков – четки над изголовьем. Келья. Я в Обители Знающих. В монастыре. Зачем я здесь?

Тот, кому, надеюсь, это известно, входит, держа в руке тарелку, прикрытую салфеткой. Тарелку он ставит на стол, прямо поверх бумаг. И, подойдя, берет меня за подбородок твердыми прохладными пальцами, поворачивая мое лицо к свету закрепленных над столом свечей.

Опять уношусь в бездонную яркость глаз-звезд… и так можно падать бесконечно…

– Хороша!

Невольно вздрагиваю. Но Он уже у стола, спиной… Поясняет, не оборачиваясь:

– Боевая отметина, говорю, хороша… Льда я не нашел. Приложи хоть мокрый платок. Есть хочешь?

Киваю безмолвно и бездумно.

Под салфеткой на тарелке хлеб и сыр. Жую, не чувствуя вкуса.

Он стаскивает со своего ложа одеяло, кидает на сундук возле двери.

– Переночуешь пока здесь. Устраивайся. А мне надо поработать.

С сундука я вижу Его склоненную над книгой голову и чеканный профиль, когда, перевернув страницу, Он откидывает упавшую на лицо смоляную прядь. Разве могла я представить, что просто смотреть на читающего мужчину – счастье…

Снова и снова вожу суконкой по голенищу. Уже давно сверкающему, как ожерелье из черных агатов – единственное мое украшение, оставшееся в повозке. Но я все полирую и полирую, словно надеюсь разглядеть в становящейся зеркальной поверхности отражение своего подбитого ока. Навожу глянец, заняться мне все равно нечем – келья прибрана, пыль всюду вытерта, и пол я помыла, и даже окно… Полирую до блеска сапог и жду… Когда Его нет рядом, мое существование бессмысленно – я что-то делаю, но не живу – жду.

Возвращаясь, Он о чем-то спрашивает, не глядя. Не глядя, шутит, и, не глядя, треплет меня мимоходом по волосам… и погружается в свои книги и бумаги, дав мне очередное задание или забыв обо мне вовсе.

И протягивая листочки с переписанной по Его распоряжению главой из книги, так и оставшейся для меня лишь набором непонятных слов, я тщетно ловлю звездный взгляд и заклинаю мысленно: «Посмотрите на меня! Посмотрите! Ну, посмотрите же!» Но Он видит лишь мои каракули.

– Аль, ну что за невнимательность? Я еще могу как-то понять десяток ошибок на страницу надиктованного текста! Но полтора десятка на две переписанного?! Ты хоть читал, что ты тут наворотил? Садись, переделывай!

Того-то мне и надо – сидеть напротив за широким столом и, бездумно водя пером по многострадальному листу, взглядывать ежесекундно, отмечая все оттенки осмысления прочитанного, отражающиеся на изменчивом Его лице – самом красивом, самом значительном, самом важном, из виденных мной лиц…

Он больше не интересуется моим прошлым, удовлетворясь сбивчивой придуманной на ходу версией, с запинками и заиканиями изложенной мною на первое утро. И не говорит о том, что будет со мной дальше… Я просто при Нем, и ничего большего и желать не могу… Разве что единственного – удостоиться взгляда…

Я стараюсь не покидать келью, но иногда приходится, если Он берет меня с собой или отправляет с поручением.

Обитель огромна. В ней легко заблудиться, а спрашивать дорогу я не решаюсь – боюсь привлекать к себе излишнее внимание. Вчера румяный толстяк в таком же, как и все здесь, сером балахоне остановил меня в коридоре возле библиотеки и принялся расспрашивать кто я, да откуда… А потом вдруг пухлой лапой погладил по щеке, прошептав мерзко: «Какой рыжик! Кто ж тебе синяк-то поставил, а?» Напуганная странным выражением его липких глазок, я отшатнулась и бросилась бежать...

Что будет со мной, когда все раскроется?

Что будет с Ним?

Когда Его нет, я глажу и перебираю книги, которых касались Его руки. Рассматриваю переплеты, читаю названия, благоговейно перелистываю страницы. Много книг на неизвестных мне языках, а содержание тех, что могла бы прочесть, все равно недоступно пониманию… да я и не пытаюсь понять. Но однажды обнаруживаю томик стихов на феонском и не могу оторваться – певучие строки закрадываются в душу, ложатся на звучащие в ней мелодии, облекают происходящее со мной в слова…

– Что это ты делаешь?

Он берет книгу из моих рук, изумленно рассматривает.

– Чи... читаю… – отвечаю, запинаясь – как я не заметила Его приближения? – А что, нельзя?

– Читаешь на феонском? – наконец-то я дождалась прямого взгляда, но какого же сердитого! – Сдается мне, ты несколько исказил сведения о своем скромном образовании!

Жесткие пальцы безжалостно выкручивают мое ухо. Его глаза уже не звезды – молнии.

– Ты мне лжешь?

– Да… Ой, нет… Просто умалчиваю… У меня бабушка была феонка. Ухо оторвете!

– Не смей никогда врать! – Он отходит, возвращает книгу на полку и, обернувшись, предупреждает с гневной усталостью: – Поймаю на лжи – высеку! И прогоню прочь.

Ночью я встаю со своего сундука, на цыпочках подхожу и смотрю, смотрю…

Он вдруг поднимает голову:

– Аль? Ты что? Заболел? Нет? Ну, так – брысь! Спать мешаешь…

Возвращаюсь на свое место, почти осчастливленная.

Пробираюсь коридорами и галереями, жмусь к стенам при виде людей в одинаковых балахонах; но никто, к счастью, не обращает на меня ни малейшего внимания. Мне нужно разыскать книгохранилище – на листке, что сжимаю взмокшей от волнения ладонью, название книги, необходимой Ему вечером, и план пути. Он водил меня туда, но когда я с Ним, мелочи вроде пройденного маршрута ускользают от восприятия.

Ага… вот эта лестница вниз, и за поворотом двери хранилища. Они приоткрыты. Осторожно заглядываю, прячась за створкой. Сознаю, как странно должно быть выглядит подобное поведение со стороны, но ничего не могу с собой поделать – боюсь людей в балахонах… И не напрасно.

В хранилище расхаживает, распоряжаясь, румяный толстяк с мерзким голосом и пухлыми ручками – встречаться с ним мне нельзя ни в коем случае!

Отбегаю за угол и в смятении кусаю ногти… как же быть? Пока толстяк там, нужная книга для меня недоступней Луны в небе.

Караулю под лестницей сама не знаю, как долго… Кажется, целую вечность. Люди спускаются и поднимаются, но тот, кого боюсь, хранилище не покидает. В конце концов, меня попросту прогоняют. Тощий старик выволакивает из-под лестницы и, потрясая палкой, бранчливо отправляет «восвояси».

Медленно и не замечая дороги, тащусь обратно.

Сколько может длиться такое существование?

Сколько бы ни продлилось, каждая секунда рядом с Ним – моя.

Но что с Ним сделают, когда меня разоблачат?

Быстрые шаги позади, и на плечо мне ложится рука. Его прикосновение я не спутаю ни с чьим, потому что сердце сперва замирает, потом ударяется в неистовство…

– Аль, что это ты разгуливаешь так поздно?

Внимательно рассматриваю затертые плиты пола.

– Ты был в хранилище?

Слабо и неопределенно взмахиваю рукой:

– План потерялся… а здесь все так запутано.

– Ты был там, – повторяет Он уже без вопросительной интонации. – Твой план валялся возле лестницы в хранилище… Почему ж ты не взял книгу?

– Книгу? – мысли мечутся бестолково, не подсказывая лазейки. – Этой книги там не оказалось… – хватаюсь за соломинку, пытаясь подкрепить ее костылями ложной убедительности. – Ее уже кто-то взял!

– Ее взял я, – сообщает Он хмуро. – Только что. После того, как нашел твой потерянный план.

Он берет меня за подбородок, вынуждая поднять клонящуюся голову; отмечает.

– А синяк-то почти прошел… – и только потом спрашивает – в тоне искреннее недоумение и… мягкость: – Аль, почему ты опять врешь?

Нелепый вопрос. Почему врут? Потому что не могут сказать правду.

Глаза – звезды… Когда они смотрят ТАК, разве от них утаишь что-нибудь? Сейчас Он догадается… Вспыхнув, я выворачиваюсь и отскакиваю к стене. Дурацкая усмешка против воли наползает на мое лицо, и, тряхнув волосами, я огрызаюсь с отчаянным нахальством смертника:

– Подумаешь! Ну, привычка у меня такая!

– Вот как? – глаза-звезды меркнут, заволакиваемые тучами. – Что ж… У меня тоже есть некоторые привычки. Например, исполнять обещанное. Идем.

Я слишком удручена. И вспоминаю, что именно мне обещано, лишь когда во внутреннем дворике перед нашей кельей Он отламывает ветку с растопырившегося в темноте дерева.

«Высеку и прогоню вон...»

Ладно, хоть не сразу прогонит…

– Ты смеешься? – в тоне явственная угроза.

– Плачу, – бормочу я, и это близко к правде.

В нашей… впрочем, в какой уж теперь «нашей»? В Его келье замираю, прилипнув к стене. Заворожено наблюдаю, как длинные пальцы ловко превращают ветку в прут.

– Так ты ничего не хочешь мне объяснить?

Объяснить?! Как будто я сама что-то понимаю! Молча мотаю головой.

– Тогда приступим… – Он взмахивает прутом и сумрачно велит: – Разоблачайся.

Мне хочется смеяться и плакать одновременно. Но я не делаю ни того, ни этого. Одной дрожащей рукой распускаю пояс… другой тереблю завязку у ворота… узел, конечно, запутался… Дергаю сильнее. И тяжелый балахон, под которым только стилет на цепочке, соскальзывает и кольцом ложится вокруг моих ступней…

Смогу ли я поднять глаза?..

Мне всегда казалось, что в выражении «стал белее мела» кроется значительное преувеличение.

Но Его лицо именно белее…

– Ты… – выговаривает Он хрипло и замолкает. Потом пытается снова: – Ты…

– Да, – признаю я, едва слышно.

– …лгунья… – заканчивает Он недосказанную мысль.

– Да.

– Зачем?!

Пожимаю плечами. Так получилось…

– Ты хоть представляешь, чем это могло кончиться для нас обоих?!

Качаю головой. Не представляю до сих пор.

– Я все же тебя высеку! – говорит Он гневно. – Прежде чем выгнать!

– Да, – соглашаюсь я.

И вышагнув из кольца балахона, подхожу вплотную:

– Только не прогоняйте сразу.

Слова «страх» и «страсть» однокоренные?

Свист прута останавливает дыхание.

Раз. Два. Три.

Часть полыхнувшей боли удается выдохнуть в паузах.

Четыре. Пять.

Огонь и снаружи, и внутри.

Шесть.

Семь.

Он садится на стул и ставит меня между колен. Лица почти вровень. И глаза – звезды напротив…

– Что это? – Он достает стилет из ножен.

– Кинжал.

– Для чего он тебе?

Я осторожно вытягиваю стилет из его руки…

– Смотрите, – кинжал вонзается именно туда, куда и был послан – в середину узенькой полоски между двумя металлическими скобами на двери. – У меня был такой номер… я выступала на ярмарках и…

– Сколько тебе лет? – перебивает Он.

– Восемнадцать.

– Повернись.

Пальцы Его горячи, но непостижимым образом забирают, вытягивают жар из припухших на моей коже полосок; легко гладят, обводят… ласкают?…

– Больно?

– Да… Нет… Иначе... Удивительно…

– Не то слово, – соглашается Он, снова разворачивает меня и притягивает к себе…

Я утыкаюсь в Его плечо.

– Я…

– Не говори ничего, – просит Он.

Я несмело и невесомо вычерчиваю кончиком мизинца волну на Его шее, там, где начинаются волосы…

Утром я стою, одетая в прежний свой наряд.

Готовая к изгнанию.

Совершенно к изгнанию не готовая.

Безжизненная.

Он торопливо дописывает письмо, сворачивает и протягивает.

– Это замечательные люди, они позаботятся о тебе.

Безжизненно беру письмо.

– Ты запомнила дорогу?

Безжизненно киваю.

– Прости! – восклицает Он с отчаянием. – У меня нет ни малейшей возможности сейчас покинуть Обитель и отвезти тебя. Придется тебе добираться самостоятельно… Справишься?

– Да.

– Иди.

– Да.

– Уходи же!

– Да.

Тихо прикрываю за собой дверь, прислоняюсь к ней затылком. Сейчас… одну секунду… собраться с силами… чтобы уйти… Где взять сил?!

За закрытой дверью что-то грохочет и рушится.

– Подожди!

И спустя вечность:

– Останься…

Дверь кельи не запирается. Иначе ее закрывали бы на все замки и днем, и ночью.

– Не смей никуда выходить! – в бесчисленный раз требует Он, вынужденный оставить меня в одиночестве. – Догадаются! Лишь такой осел, как я, мог не разглядеть.

– Потому что Вы и не смотрели!

– Не смотрел… Подумать только, потерял целых три дня, на тебя не глядя…

Когда мы оба стоим, я могу уткнуться лишь в подмышку – до плеча мне не достать.

Ночи – мгновения.

Я могла бы отоспаться бесконечным днем, а Он?

– Ты выступала на ярмарках?

– И рыночных площадях!

– И твоя бабушка, действительно, феонка? Это в нее ты такая рыжая?

– М-м-м… Не совсем…

– Опять наврала?

– Феонец – дедушка! А впрочем, не могу утверждать наверняка – бабушка была такая ветреная! Этим я в нее…

– Ты издеваешься?

– Немного.

– Негодница! Хочешь, чтобы я опять тебя отшлепал?

– Да! А потом простили…

Книга на столе которые сутки раскрыта все на той же странице.

Ночью сундук придвигается к двери.

Его ложе настолько узко, что Он неизменно придерживает меня рукой: «Боюсь, что сдует!»

Стилет я снимаю и кладу на пол возле изголовья.

На запястье моем полукружья шрамиков – следы собственных зубов. Я не могу позволить себе даже слабого стона – вырвется звериный вопль… вопят ли звери от счастья?

Наш удел – шепот.

Иногда чуть ли не испуганный:

– Что я с тобой делаю?!

– Вы делаете меня настоящей! Я Вас люблю…

Иногда восторженный:

– Что ты со мной делаешь! – и снова почти с мольбой: – Что же ты со мной делаешь?!

– Я люблю Вас!… Я лю…

Ближе к утру мы сплетаемся теснее, врастаем друг в друга, словно запасаясь впрок… на мучительную вечность дневного разъединения.

Каждая следующая ночь короче предыдущей.

Чем меньше остается у нас времени, тем меньше мы его тратим на слова.

Врали вы все, авторы бесчисленных виденных и читанных мною пьес!

Страсть безмолвна!

Шепот безнадежный вырывается у меня в мгновения Его сна:

– Что они сделают с Вами… с нами… когда… обнаружат меня?

Без Него я не существую.

Сижу, уставясь в какую-нибудь книжку и не видя ее; настороженно прислушиваюсь к шагам во дворике – жду музыки шагов знакомых.

Незнакомые затихают под дверью.

Короткий стук, и тут же нараспашку…

В испуге вскакиваю. На пороге – румяный толстячок с противными ручками. Сердце мое колотится у самого горла...

– А, рыжик! – он улыбается, словно старому знакомому. – Без синяка ты еще симпатичнее. А где брат Кинф?

– Ушел, – бормочу я. – Куда, не знаю.

– Я подожду.

– Он сказал, что надолго! – восклицаю я в отчаянии. – Мне тоже… надо…

– Ну, так зайду позже, – легко соглашается толстячок и на прощание замечает: – Ты так славно краснеешь…

– Он догадался сразу, как только меня увидел! Гладил по щеке! Толстый такой, противный… румяный весь!

Обнимая меня, Он усмехается:

– Не бойся! С этой стороны нам ничто не грозит. Абеля волнуют мальчики, а не юные негодницы, вроде тебя.

– Чего ж он именно ко мне привязался? – ворчу я. – Когда кругом одни мужчины!

Он вдруг резко обрывает смех. Глаза-звезды гаснут.

– Послезавтра две недели, как ты в Обители. Пора что-то решать…

Что мы можем решить?

В глубине души мы оба знаем, что все уже решено за нас… и только из последних сил оттягиваем момент расставания.

Тишина плывет, смешиваясь с темнотой.

Сквозь раскрытое узкое окно лунный язык дотягивается до двери.

К двери придвинут сундук.

Сегодня нет сил даже на шепот. Губы говорят безмолвно, касаясь разгоряченной кожи. И делают ее еще горячее.

Руки ненасытны – ощутить, впитать, запомнить навсегда.

Минуты понеслись, ускоряясь, неотличимые от секунд.

Глаза – звезды совсем рядом.

Мои – прячут слезы.

Приподнимаясь, вскидываю лицо, чтобы утаиваемое не скатывалось с ресниц…

Посредине освещенного луной прямоугольника на двери – четкий черный силуэт.

Тень того, кто смотрит в окно.

Время останавливается.

А с ним и дыхание.

Пальцы мои на полу… холод рукояти…

Только в самом крайнем…

Разрезавший тишину крик обрывает стилет, вонзившийся в кричащее горло.

Крик вышел коротким и тихим, как всхлип.

И не успел всполошить Обитель.

Он вывел меня из монастыря прежде, чем тело Абеля обнаружили.

А сам вернулся обратно.

Я знала, что будет именно так. Но надеялась вплоть до последнего размыкания рук... и еще немного после.

Я не стану бродить вдоль черной стены Обители, прикладываясь щекой к бесчувственному камню. Как бы мне этого ни хотелось.

И не попытаюсь разыскать Флоба и повозку. Мне больше не «тринадцать» лет, а взрослые роли предстоит впредь играть в реальности и без репетиций.

Возможно, я и загляну когда-нибудь к замечательным людям, письмо к которым Он мне дал. Загляну просто поинтересоваться, нет ли для меня весточки… которой не окажется.

Я потеряла все. Даже стилет, оставшийся в горле убитого мной человека.

Я потеряла все. Но стала богаче.

Я нашла себя.

Мне известно теперь, как смешивается дыхание двоих… как два сердца замирают и вздрагивают одновременно… как потрясающе размыта и нечетка грань между болью и удовольствием, страданием и наслаждением… Я знаю, на что способна…

Я знаю много такого, что недоступно большинству… И знание мое у меня не отнять никому – я обрела сокровище неотъемлемое.

Что делать мне с этим богатством?