Viola Тринадцатая ночь Мне душно в толпе. Она давит. Даже если я вне ее, на маленьком - иногда мощеном, иногда пыльном или покрытом стоптанной травой - пятачке, где мы разыгрываем свои непритязательные комедии. Лица зрителей сливаются для меня в неразличимые невыразительные пятна, впивающиеся глаза, как нацеленные дула мушкетов; хохочущие рты омерзительны… Я не прирожденная комедиантка… хотя урожденная: замызганная, скрипящая, грозя развалиться на ухабах, повозка, разрисованная все более линяющими с каждым дождем смеющимися и плачущими масками, кривящимися в невообразимых гримасах, когда осенние ветры остервенело рвут истрепанный полог, - мой дом, первый и единственный. Примадонной мне не быть. Так и придется играть незначительные рольки пажей, грумов и уличных мальчишек, пока не дорасту до амплуа трагических старух… Если прежде не брошу свою шумную, склочную, вечно бранящуюся и потрясающе сплоченную семью - труппу, в которой и держат меня, верно, лишь в память о заслугах покойной матушки - непревзойденной исполнительницы героинь всех пьес нашего скромного репертуара, в которые лишь ей одной удавалось вдохнуть и жизнь, и страсть... Никто не сможет ее заменить. Тем более - я, вынужденная подниматься на цыпочки, чтобы перед выходом взглянуть на себя в косо повешенное рядом с заменяющим нам занавес пологом зеркало; способная лишь писклявым голоском выкрикивать свои немногочисленные реплики, выныривая из-под локтя не такого уж и рослого Флоба - нашего скептика-резонера. За восемнадцать лет скитаний я устала от толпы, назойливого гула рыночных площадей, утомительной разудалости ярмарочных увеселений, к числу которых отношусь - не по призванию, а потому, что так уж сложилось моя жизнь. Еще более я устала от нашей повозки - запахов неизменной вареной фасоли и лошадиного пота, привычных перебранок между актерками и тоскливых вздохов Флоба, подсчитывающего все сокращающуюся с каждым днем выручку… Чтобы остаться одной, хоть не надолго, хоть иллюзорно, пусть даже в толпе, я, отыграв своего "уличного мальчишку" и не дожидаясь окончания напыщенно-саркастического монолога Флоба, отступаю не за занавес, а чуть в сторону… Пячусь, наталкиваясь на недовольных зрителей, разворачиваюсь, вклиниваясь в их ряды, и пробираюсь, пробираюсь, расталкивая локтями, не обращая внимания на тычки и ругань, протискиваюсь, вкручиваясь ужом, и, вырвавшись на свободное пространство, - бегу… Покуда отчаянное колотье в боку не вынуждает замедлить шаг. Флоб станет ругаться. Он страшно не любит, когда я вот так исчезаю. Боится, что однажды не вернусь совсем. Когда-нибудь так и случится… но пока я еще не готова жить самостоятельно - я маленькая и слабая пред огромным незнакомым миром. Но мне уже надо дышать… чем-то иным, кроме запаха фасоли и протухшего грима. Улица переходит в узкий проулок - под ногами слякотное месиво взбитой копытами лошадей и коров грязи, за покосившимся заборчиком пегая собака лениво приподнимает уткнутую в вытянутые лапы морду и вяло тявкает мне вслед. Может быть, за домами окажется поле или река? Или хотя бы небо без края… Они выдвигаются из сумрака. Неожиданно. Так что я почти налетаю на первого. Остальные четверо окружают плотным кольцом. - Эй, рыжий! Тут проход платный! Монеты есть? Лет пятнадцати, наверное. Вида, как говорится, отъявленного. И по-хозяйски уверенного. Самый хлипкий выше меня на голову. - Че-его? - озираясь непритворно испуганно, тяну тоном наиболее туповатым из имеющихся в репертуаре. - Чего это - платный? - Деньгу, пацан, гони, - шепчут сзади ласково. - А не то… Стилет на цепочке под курткой… Но их пятеро! Ах, прав был Флоб, не стоит девушке прогуливаться вечерами в одиночестве… неосмотрительно это!… даже если девушка по виду - пацан. - А-а-а… деньги… - хлопая глазами, неверной рукой нащупываю карман… выжидая момент, чтобы, пригнувшись, скользнуть под руку того, что преграждает дорогу… и… Сзади вопли и топот… остервенелый лай… под ногами хлюпает и разъезжается… миг, и я носом в отвратное месиво… и наваливаются, рвут за волосы… и… кто это кричит?… я?!… Слепну и глохну… словно перед лицом взорвалась петарда… боль вспыхивает с запозданием… И заполняет все. Пахнет землей. С трудом перекатываю голову. Грязь под щекой приятно прохладна… - Жив? Меня тянут вверх, но стоять не могу и оседаю, подхваченная чьими-то руками. Чьими? Моргаю, не в состоянии разлепить склеившиеся веки. Шелковистая ткань осторожно скользит по моему лицу, стирая грязь и слезы, и, наверное, кровь... Глаза склонившегося надо мной человека ярки, как звезды. Я погружаюсь в них, ни о чем не думая… - Голова кружится? - голос обволакивает, я плыву и уношусь… - Да… Нет… Кружится… - шепчу отрешенно, всматриваясь в узкое лицо с чуть сведенными озабоченно темными штрихами бровей, и передергиваюсь, вспомнив происшедшее. - А где… эти? - Разогнал, - отвечает он коротко. - Мерзавцы - пятеро на одного, - еще раз проводит платком по моей щеке и замечает слегка насмешливо: - Фонарь под твоим глазом греет, но не светит, да?... А жаль… становится темно. Поспешно хватаюсь за заплывший глаз, постигая, наконец, причину странного искажения зрительного восприятия, и невольно всхлипываю. - Не хнычь… Ты ж мужчина! Замираю, ощущая, как неестественно медленно скатывается по распухшей щеке саднящая слезинка. Глаза-звезды лишают возможности соображать. - Я не… - Ну, будущий мужчина! Тебе лет двенадцать? - Мне?… Во… Вообще-то, больше, - уточняю в смятении. - Тринадцать? - С половиной… Кажется. - Где ты живешь? В повозке… Везде… Нигде… - Нигде, - бормочу, едва слышно. - А родители? - Нет их… Давно. Да кончатся когда-нибудь эти щиплющие слезы?! Вытираю лицо рукавом, не сообразив, что он тоже весь в грязи… Рывком поднятая, оказываюсь на ногах. - Идти можешь? - Не знаю… - колени дрожат, и нет в окружающем мире ничего устойчивого… кроме этого удивительного лица и поддерживающей мой локоть руки. - Наверно. - Тогда идем. Куда? Зачем? Куда угодно… Ему. Что со мной? Мне все равно, и ничто больше не имеет значения, кроме Его слов. Он идет молча. Бреду следом. Может полчаса, а может полтора. Дома давно кончились. Вокруг лес. И Луна повисла на макушках елей, спелая, как дыня… и запах от нее сладковатый, разливается по деревьям, стелется на тропинке… Высокая стена вырастает прямо из темноты. - Как тебя зовут? - спрашивает ведущий меня человек, останавливаясь. - Аль, - отвечаю почему-то шепотом, взглядывая снизу-вверх. Профиль Его чеканен, как на золотом, что я ношу на цепочке вместе со стилетом. - А меня Кинф, - он стучит в стену и сообщает в приоткрывшееся окошечко: - Со мной Аль, он переночует у нас. - Да, брат Кинф, - кланяется, распахнувший ворота человек. Я столбенею, не в силах сделать ни шага: - Куда мы пришли? - В Обитель Знающих, - говорит Кинф спокойно. - Идем же. И я покорно переступаю порог Обители Низкий сводчатый потолок. Каменные стены, на которых моя тень мечется жалким кузнечиком, трепеща от колеблющихся язычков свечей… и от моих вздрагиваний, должно быть. Меня бьет озноб. Зубы стучат от нервного напряжения и от ледяной стылости воды в ведре, откуда торопливо плещу на лицо, плечи, руки, мгновенно покрывшиеся гусиной кожей. Вообще-то мне не привыкать, случалось ванны принимать и в речке, и в болоте. Волосы тяжелы от застывшей в них грязи. В отчаянии и спешке окунаю голову прямо в ведро, оттираю слипшиеся пряди, хорошо хоть недлинные - два месяца назад Флоб обстриг меня очень коротко, убежденный, что безволосой мне легче будет перенести подхваченную тяжелую лихорадку. Флоб… он, наверное, уже сходит с ума… И тут же забываю о старике, поглощенная одной лишь мыслью - успеть вымыться, покуда не вернулся Кинф… Брат Кинф… Предложенный им взамен моей перемазанной одежды балахон из серой грубой ткани - широченный настолько, что в него свободно можно было бы впихнуть пятерых таких, как я, и удерживающийся только благодаря стягивающей его вокруг шеи завязке; длиннее меня почти на локоть… Как ни подвязывай прилагающейся в качестве пояса веревкой, картина удручающая - я запутаюсь и упаду при первой же попытке сдвинуться с места. Хватаю стилет и одним махом… одним не получается! В несколько приемов отрезаю по подолу балахона широкую полосу. Теперь можно передвигаться. И осмотреться. Основное помещение продолговатое, достаточно просторное. Возле высоко расположенного узкого окна стол, заваленный книгами, свитками, исписанными листами. Вдоль одной стены узкое ложе, вдоль другой книжные полки. Священные изображения над кроватью и длинная нить резных шариков - четки над изголовьем. Келья. Я в Обители Знающих. В монастыре. Зачем я здесь? Тот, кому, надеюсь, это известно, входит, держа в руке тарелку, прикрытую салфеткой. Тарелку он ставит на стол, прямо поверх бумаг. И, подойдя, берет меня за подбородок твердыми прохладными пальцами, поворачивая мое лицо к свету закрепленных над столом свечей. Опять уношусь в бездонную яркость глаз-звезд… и так можно падать бесконечно… - Хороша! Невольно вздрагиваю. Но Он уже у стола, спиной… Поясняет, не оборачиваясь: - Боевая отметина, говорю, хороша… Льда я не нашел. Приложи хоть мокрый платок. Есть хочешь? Киваю безмолвно и бездумно. Под салфеткой на тарелке хлеб и сыр. Жую, не чувствуя вкуса. Он стаскивает со своего ложа одеяло, кидает на сундук возле двери. - Переночуешь пока здесь. Устраивайся. А мне надо поработать. С сундука я вижу Его склоненную над книгой голову и чеканный профиль, когда, перевернув страницу, Он откидывает упавшую на лицо смоляную прядь. Разве могла я представить, что просто смотреть на читающего мужчину - счастье… Снова и снова вожу суконкой по голенищу. Уже давно сверкающему, как ожерелье из черных агатов - единственное мое украшение, оставшееся в повозке. Но я все полирую и полирую, словно надеюсь разглядеть в становящейся зеркальной поверхности отражение своего подбитого ока. Навожу глянец, заняться мне все равно нечем - келья прибрана, пыль всюду вытерта, и пол я помыла, и даже окно… Полирую до блеска сапог и жду… Когда Его нет рядом, мое существование бессмысленно - я что-то делаю, но не живу - жду. Возвращаясь, Он о чем-то спрашивает, не глядя. Не глядя, шутит, и, не глядя, треплет меня мимоходом по волосам… и погружается в свои книги и бумаги, дав мне очередное задание или забыв обо мне вовсе. И протягивая листочки с переписанной по Его распоряжению главой из книги, так и оставшейся для меня лишь набором непонятных слов, я тщетно ловлю звездный взгляд и заклинаю мысленно: "Посмотрите на меня! Посмотрите! Ну, посмотрите же!" Но Он видит лишь мои каракули. - Аль, ну что за невнимательность? Я еще могу как-то понять десяток ошибок на страницу надиктованного текста! Но полтора десятка на две переписанного?! Ты хоть читал, что ты тут наворотил? Садись, переделывай! Того-то мне и надо - сидеть напротив за широким столом и, бездумно водя пером по многострадальному листу, взглядывать ежесекундно, отмечая все оттенки осмысления прочитанного, отражающиеся на изменчивом Его лице - самом красивом, самом значительном, самом важном, из виденных мной лиц… Он больше не интересуется моим прошлым, удовлетворясь сбивчивой придуманной на ходу версией, с запинками и заиканиями изложенной мною на первое утро. И не говорит о том, что будет со мной дальше… Я просто при Нем, и ничего большего и желать не могу… Разве что единственного - удостоиться взгляда… Я стараюсь не покидать келью, но иногда приходится, если Он берет меня с собой или отправляет с поручением. Обитель огромна. В ней легко заблудиться, а спрашивать дорогу я не решаюсь - боюсь привлекать к себе излишнее внимание. Вчера румяный толстяк в таком же, как и все здесь, сером балахоне остановил меня в коридоре возле библиотеки и принялся расспрашивать кто я, да откуда… А потом вдруг пухлой лапой погладил по щеке, прошептав мерзко: "Какой рыжик! Кто ж тебе синяк-то поставил, а?" Напуганная странным выражением его липких глазок, я отшатнулась и бросилась бежать... Что будет со мной, когда все раскроется? Что будет с Ним? Когда Его нет, я глажу и перебираю книги, которых касались Его руки. Рассматриваю переплеты, читаю названия, благоговейно перелистываю страницы. Много книг на неизвестных мне языках, а содержание тех, что могла бы прочесть, все равно недоступно пониманию… да я и не пытаюсь понять. Но однажды обнаруживаю томик стихов на феонском и не могу оторваться - певучие строки закрадываются в душу, ложатся на звучащие в ней мелодии, облекают происходящее со мной в слова… - Что это ты делаешь? Он берет книгу из моих рук, изумленно рассматривает. - Чи... читаю… - отвечаю, запинаясь - как я не заметила Его приближения? - А что, нельзя? - Читаешь на феонском? - наконец-то я дождалась прямого взгляда, но какого же сердитого! - Сдается мне, ты несколько исказил сведения о своем скромном образовании! Жесткие пальцы безжалостно выкручивают мое ухо. Его глаза уже не звезды - молнии. - Ты мне лжешь? - Да… Ой, нет… Просто умалчиваю… У меня бабушка была феонка. Ухо оторвете! - Не смей никогда врать! - Он отходит, возвращает книгу на полку и, обернувшись, предупреждает с гневной усталостью: - Поймаю на лжи - высеку! И прогоню прочь. Ночью я встаю со своего сундука, на цыпочках подхожу и смотрю, смотрю… Он вдруг поднимает голову: - Аль? Ты что? Заболел? Нет? Ну, так - брысь! Спать мешаешь… Возвращаюсь на свое место, почти осчастливленная. Пробираюсь коридорами и галереями, жмусь к стенам при виде людей в одинаковых балахонах; но никто, к счастью, не обращает на меня ни малейшего внимания. Мне нужно разыскать книгохранилище - на листке, что сжимаю взмокшей от волнения ладонью, название книги, необходимой Ему вечером, и план пути. Он водил меня туда, но когда я с Ним, мелочи вроде пройденного маршрута ускользают от восприятия. Ага… вот эта лестница вниз, и за поворотом двери хранилища. Они приоткрыты. Осторожно заглядываю, прячась за створкой. Сознаю, как странно должно быть выглядит подобное поведение со стороны, но ничего не могу с собой поделать - боюсь людей в балахонах… И не напрасно. В хранилище расхаживает, распоряжаясь, румяный толстяк с мерзким голосом и пухлыми ручками - встречаться с ним мне нельзя ни в коем случае! Отбегаю за угол и в смятении кусаю ногти… как же быть? Пока толстяк там, нужная книга для меня недоступней Луны в небе. Караулю под лестницей сама не знаю, как долго… Кажется, целую вечность. Люди спускаются и поднимаются, но тот, кого боюсь, хранилище не покидает. В конце концов, меня попросту прогоняют. Тощий старик выволакивает из-под лестницы и, потрясая палкой, бранчливо отправляет "восвояси". Медленно и не замечая дороги, тащусь обратно. Сколько может длиться такое существование? Сколько бы ни продлилось, каждая секунда рядом с Ним - моя. Но что с Ним сделают, когда меня разоблачат? Быстрые шаги позади, и на плечо мне ложится рука. Его прикосновение я не спутаю ни с чьим, потому что сердце сперва замирает, потом ударяется в неистовство… - Аль, что это ты разгуливаешь так поздно? Внимательно рассматриваю затертые плиты пола. - Ты был в хранилище? Слабо и неопределенно взмахиваю рукой: - План потерялся… а здесь все так запутано. - Ты был там, - повторяет Он уже без вопросительной интонации. - Твой план валялся возле лестницы в хранилище… Почему ж ты не взял книгу? - Книгу? - мысли мечутся бестолково, не подсказывая лазейки. - Этой книги там не оказалось… - хватаюсь за соломинку, пытаясь подкрепить ее костылями ложной убедительности. - Ее уже кто-то взял! - Ее взял я, - сообщает Он хмуро. - Только что. После того, как нашел твой потерянный план. Он берет меня за подбородок, вынуждая поднять клонящуюся голову; отмечает. - А синяк-то почти прошел… - и только потом спрашивает - в тоне искреннее недоумение и… мягкость: - Аль, почему ты опять врешь? Нелепый вопрос. Почему врут? Потому что не могут сказать правду. Глаза - звезды… Когда они смотрят ТАК, разве от них утаишь что-нибудь? Сейчас Он догадается… Вспыхнув, я выворачиваюсь и отскакиваю к стене. Дурацкая усмешка против воли наползает на мое лицо, и, тряхнув волосами, я огрызаюсь с отчаянным нахальством смертника: - Подумаешь! Ну, привычка у меня такая! - Вот как? - глаза-звезды меркнут, заволакиваемые тучами. - Что ж… У меня тоже есть некоторые привычки. Например, исполнять обещанное. Идем. Я слишком удручена. И вспоминаю, что именно мне обещано, лишь когда во внутреннем дворике перед нашей кельей Он отламывает ветку с растопырившегося в темноте дерева. "Высеку и прогоню вон..." Ладно, хоть не сразу прогонит… - Ты смеешься? - в тоне явственная угроза. - Плачу, - бормочу я, и это близко к правде. В нашей… впрочем, в какой уж теперь "нашей"? В Его келье замираю, прилипнув к стене. Заворожено наблюдаю, как длинные пальцы ловко превращают ветку в прут. - Так ты ничего не хочешь мне объяснить? Объяснить?! Как будто я сама что-то понимаю! Молча мотаю головой. - Тогда приступим… - Он взмахивает прутом и сумрачно велит: - Разоблачайся. Мне хочется смеяться и плакать одновременно. Но я не делаю ни того, ни этого. Одной дрожащей рукой распускаю пояс… другой тереблю завязку у ворота… узел, конечно, запутался… Дергаю сильнее. И тяжелый балахон, под которым только стилет на цепочке, соскальзывает и кольцом ложится вокруг моих ступней… Смогу ли я поднять глаза?.. Мне всегда казалось, что в выражении "стал белее мела" кроется значительное преувеличение. Но Его лицо именно белее… - Ты… - выговаривает Он хрипло и замолкает. Потом пытается снова: - Ты… - Да, - признаю я, едва слышно. - …лгунья… - заканчивает Он недосказанную мысль. - Да. - Зачем?! Пожимаю плечами. Так получилось… - Ты хоть представляешь, чем это могло кончиться для нас обоих?! Качаю головой. Не представляю до сих пор. - Я все же тебя высеку! - говорит Он гневно. - Прежде чем выгнать! - Да, - соглашаюсь я. И вышагнув из кольца балахона, подхожу вплотную: - Только не прогоняйте сразу. Слова "страх" и "страсть" однокоренные? Свист прута останавливает дыхание. Раз. Два. Три. Часть полыхнувшей боли удается выдохнуть в паузах. Четыре. Пять. Огонь и снаружи, и внутри. Шесть. Семь. Он садится на стул и ставит меня между колен. Лица почти вровень. И глаза - звезды напротив… - Что это? - Он достает стилет из ножен. - Кинжал. - Для чего он тебе? Я осторожно вытягиваю стилет из его руки… - Смотрите, - кинжал вонзается именно туда, куда и был послан - в середину узенькой полоски между двумя металлическими скобами на двери. - У меня был такой номер… я выступала на ярмарках и… - Сколько тебе лет? - перебивает Он. - Восемнадцать. - Повернись. Пальцы Его горячи, но непостижимым образом забирают, вытягивают жар из припухших на моей коже полосок; легко гладят, обводят… ласкают?… - Больно? - Да… Нет… Иначе... Удивительно… - Не то слово, - соглашается Он, снова разворачивает меня и притягивает к себе… Я утыкаюсь в Его плечо. - Я… - Не говори ничего, - просит Он. Я несмело и невесомо вычерчиваю кончиком мизинца волну на Его шее, там, где начинаются волосы… Утром я стою, одетая в прежний свой наряд. Готовая к изгнанию. Совершенно к изгнанию не готовая. Безжизненная. Он торопливо дописывает письмо, сворачивает и протягивает. - Это замечательные люди, они позаботятся о тебе. Безжизненно беру письмо. - Ты запомнила дорогу? Безжизненно киваю. - Прости! - восклицает Он с отчаянием. - У меня нет ни малейшей возможности сейчас покинуть Обитель и отвезти тебя. Придется тебе добираться самостоятельно… Справишься? - Да. - Иди. - Да. - Уходи же! - Да. Тихо прикрываю за собой дверь, прислоняюсь к ней затылком. Сейчас… одну секунду… собраться с силами… чтобы уйти… Где взять сил?! За закрытой дверью что-то грохочет и рушится. - Подожди! И спустя вечность: - Останься… Дверь кельи не запирается. Иначе ее закрывали бы на все замки и днем, и ночью. - Не смей никуда выходить! - в бесчисленный раз требует Он, вынужденный оставить меня в одиночестве. - Догадаются! Лишь такой осел, как я, мог не разглядеть. - Потому что Вы и не смотрели! - Не смотрел… Подумать только, потерял целых три дня, на тебя не глядя… Когда мы оба стоим, я могу уткнуться лишь в подмышку - до плеча мне не достать. Ночи - мгновения. Я могла бы отоспаться бесконечным днем, а Он? - Ты выступала на ярмарках? - И рыночных площадях! - И твоя бабушка, действительно, феонка? Это в нее ты такая рыжая? - М-м-м… Не совсем… - Опять наврала? - Феонец - дедушка! А впрочем, не могу утверждать наверняка - бабушка была такая ветреная! Этим я в нее… - Ты издеваешься? - Немного. - Негодница! Хочешь, чтобы я опять тебя отшлепал? - Да! А потом простили… Книга на столе которые сутки раскрыта все на той же странице. Ночью сундук придвигается к двери. Его ложе настолько узко, что Он неизменно придерживает меня рукой: "Боюсь, что сдует!" Стилет я снимаю и кладу на пол возле изголовья. На запястье моем полукружья шрамиков - следы собственных зубов. Я не могу позволить себе даже слабого стона - вырвется звериный вопль… вопят ли звери от счастья? Наш удел - шепот. Иногда чуть ли не испуганный: - Что я с тобой делаю?! - Вы делаете меня настоящей! Я Вас люблю… Иногда восторженный: - Что ты со мной делаешь! - и снова почти с мольбой: - Что же ты со мной делаешь?! - Я люблю Вас!… Я лю… Ближе к утру мы сплетаемся теснее, врастаем друг в друга, словно запасаясь впрок… на мучительную вечность дневного разъединения. Каждая следующая ночь короче предыдущей. Чем меньше остается у нас времени, тем меньше мы его тратим на слова. Врали вы все, авторы бесчисленных виденных и читанных мною пьес! Страсть безмолвна! Шепот безнадежный вырывается у меня в мгновения Его сна: - Что они сделают с Вами… с нами… когда… обнаружат меня? Без Него я не существую. Сижу, уставясь в какую-нибудь книжку и не видя ее; настороженно прислушиваюсь к шагам во дворике - жду музыки шагов знакомых. Незнакомые затихают под дверью. Короткий стук, и тут же нараспашку… В испуге вскакиваю. На пороге - румяный толстячок с противными ручками. Сердце мое колотится у самого горла... - А, рыжик! - он улыбается, словно старому знакомому. - Без синяка ты еще симпатичнее. А где брат Кинф? - Ушел, - бормочу я. - Куда, не знаю. - Я подожду. - Он сказал, что надолго! - восклицаю я в отчаянии. - Мне тоже… надо… - Ну, так зайду позже, - легко соглашается толстячок и на прощание замечает: - Ты так славно краснеешь… - Он догадался сразу, как только меня увидел! Гладил по щеке! Толстый такой, противный… румяный весь! Обнимая меня, Он усмехается: - Не бойся! С этой стороны нам ничто не грозит. Абеля волнуют мальчики, а не юные негодницы, вроде тебя. - Чего ж он именно ко мне привязался? - ворчу я. - Когда кругом одни мужчины! Он вдруг резко обрывает смех. Глаза-звезды гаснут. - Послезавтра две недели, как ты в Обители. Пора что-то решать… Что мы можем решить? В глубине души мы оба знаем, что все уже решено за нас… и только из последних сил оттягиваем момент расставания. Тишина плывет, смешиваясь с темнотой. Сквозь раскрытое узкое окно лунный язык дотягивается до двери. К двери придвинут сундук. Сегодня нет сил даже на шепот. Губы говорят безмолвно, касаясь разгоряченной кожи. И делают ее еще горячее. Руки ненасытны - ощутить, впитать, запомнить навсегда. Минуты понеслись, ускоряясь, неотличимые от секунд. Глаза - звезды совсем рядом. Мои - прячут слезы. Приподнимаясь, вскидываю лицо, чтобы утаиваемое не скатывалось с ресниц… Посредине освещенного луной прямоугольника на двери - четкий черный силуэт. Тень того, кто смотрит в окно. Время останавливается. А с ним и дыхание. Пальцы мои на полу… холод рукояти… Только в самом крайнем… Разрезавший тишину крик обрывает стилет, вонзившийся в кричащее горло. Крик вышел коротким и тихим, как всхлип. И не успел всполошить Обитель. Он вывел меня из монастыря прежде, чем тело Абеля обнаружили. А сам вернулся обратно. Я знала, что будет именно так. Но надеялась вплоть до последнего размыкания рук... и еще немного после. Я не стану бродить вдоль черной стены Обители, прикладываясь щекой к бесчувственному камню. Как бы мне этого ни хотелось. И не попытаюсь разыскать Флоба и повозку. Мне больше не "тринадцать" лет, а взрослые роли предстоит впредь играть в реальности и без репетиций. Возможно, я и загляну когда-нибудь к замечательным людям, письмо к которым Он мне дал. Загляну просто поинтересоваться, нет ли для меня весточки… которой не окажется. Я потеряла все. Даже стилет, оставшийся в горле убитого мной человека. Я потеряла все. Но стала богаче. Я нашла себя. Мне известно теперь, как смешивается дыхание двоих… как два сердца замирают и вздрагивают одновременно… как потрясающе размыта и нечетка грань между болью и удовольствием, страданием и наслаждением… Я знаю, на что способна… Я знаю много такого, что недоступно большинству… И знание мое у меня не отнять никому - я обрела сокровище неотъемлемое. Что делать мне с этим богатством?