Мы помним себя с того момента, когда у нас начинаются серьезные неприятности. Память так устроена, что хорошего не помнит. Я себя помню с пяти лет. Окно на площадке было замызгано, стены были выкрашены зеленой краской, а плитки пола – желтые и коричневые, в шахматном порядке – были покрыты трещинами. На третьей ступеньке последней лестницы была выщерблина, а на стене красовалась надпись шариковой ручкой: «Илона – дура».

Я точно знаю, какой момент детства лег в основу моего вечного страха расставания. Заветная просьба – не уходи...

Не уходи... Потому что когда мне было пять, я узнала, что люди живут всего семьдесят-восемьдесят лет. До того я была уверена, что люди живут тысячелетиями. Но блаженное неведение было разбито вдребезги маминым ответом на какой-то мой вопрос... «Меня тогда на свете не было», – ответила мама.

– А что тогда делал дедушка?

– Он тоже тогда еще не родился.

– А кто тогда жил?

– Какой-нибудь пра-пра-пра-пра-дедушка.

– А где он сейчас?

– Умер.

– На войне? – другие причины смерти мне в голову не приходили.

– Нет, от старости.

– Как от старости? А сколько ему было?

– Не знаю, лет семьдесят, наверное.

– А сколько люди живут? – раньше я таких вопросов не задавала. Люди живут долго, почти всегда. Как и все, что меня окружает. И я тоже живу почти всегда.

– Лет семьдесят – восемьдесят…

– Так мало?!

Разговор этот происходил, когда мы спускались по лестнице, и я остановилась на лестничной площадке, требуя от мамы подтверждения. Мама подтвердила и заверила, что она пока умирать не собирается.

Да, я точно знаю, какой момент детства лег в основу моего вечного страха расставания. Только нет в этом знании никакого практического толка. Не люблю расставаться. Заветная просьба – не уходи...

Только не уходи, только не оставляй меня...

Твой уход перечеркивает сам факт твоего существования. Ты уходишь – и нет тепла рук и глаз. Ты уходишь – и нет голоса. Ты уходишь... уходишь, уезжаешь, улетаешь... и я перебираю воспоминания как самые большие сокровища. Я напрягаю память зрительную и слуховую, тактильную и ассоциативную, я старательно записываю все, что помню. Я так стараюсь, записывая… Я с тщательностью ведущего бухгалтера складирую и помечаю, и выдаю инвентарный номер... Я пишу финансовый отчет по объятьям и пониманию, по смеху и радости. Я греюсь в призрачном тепле записанных фактов... Я пытаюсь заставить их греть сильнее и начинаю допридумывать. Дофантазировать, чтоб было смешнее и ярче... Потому что ни в одну ловушку из слов не поймать того… того, что ты уносишь с собой, уходя.

Многим потом нравятся эти отчеты. Тебе они тоже нравятся. И ты – уходящий, ты – не боящийся потерять, ты не помнишь всего этого так, как помню я. И ты воспринимаешь финансовый отчет – с неизбежными приписками и путаностью – как достоверное и буквальное описание. Ты путаешь реальность и выдумку, и сам потом начинаешь убеждать меня, что было именно так, как я выдумала. Я и сама путаю подчас реальность и выдумку.

Не уходи… не давай мне жить выдуманной жизнью...

Не уходи. Дай уйти мне.

При расставании тяжелее тому, кто остается. Ты уходишь, хлопая дверью – и у тебя впереди смена пейзажей, людей, запахов, конкретные цели и задачи... Это держит, это требует внимания и сосредоточенности. А вокруг меня все привычное и неизменное. За одним решающим исключением – теперь здесь нет тебя. Только что ты был здесь. Вот в этом зеркале мы отражались, когда я решила причесаться, а ты обнял меня сзади. И в твоих руках я показалась себе красавицей. Всякая мелочь кричит, что тебя нет здесь... Что ты был и ушел...

Был он здесь, был. Достовернейшее доказательство ощепками устилает пол. Все ломается, даже красноталовые розги. А в ванной горько пахнет мокрой корой. Я сижу на бортике ванны и не хочу лезть в душ. Потому что тогда здесь будет пахнуть гелем, кремом и чем там еще должно пахнуть в ванной... От запаха коры хочется плакать. Вчера я была много счастливей, чем сейчас. Вчера я обдирала красноталовый куст и пела, распугивая воробьев. Я потешалась над собственной радостью при виде очередной подходящей ветки и сочиняла всякие смешные вещи, срезая сучки с будущих розог. Ничего кроме радости не было у меня, когда я замочила их на ночь... Вчера ты должен был придти. А сегодня ты ушел. Есть разница?

Ты сейчас едешь домой. Наверное, тоже что-то вспоминаешь... Может, то, как я кричала? Или, чувствуя ноющую боль в правом плече и локте, ты вспоминаешь, как замахивался и бил? Что тебе мерещится сейчас – уж не наливающаяся синим полоса? Ладно, сиди, думай о своем...

А я не могу сейчас думать. Сабспейс, сабдроп... Я не могу думать, потому что ты ушел.

Ты ушел, а мне убирать здесь. У меня трясутся руки, и кружится голова, но я не в состоянии лежать. Потому что если я лежу – прямо у меня под носом болтаются наручники.

Кожаные, в заклепках, мягкие... когда ты их застегивал, они чуть сжимали запястья. И этот легкий нажим, это ограничение подвижности напомнили мне – как всегда – безопасность внутриутробного периода. Я – как всегда! – на секунду почувствовала себя такой защищенной, такой опекаемой... Наверное, я могу написать поэму про одни только ощущения от наручей. И про то, как твой палец чуть соскользнул во время застегивания и на долю секунды прижался к моей руке. Он был теплым, твой палец... знаешь? Видишь, какие мелочи я помню? Вот это место, куда прижался твой палец... оказывается, здесь бьется маленькая венка. Ты почувствовал ее тогда или нет? А руки в наручах выглядит такими хрупкими... ты тоже заметил эту беззащитность, правда?

Когда ты рядом, мне все время хочется, чтобы ты меня ласкал. Мне всегда мало, всегда хочется больше и больше. Каждый раз мне кажется, что меня никто не гладил и не обнимал до тебя, и я всегда радостно принимаю твои руки, твои прикосновения. И стараюсь радость эту показать. Но когда я уже привязана, когда я не могу выгнуться, погладить, потереться в ответ... Ограничение движений открывает какие-то новые возможности, о которых я и не подозревала. От спины, по который ты провел рукой, волнами идет что-то, и странно, что вокруг ничего не загорается и не бьется.

Я помню такие мелочи...

Выражение твоих глаз. Ты смущаешься себя во время порки. Что ты думаешь, что видишь, что чувствуешь? Чего ты так смущаешься? Чем не хочешь делиться со мной, что прячешь, наставительно говоря мне: «Не подглядывай!» – и вытягивая для убедительности плетью по и без того выпоротой попе?

Я, конечно, захожусь от боли, но твои глаза я все же поймала. Они были сосредоточенные. Чего ты стесняешься?

Как же я не люблю выпутывать из ворса ковра ощепки розог! Длинные, ровные, они так и норовят запутаться поглубже... чтоб потом обнаружиться под подушкой! Одна, вторая, третья, четвертая залетела под диван... в процессе залезания под диван я понимаю, что, все же, только что был экшн. Больно. Больно напрягаться, больно двигаться, больно будет сидеть... Боль ноющая, сладкая, непрекращающаяся... Боль – живое доказательство существования. И тебя, и меня.

Но... пожалуйста, я тебя очень прошу... давай я буду чувствовать эту боль, трясясь в метро, залезая в маршрутку, бредя по ночной Москве от метро до дома... давай, я буду вспоминать о тепле твоих рук, ежась от холодного ветра... давай, я буду слышать твой голос в шелесте деревьев... давай, о сосредоточенности твоих глаз мне будут напоминать чертежи «классиков» на асфальте...

Пожалуйста, уступи это мне. Я не могу собирать себя по кускам после твоего ухода. Пожалуйста, оставь мне ощущение необходимости что-то делать, хотя бы добраться до дома. Не уходи... дай уйти мне.

И тогда я найду тебя – в себе.