ПОЧЕМУ?


    Когда же это началось?.. С чего все началось? Момент неуловим, он теряется где-то в раннем детстве, сладостной дали, очертания которой едва-едва проступают в памяти, забитой всяким мало нужным хламом. Ах, бедная моя голова! Но если сосредоточиться… Точнее, наоборот – сесть и расслабиться. А лучше – лечь, зарыться с головой в одеяло, закрыть глаза… Под веками начинают оживать яркие, динамичные картинки – детские мечты, детские воспоминания. Отдельные фрагменты – с такой четкостью, что диву даешься.
    Вот я смотрю наше первое «мыло» – пресловутую «Изауру», буквально дефлорировавшую чистый невинный «совок». Сколько мне лет? Десять? Двенадцать? Не помню, этого не помню… Зато помню восторг: такое показывают по телевизору! Ах, Изаура, ей, наверное, ужасно больно, бедняжке… Стараюсь жалеть ее, как нормальные девочки. Но… Неиспытанную боль невозможно представить, а сам факт… Ее секут, и мы все это видим! Мама, почему ты не краснеешь, не отводишь взгляд? Ты же стесняешься смотреть на экранные ласки. А это… это же намного более захватывающе! От этого – комок в горле, сухость во рту. И в животе что-то странное, но очень приятное… Не понимаю Изауру! Почему она влюбляется в каких-то пеньков, когда здесь – Он, Леонсио, Хозяин. Прекрасный и жестокий. В фильме его пытаются изобразить уродом, но я-то знаю, он не такой. Он может быть ласковым, а может – суровым. Я его немножко люблю. Девочкам об этом нельзя рассказать, маме – тем более. Когда она нашла неумелую картинку с Изаурой, которую я расположила не у столба, а в гораздо более удобной и вместе с тем пикантной позе, и Леонсио с плетью в руке, мама сделала круглые-прекруглые глаза. Не знаю, поняла ли она что-нибудь, но рисунок я сразу отняла, и сказано ничего не было. Ни тогда, ни потом. Впоследствии собственные корявые картинки, созданные в порыве вдохновения, очень быстро и качественно уничтожались. После недолгого любования, конечно.
    …Слышала, что некоторых детей родители бьют ремнем. И это сейчас, в самом конце двадцатого века! Вот это ужасно, это вызывает отторжение. Я еще не знаю слова «инцест», но подспудно ощущаю – нехорошо, неправильно. Попробовали бы мои! Исцарапала бы, искусала. Живой бы не далась! Слава Богу, что родители не одобряют подобных наказаний…
    А вот еще более давнее воспоминание. Начальная школа. Прочла где-то, что «в старину» учеников пороли розгами. Ищу в словаре слово «розга». Пытаюсь представить себе… прут… он мокрый, его вытаскивают из воды, стряхивают капли… Нет, не так. Это я должна вытащить, отряхнуть, подать. Да, встать на коленки и подать. Потом лечь на лавку… или на что там. Неужели придется снимать трусики? Сначала медленно спустить трусики, потом вытащить розгу из лоханки с водой. О! Я даже чувствую пальцами этот прут – влажный, прохладный. Дома я одна, так что можно и вправду спустить трусики, улечься и мечтать… Кто меня будет сечь? Учитель или учительница? В этом возрасте еще почти все равно, но мужчина все-таки стыднее. Значит, будет мужчина… Леденящее ожидание… Не могу больше. Вот он медленно замахивается, розга свистит (везде написано – свистит), опускается на мою беззащитную попку, врезается в нежную кожу... Интересно, как это она врезается? С чем сравнить? А, неважно. Меня секут, я плачу и умоляю о прощении. Потом стою на коленках посреди комнаты. Конечно, интереснее, чтобы штанишки не надевать. Так и стоять.
    Мне четырнадцать лет. Дача. Столько интересного кругом! Вот молоденький дядя Слава бегает с ремнем по саду за Анечкой. Он за ней ухаживает, и таким образом интересничает: «Ах ты, хулиганка, сейчас выпорю!» Я стою на террасе и смотрю во все глаза. А вдруг, правда, поймает, и… Поймал! Она его отпихивает. Как она смеет! Разве можно сопротивляться человеку с ремнем в руках? Она его колотит! И как он позволяет??? Сейчас я уже четко осознаю, что наказывать может только мужчина женщину, а уж ни в коем случае не наоборот. Что я вижу: они целуются? Ну, Слава… Ты меня разочаровал…
    На следующий день моя родная тетка Саня с новым мужем чинят лодку, я кручусь поблизости. Они весело переругиваются, и вдруг Антон громко обращается ко мне: «Даша, как ты считаешь, жену, чтобы слушалась, лучше пороть по пятницам или по субботам?» Оба ржут. Я немею. В ужасе ощущаю, как лицо заливает румянец. Они же старые, им по сорок! Вдруг опять слышу: «Санек, а ну подойди сюда, ближе, сейчас отшлепаю». Мне жутко неловко, пытаюсь ускользнуть. Не тут-то было! «Даш, ты куда, подожди – посмотри, что делают с непослушными девочками, которые перечат мужьям!» Я нервно хихикаю, а между тем дядя берет тетю за шею и гнет ее ниже... ниже. Господи, я тоже так хочу, они же сейчас поймут, догадаются, мои глаза просто кричат об этом! Спрятать глаза, отвернуться, срочно! «Даш, смотри, ну чего ты? Сань, не будем шокировать девочку оголением?» Боже, неужели когда-нибудь и меня будут так сгибать – ласково, но твердо, и мои жалкие протесты не будут иметь никакого значения. Антон отвешивает тетке пару крепких шлепков. Тут меня зовет мама… Слава Богу! О, черт!..
    Эх, Антон, будь ты помоложе и постройнее, страдала бы я от несчастной любви к тебе, а не к бестолковым мальчикам-студентикам.
    В старших классах всех своих ухажеров-поклонников хоть по разу, да шлепнула. Так хотелось, чтобы ответили, приструнили, наказали. Но робкие мальчики, конечно же, не в состоянии были догадаться. Да и не хотелось им ничего такого, наверное. А, может, напротив – нравилась моя дерзкая властность, мальчики-то тоже «нижними» бывают (глубокая мысль, потрясающая наблюдательность!).
    …Нет, но с чего же все-таки началось? Что было первым? Что подтолкнуло?
    Ой, вспомнила смешное! В самом розовом детстве был эпизод прямо какого-то медфетишизма. Вот до него – ничегошеньки не помню.
    Девочка лет пяти. Гуляю с бабушкой, убегаю от нее, дразню языком. Бабушка тщетно пытается меня урезонить. Вдруг идущая навстречу женщина резко преграждает мне путь, прекращая тем самым мой радостный хулиганский прыг. «А я, между прочим, медсестра. И детям, которые не слушаются, очень больно укольчики делаю. По пять, по семь. А самым нехорошим – и по десять уколов. У меня и шприц с собой: сейчас, сейчас мы этой девочке прямо на улице укольчик сделаем. Чтобы все видели!» Я в испуге прячусь за бабушку, которая, хихикая, «отмазывает» меня от грозной тети. Вечером в постели прокручиваю в голове так и сяк тетечкин монолог, представляю себе в красках десять уколов (что такое укол, я знаю отлично, «спасибо» частым бронхитам). Эти мысли неожиданно приятны. Вдруг вспоминается, как воспитатели в детском саду шлепали не спящих во время тихого часа тапочком. А особо «отпетых» после ставили голышом на стол. Об этом тоже интересно поразмышлять…
    Отсюда ли «ноги растут» у моей «нестандартности»? Или меня просто-напросто в младенчестве попой об пол уронили? Хотя, тогда уж, скорее – головой. И сильно.
    А может, мы и правда рождаемся такими? Счастливыми или несчастными, чем-то обделенными или, напротив, сверх меры одаренными щедрой природой. Я бы не хотела стать иной, потерять эту странную, но важную частичку себя. А вы?