Инка

Мой ум, мое дыханье, мое сердце...

В маленькой комнатке за учебной сценой, толкаясь локтями с десятком таких же, как она, девчонок, Дилька торопливо переодевалась – в грязненький свитерок с заштопанными локтями и подвязанные веревкой по талии мужские брюки. Брюки надо было закатать повыше, потому что двенадцатилетней Дильке они были безбожно длинны.

Мельком она глянула в большое зеркало. Особо гримироваться было не нужно, - чуть растрепать волосы и еще провести рукой где-нибудь у пыльного плинтуса, а потом – по щекам, чтобы скрыть домашнюю сияющую умытость. Обычно перед началом действия Семен Борисович выстраивал перед собой на студийной сцене всю малышню, оглядывая, все ли нормально, и почти всегда, блеснув насмешливо глазами, говорил Дильке: «Плохо загримировалась. Больно румяна. Смыть!». Дилька улыбалась традиционной шутке, но и тихонько огорчалась, что своим цветом лица она не вписывается в создаваемый образ.

Сегодня Семен Борисович предупредил всех - в зале какие-то «гости» - не то из гороно, не то из министерства культуры. Очень хотелось бы сказать, что он не любил показухи и призывал таким образом к тому, чтобы все было как всегда, однако.... Не любил, конечно, но надо быть реалистом. Если гостям понравится - народному театру "Зодчие" капнет что-либо сверху, и не лишнее...

Поэтому, сделав зверское выражение лица, Семен погрозил кулаком уже загримированной и готовой отправиться из студии за кулисы толпе и сказал - если что пойдет не так, всем оторву башку. Предварительно надрав задницу.

- У-у, Карабас-Барабас... - проворчал стоящий рядом с Дилькой Серега Мац, один из немногих, кто решался на такие шутки.

Из песни слова не выкинешь... Семен Борисович мог быть... мягко говоря - не деликатным. Да что там - мог быть резким, грубым.

Как вы представляете себе режиссера народного театра при ДК? Правильно. И при всех нюансах ваших описаний общее будет одно - чудаковат. Иногда - чудаковат настолько, что девочкам нимфеточного возраста надо бы держаться от него подальше. А иногда даже мальчикам. В общем, малая клиника.

Семен на таких придурковатых фанатов художественной самодеятельности не походил ни на гран.

Дильке казалось, что он вообще ни на кого не походил. Уверенность эта родилась в первый же дилькин день в театре и потом только укреплялась.

То, что она увидела в первый день, - до сих пор было не понятно - померещилось, нет ли?

…Конечно, как всякий небесталанный человек, – он имел массу милых особенностей, любовно коллекционируемых и пародируемых учениками. На капустниках они повторяли его коронные фразы, передразнивали жесты. Семен хохотал вместе со всеми, когда худой Мац, нацепив жилетку от костюма-тройки поверх крахмальной белой рубахи, на все вопросы, к нему обращенные, глубокомысленно стучал по переносице указательным пальцем.

Ну а Карабаса-Барабаса Серега упоминал регулярно. Борода у сорокалетнего Семена, разумеется, была - какая же богема без бороды, - аккуратная, клинышком таким (как у железного Феликса). Раздражительный он был, горячий, и дисциплина была у него пунктиком - хотя откуда ж может взяться дисциплина в толпе из четырех десятков самобытных талантов?. Большую часть труппы составляла малышня - от шести до пятнадцати лет (все восемнадцатилетние считались старшими, а самому старому актеру было лет на десять больше, чем Семену). На этом аналогии с буратинно-мальвинным угнетателем заканчивались.

Семен, правда, говорил, что подначки Маца приведут однажды к тому, что он заведет себе плетку-семихвостку - хоть заслуженно будет прозвище.

Вот только вчера, когда человек десять опоздали на репетицию, он сказал:

- Нет, вы меня доведете... Я-таки введу телесные наказания. Что? Что смотрите на меня? Публично! буду пороть! И вы там! Напрасно хи-хи! - повернулся он к взрослому углу - и вас тоже - не только мелкоту! Вон прямо на сцене поставлю скамью. И еще дежурному вменю в обязанность розги в овраге ломать.

Кстати, - повернулся он в сторону Сережки, - вот еще хорошая идея - за все беспорядки в студии буду сечь дежурного.

- Ой! - с готовностью отозвался Серега Мац - дежурил в тот день он...

И все же Семена Борисовича все любили. Несмотря на несдержанный язык, на резкости - любили... Он был талантлив, обаятелен, ярок, умен и язвителен, и неистовость его была лишь потому, что «Зодчие» - были его жизнью.

Что касается любви к Семену, то ясно – Дилька была не исключением.

Место старшего и значимого взрослого на тот момент в дилькином сердце оказалось вакантным, и Семен – ироничный, взрослый и непостижимый – был для нее абсолютно божественным существом.

Добреньких Дилька не выносила. Таких, знаете, всеми силами демонстрирующих, что дети и их душевное счастье – основная цель деятельности. От заигрывающего тона ее передергивало, и она начинала откровенно тяготиться общением с такими педагогами. С другой стороны, средством быть - тоже неприятно. Есть такие равнодушно-требовательные, которые вообще не видят лиц вокруг себя.

Дилькин бог был требователен, но не равнодушен. Как смеялся Мац – большой знаток семеновой личности – «суров, но справедлив». Если уж к кому-то он проявлял заботливость – то объект этой заботливости чувствовал себя избранником судьбы. Потому что на ласковые слова Семен был скуповат. На традиционной «раздаче слонов и подарков» после репетиции слоны явно преобладали.

Дилька попала в труппу когда ежегодный набор уже закончился, и было это так.

В летнем городском лагере при школе, куда Дилька, изнывая от тоски, согласилась пойти переждать август, ставили «Сказку о попе и работнике его Балде».

Спектакль давали на открытой площадке в парке культуры. В детском городке там стояло большое, деревянное, все в чешуйках старой светло-зеленой краски, похожее на провинциальную дворянскую усадьбу здание библиотеки. С двух сторон дом опоясывали веранды, а в центре была ниша - крохотная сцена. Маленький такой открытый театрик.

Дилька сидела на перилах левой веранды и огорченно рассматривала оторвавшуюся бахрому - зацепилась за гвоздь. Серая, из мешковины трепанная бахрома - она пришивала ее позавчера весь вечер - вдоль рукавов и штанин черного тренировочного костюма. Шапочка с проволочными рожками валялась тут же. Бахрому надо пришить - завтра будет еще один спектакль для соседней школы. Озабоченные Дилькины раздумья прервались тем, что кто-то дернул ее за хвост.

- Эй, тебя как зовут? - под верандой стояла невысокая полноватая девушка.

- Хвост оторвете, - хмуро отозвалась Дилька, - И так вон, видите - полрукава пришивать придется. Диляра меня зовут.

- А меня Феруза. Можно с тобой поговорить?

Отчего ж нельзя? Дилька крутанулась вокруг хвоста и спрыгнула с перил.

Феруза, десятиклассница из Дилькиной школы, низенькая, румяная, скуластая и крепенькая, мечтала быть настоящей актрисой. Почему люди не летают - донимала она терпеливых домашних, пока года три назад не набрела на афишу, сообщающую о конкурсном наборе.

В «Зодчих» Феруза была занята в каждом спектакле. Это за первую красавицу шла постоянная борьба, а ферузкины роли были - при ней. Жаль только, что все они - ну, не девичья греза, возрастные роли. Сватья баба Бабариха, в общем. Но Семен Борисович ее ценил и говорил, что у нее явно есть способности. Как выяснилось - не столько актерские, сколько режиссерские. Феруза незаметно стала чем-то типа помрежа, а сейчас ей было поручено найти девочку на роль «второго плана» в новой постановке. В «Зодчих» юные примы хвостом ходили за Семеном, но он время от времени любил, как он говорил, вливать новое вино в старые мехи. Назавтра Дилька пришла на репетицию. Ту самую, с апельсином.

Роль, сватанную Дильке, Семен в результате сократил для придания действию динамичности, а Дилька, конечно, осталась. Бездельников в театре не было – она репетировала потом одну из главных ролей – роль Саньки, но – во втором составе. В первом была красавица Влада, театральный стаж которой был уже лет пять. Владка выходила во всех «важных» спектаклях, но и Дильке пару раз выпадала возможность заменить ее на публике. Впрочем, в спектакле «Кукушонок» была задействована немалая массовка, так что Дилька в любом случае была востребована.

…Спектакль, игранный уже несколько раз и даже показанный по местному телевидению, шел как по маслу. Дилька, «массовочная» роль у которой здесь была совсем малюсенькой - пара реплик, знала действие наизусть. Все было как хорошо налаженный механизм, и начальственные дамы и мужчинка в синем галстучке - те самые «гости» - сидели поначалу слегка ошарашенные, но, кажется, довольные. Дилька знала точно, на какой минуте, на какой реплике дамы, встрепенувшись, полезут в сумочки за платками, вытирать подтекающую тушь.

Глупенькая, восторженная воспитательница детдома, причитающая, что она музработник, а не педагог, верещала, созывая детей в красный уголок, и, усадив всех кружком, радостно предлагала писать письма на фронт – отцам-героям. Потом растерянно оглядывалась.

- Дети… Почему вы не пишете?

А в следующих репликах выяснялось, что большинству писать уже некому…

Всех на этом месте пронимало, и эти начальницы - не исключение...

Расчет на то, чтобы зрителя «достать», срабатывал без осечек - материал благодатный - дети войны, тыловой детдом...

Об антураже, который способствовал в этом спектакле выжиманию слезы, говорилось обычно с легким цинизмом и иронией. Люди вообще стесняются публично признаваться в наличии высоких чувств. Дилька, не умея еще разбираться во взрослых, ежилась от этого насмешливого холодка. Шутили на тему высоких чувств все, стараясь, впрочем, не при Семене это делать.

А потом кто-то, кажется, тот же Мац, рассказал ей, что Семен родился в начале войны в маленьком городке на западе СССР. Что был он светленький, и не похож на черноглазую маму. Мама успела отдать его соседке...

Когда снова пришли наши, соседка нашла его поволжских родных - кажется, тетю.

- А почему не тронули соседку? - спросила Дилька, вспоминая, учебник истории, где объяснялось, что фашисты уничтожали советских людей за то, что они - советские.

- Потому что она была не еврейка - последнее слово вкусно раскатилось на языке грассирующего Маца. А Дилька невольно смутилась - слово было не запрещенное, но... почему-то вслух его говорили не часто, заменяя всем понятным «он из этих...».

…Зрителей, шедших на спектакль, на первом же повороте коридора встречал солдат - в кирзачах, с винтовкой. Второй такой же направлял их в коридорчик к боковой лестнице, ведущей в подвал. Сделав несколько шагов по холодной темноте подвала, зрители, естественно, устремлялись к свету - к открытой двери, к тихой музыке оттуда. И попадали в узкий, отгороженный щитами проход. Вся правая его стена занавешена ярко-красной, подсвеченной исподу тканью, с вырезанными на разной высоте прямоугольными отверстиями. В отверстия были вставлены напечатанные на стекле большие фотографии-слайды. Дилька уже не помнила всех, почему-то осталась в памяти лишь одна - довольно известная - та, где из-за колючей проволоки на фотографа неулыбчиво смотрят худые дети, одетые по-лагерному, и с номерами на руках.

А в конце прохода наверх к открытому люку вела обычная, хотя и крепенькая стремянка. Там, наверху, руку подавал еще один паренек в форме.

Вылезали ошарашенные зрители наверх и начинали оглядываться.

Они попадали прямиком на сцену. Спектакль был камерный, скамьи-трибунки для зрителей стояли с двух сторон (это, кстати, было дополнительной сложностью для актеров - не действовало знаменитое «повернитесь к публике лицом»), и вся сцена была окружена темно-сизыми, почти черными занавесями, на которых художник кинул где - взорванный танк, где - деревеньку с обгорелыми трубами, где - ежи и спирали колючей проволоки...В центре стояли крашенные так же сизо три разной величины и формы пандуса, сколоченные из грубого горбыля, да лежали два бутафорских полотна рельсов. Здесь - и больше никаких декораций - игрались сцены и в детдоме, и на рынке, и на вокзале...

Понятно, что к началу спектакля в зале было тихо.

А вообще всем этим Семен здорово облегчил жизнь тем, кто участвовал в первом действии, - не надо было раскачивать публику - она уже вся была тут - в контексте.

И потом начинался спектакль.

Дильке казались странными многие вещи. Во-первых, то, что тыловой детдом, о котором рассказывалось, был каким-то… не таким. По ходу действия дети постоянно воровали – в основном, съестное, жевали нечто, под названием "жмых", разговаривали не о делах пионерской организации, а опять-таки - о жратве, нравы были – жутковатые… Даже костюмы, в которые были одеты все… Семен попросил их найти дома старую одежду, и толпа детей выглядела в лучших традициях беспризорщины. Старые платья и брюки, изношенные, штопанные, на много размеров больше необходимого, растоптанная обувь… У всех дикого вида клифты,– Дилька тогда впервые узнала это слово, – так на жаргоне беспризорников, оказывается, называется пиджак - рванье, без пуговиц, с засаленными рукавами…

Как-то Семен попросил народ купить пряников к чаю, и, расхулиганившись, они пошли после спектакля не переодеваясь. Сейчас на них никто бы и не посмотрел – голодных оборванцев нынче на улицах полно, а тогда, в начале восьмидесятых на детей таращились, а они хохотали… Семен потом наорал на них, сказав, что если бы их, дураков, забрала милиция, он бы выручать их не пошел, пусть сами выкручиваются…

Спектакль для чиновных зрителей прошел как по маслу. Пока в кабинетике Семена они пили кофе и мило беседовали (видите, какие талантливые дети… если бы нам еще вот…), все актеры переодевались, смывали с искусно замурзанных лиц размазанную грязь, наводили порядок на сцене и в студии… И ждали Семена.

Уйти не попрощавшись – было совершенно невозможно. Потому что каждый совместно прожитый в театре день должен был заканчиваться особым маленьким ритуалом. Немножко наивным, немножко сентиментальным…

Из многих принятых в театре обычаев этот нравился Дильке больше всего.

Перед тем, как разойтись, все вставали и некоторое время молчали. В этом молчании уходили неудачи дня, стихало ликование успехов. Впрочем, подробно писать, что происходило в сердце в эти секунды у маленьких и взрослых «зодчих», наверное, не стоит.

Есть вещи, которые чувствуешь, но не хочешь выражать в словах.

Потом негромко они говорили «Мой ум…» - прикасаясь ладонью ко лбу, «мое дыханье…» - поднося ладонь к губам, «мое сердце…» - прижимая руку к груди, - и разворачивали ладонь в поклоне – «принадлежит вам…»

А после этого становилось очень шумно. Дежурные гнали всех и открывали форточки, кто-то толпился вокруг Семена, выясняя что-то животрепещущее, кто-то нудно вопрошал, где его портфель (шапка, ботинки).

От чиновных зрителей Семен пришел веселый. Так что поклон на этот раз получился тоже не возвышенно-прочувствованный, а хулиганистый.

- Стоп, - сказал вдруг Семен, – Я забыл сделать объявление. В субботу у нас внеочередной спектакль. Скажите там папам-мамам – повернулся он к мелкоте. О-о-чень ответственный. Эти товарищи хотят привести к нам, во-первых, замминистра просвещения, а во-вторых, штук пятьдесят учителей. У нас какой-то республиканский съезд учителей-новаторов. Так что вы, башибузуки неумытые, называетесь культурная программа. Подчеркиваю – культурная! – на сцене не плеваться и матом не ругаться!

Попробовал бы кто-нибудь, подумала Дилька. В этот момент ее толкнули.

- Эй, Каримова, очнись, к тебе обращаюсь, - Семен смотрел на нее. – Сообщаю всем. Влада нас, увы, на месяц покинет. Будет поправлять здоровье.

Дилька перехватила хмурый владкин взгляд, еще не сообразив, почему он так сумрачен. А Семен продолжил.

- Так что, Каримова, Санька целиком на тебе. Ну, проблем нет. Ты справишься. Попробуй только не справиться!

Вроде бы нехорошо радоваться. Но Дилька, понятное дело, обрадовалась. В глубине души она считала, что играет как минимум не хуже Владки. Просто Владка – проверенный кадр, а Дилька – новичок.

…………

«Смотр войскам» в субботу Семен сделать не сумел. Что-то не ладилось в магнитофоне, и он судорожно чинил его, чтобы успеть к началу спектакля. Так что на свой страх и риск он оставил свой народ без недреманого ока.

Все было готово – как всегда. Заранее стояло за одной из кулис ведро к кусками оконного стекла и кирпичом – по ходу действия один из детдомовцев должен был разбить окно и выпрыгнуть из него. Были готовы свернутые жгутом газеты, спички и ведра с водой – детдомовская дедовщина выражалась в том, что герою Сереги Маца устраивали «игру на рояле» - горящие бумажки меж пальцами. Маца, конечно, никто не жег, просто вдруг гас свет, потом раздавался дикий крик, звон разбитого окна, и в темноте перед обалдевшими зрителями проносился машущий факелами Мац. Выглядело это эффектно и жутко, а Семен поминал всех богов – не дай бог пожар, или, как минимум, жутчайший штраф от пожарников.

Дилька появлялась в первом действии – ненадолго, а второе действие начиналось большой сценой. Сюжет там был такой. Саньке, которую заподозрили в предательстве, ночью устраивали темную и, кроме пары синяков на лице, обстригали волосы. Ясно, что торопясь – поэтому безобразными клочками. Актрис не напасешься, сказал Семен. И Санька появлялась в надвинутой на глаза солдатской шапке-ушанке, все волосы были убраны под шапку, что там было в реальности – зрители могли лишь догадываться. У Сережки, с которым был длинный диалог, первой репликой стояло «Привет. А ты че в шапке?»

За две минуты до выхода во втором действии Дилька-Санька, похолодев, поняла, что шапки нет. Случайность ли это была, или Влада так специально подсудобила из чувства товарищества, - неизвестно.

Вообще-то полагалось проверять все перед началом. Если бы Дилька сделала так, то успела бы достать из шкафа в костюмерной еще одну шапку. А сейчас – за две минуты до – костюмерная закрыта на ключ, шкаф там внутри тоже закрыт, да и не успеть - надо бежать через коридор.

Описание Дилькиных метаний занимает больше времени, чем они длились в реальности. Решение пришло - простое и ясное. Рядом с дверью, ведущей из общего коридора за кулисы, - комнаты, где занимаются кружки. В два прыжка Дилька вылетела в коридор, ворвалась в класс, где, пыхтя от старательности, шестилетние карапузики клеили аппликацию, дико пошарила взглядом вокруг и вырвала из рук оторопевшего малыша ножницы. Преподавательница было вскинулась с криком, но замолчала - странная девочка судорожными движениями отхватила себе несколько пепельно-светлых прядок вокруг головы, бросила ножницы и умчалась.

- Это не театр… Это цирк какой-то, - сказала преподавательница, поднимая ножницы. Если бы не клочки настриженных волос, валявшиеся на полу, можно было бы подумать, что им все померещилось – так быстро это произошло.

А Дилька все же опоздала - почти на минуту. Мац всеми силами пытался оправдать свое пребывание на сцене – без партнерши и без реплик. Он сел и принялся озабоченно шарить по карманам. Семену, который не видел происходящего, а только слышал его из-за занавеса, эти секунды показались вечностью. Хорошо еще Семен не видел, как Мац достал из кармана клифта скрюченный бычок и смачно его понюхал. Если бы Дилька не вылетела в эту минуту на сцену, бычок пришлось бы обыгрывать дальше. А семиклассник, курящий на сцене в присутствии замминистра, - это зрелище, которое… не каждый день увидишь.

Чертыхаясь про себя («что там, мать их за ногу, происходит!»), Семен с облегчением услышал, что Дилька появилась.

Семен, к его счастью, не видел, как выглядит мизансцена. Остолбеневший Серега вытаращился на Дилькину обкорнанную голову. Потом открыл рот, мучительно вспоминая реплику, и нелогично ляпнул:

- Привет. А ты че в шапке?

- Ты слепой? – сказала ему Санька. – Не видишь - я без шапки.

(Е-мое! Что это за отсебятина? – вскинулся Семен)

- А ты че в шапке..., - машинально повторил Мац, соображая, что сейчас делать.

- Я без шапки, – тихим и убедительным голосом сказала Санька.

- А…, - продолжал Мац. – То есть я хотел сказать – че это ты таким чучелом и- без шапки?

- Наплевать… - мрачно ответила Санька.

- Обкорнали? – выплыл наконец на фарватер сценария Мац, – и все пошло по накатанному.

Семен вскочил из-за пульта и ринулся за кулисы. Мимо ребят, которые с явным облегчением на лицах следили за действием, он долетел до прохода на сцену и выглянул туда.

- …. – сказал Семен Борисыч сдавленным шепотом, увидев происходящее.

До конца спектакля Дилька с Семеном так и не сталкивалась. Она успела послать подальше Маца, который то и дело, глядя на ее вихры, начинал ржать, успела вцепиться в Ферузку, которая погладила ее по голове и сказала – «Ничего, сделаешь короткую стрижку, тебе пойдет», а Семен все не шел.

Они сидели в студии, вокруг них бегал народ, которому было жутко интересно, что будет.

Семен беседовал с гостями.

Замминистра, холеной даме с налакированной прической в целом все понравилось. Мрачновато, но конец светлый и жизнеутверждающий. Особенно понравилось даме последняя сцена, в которой все дети, руководимые воспитательницей, бегут с горшками комнатных цветов в руках встречать героя с фронта – Санькиного отца. Все уходят вслед за счастливой Санькой, а самая маленькая малявка остается. Замечтавшись, не заметив, что осталась одна, она, напевая что-то тихое, сидит посередине огромной пустой сцены и протирает пальцами запыленные зеленые листики.

Очень трогательно, сказала дама.

А потом откашлялась…

- А … вот у вас там девочка в первом действии появлялась нормальная, а потом - стриженная. Это что – парик?

- М-м-м…, знаете…, - пробормотал Семен, не решив еще, что наврать…

- Мне так не показалось. – твердо ответствовала дама. Вы что же – безобразите ребенка каждый спектакль, или как?

Семен, несмотря на то, что внутри у него все кипело, фыркнул, представив армию обезображенных стрижкой детей или Дильку, у которой отрастает за два дня новая коса – как ящерицын хвост.

- Не смешно, - весомо сказала дама. – Все же – как вы это делаете?…

- Это недоразумение, - устало сказал Семен. Я как раз сейчас хочу с этим разобраться. Понимаете, дети так любят театр, что они хотели сыграть как можно реальнее, ну и перестарались…

Но слушать его никто не стал - атмосфера незримо поменяла знак с плюса на минус. Дама недовольно повела прической: «Должны же быть какие-то границы, вы же советский педагог!» - и, сухо отказавшись от предложенного чая, ушла, окруженная свитой.

А Семен, оставшись один в своем кабинетике, врезал кулаком по столу, так что звякнула чайная посуда, и – сорвался с места, чтобы идти в студию – отрывать всем виноватым головы. Его бы воля – то и задницам бы досталось.

Студия предвкушала скандал.

Вот сейчас он ворвется и скажет:

- Убирайся. Чтобы я больше тебя здесь не видел. Никогда.

Дилька ни жива ни мертва стояла в ожидании этой фразы. Какая там гордость – что бы он ни сказал, Дилька была готова тысячу раз просить прощения, каяться, только не выгоняйте. В ужасе она думала, что если Семен успеет произнести «уходи», да еще при всех, то из принципа потом ни на какие ее слезы и уговоры не поддастся. Надо зареветь раньше, чтоб он не успел.

- Где эта!… - Семен ворвался в студию, пинком ноги откинув дверь, в ярости добежал до середины комнаты и остановился в метре от поникшей, зареванной Дильки.

Она даже не могла поднять на него глаза – она боялась, и ей было так стыдно, что кажется, жгло где-то в середине души…

Он смерял ее взглядом и набрал воздуху сквозь белые напряженные ноздри, чтоб кинуть не подлежащий обжалованию приговор, как вдруг стоящая в стороне Ферузка сказала тихо:

- Семен Борисыч!

- Что? – он круто всем корпусом повернулся к ней. – Что, адвокаты нашлись? Твоя протеже! Ну?

- Семен Борисыч, - повторила Ферузка упрямо – лучше все это решить завтра. Все это сказать вы всегда успеете. И потом – человек все же пострадал. На такую жертву пошел, чтобы выйти из положения…

- Я тебя вообще спрашивал? – Семен еще секунду посмотрел перед собой, потом – снова на клочками выстриженную Дильку.

Потом он выдохнул, сбросил напряжение со сведенных плеч. И постучал себя по переносице.

Всего этого Дилька не видела, зато Ферузка поняла, что на данный момент гроза миновала. Сейчас Семен скажет что-нибудь протокольное и она потащит Дильку умываться.

- Ну ладно. – Семен подумал еще мгновение. – Нахальная ты девица, Нуриева (Ферузка подавила довольную усмешку) – Во-во, еще веселится.

- А ты, - он повернулся к Дильке, – прекрати истерику и сегодня марш с глаз моих долой. Завтра в 10 утра жду тебя с подробными и внятными объяснениями. И я еще подумаю, что с тобой сделать. А вообще-то гнать за такие вещи надо…

……….

- Ну вот видишь, он сам сказал – гнать, – Дилька, продолжая всхлипывать, плескала в лицо холодную воду.

- Дурында, разве ж так о выгонянии говорят! Это уж он по инерции. Не выгонит, вот увидишь. И вообще поостынет за ночь. Хотя, может, придумает что-нибудь такое, что тоже мало не покажется…Ладно, я пошла одеваться – жду тебя у входа.

Они шли по освещенной фонарями вечерней улице. Дилька молчала. Потом не выдержала:

- Феруз, а как ты думаешь, что будет?

- Всыплет тебе Семен, – не удержалась Ферузка, скрыв в темноте поддразнивающую усмешку, - И очень просто. Ты бы предпочла, чтоб он тебя выгнал?

- Ты шутишь? Он же… Ну, как это?…

- Я бы тебе посоветовала завтра каяться на тему «только не выгоняйте». Увидит он, как ты ценишь его театр – глядишь, смягчится. Ну все, пока… До завтра.

- Феру-уз, - донесся Ферузке из темноты вслед жалобный призыв.

- Ну что, горюшко! Не кисни. Завтра с тобой пойду. Только разговаривать будешь сама. Хватит уж тебя прикрывать. Я тоже не Матросов. Иди.

Расставшись с Дилькой у порога ее подъезда, Феруза пошла чуть медленнее. Ей нужно было бы торопиться - надо гулять с Элис, отец и так все время ворчит, что она приходит поздно и выгуливать собаку все чаще приходится ему.

Но Ферузка еще раз прокрутила свои последние слова и помотала головой, чтобы прогнать морок. Зря она сказала Дильке… Впрочем, ничего такого особенного ведь она не сказала…

От того, что вспомнилось ей, стали горячими щеки. Но она все время возвращалась к этому воспоминанию, хотя – умерла бы, наверное, со стыда, узнай кто-нибудь, как месяц назад…

Назавтра Семен перевел Айрата во второй состав – без объяснения причин.

Теперь же Ферузка снова со странной смесью стыда и удовольствия вспомнила это. Она смутно понимала, что происшедшее как-то подчеркивает ее близость к Семену, думала, что, наверное, она ему небезразлична и … Ну, что могут думать шестнадцатилетние девочки, влюбленные в старшего мужчину?

Элис уже визжала у двери, крутилась у Ферузки в ногах, нетерпеливо дрожа, пока та пристегивала к ошейнику поводок.

Не без тайной мысли Ферузка пошла с собакой не на детскую площадку у дома – а подальше – в сквер в конце улицы.

Расчет оправдал себя. Издали она увидела бегающую по аллеям Весту – огромную черную семенову ньюфаундлендшу. Невдалеке неторопливо прогуливался Семен.

После дежурного «доброго вечера» как-то не говорилось. Молчали, глядя на резвящихся собак.

- Ну что, - сказал наконец Семен – успокоила ты ее, мол, вечером еще подкараулю Семена Борисыча в сквере, уговорю его не выгонять?

- Так вы ж и так не выгоните. Ведь не выгоните?

- Угу… ох и нахальная ты стала… Ну, раз уж начала советовать – и что ты мне на этот раз посоветуешь?

- Не знаю… Дело ваше.

- Что хоть там у нее произошло?

- Ну, что – растяпа. Да завтра сами ее спросите…

Семен вздохнул…

- Спрошу. А вообще-то поручителя надо наказывать – раз так яро заступаешься – вот и отвечай.

- Здрасьте! А я-то тут причем?

- Ишь, как заговорила! Мало тебе за несдержанный язык попало в тот раз…

В темноте было не видно, как Ферузка отреагировала. Но отозвалась она через паузу:

- Лучше уж так. А то – ломать – не строить, повыгоняете всех – с кем останетесь?

- Хамишь, - задумчиво сказал Семен. Потом вздохнул - Ну ладно, тайная советчица, до завтра.

…………..

Назавтра было воскресенье. Ни репетиции, ни спектакля в тот день не было. Около двенадцати должны были подойти пара ребят из взрослой группы – надо заняться кое-какой мелкой починкой реквизита, да заодно еще раз внимательно проверить пандусы – вчера кто-то из малышей расцарапал ногу – непонятно обо что. Все же где-то, видимо, гвоздь торчит. Но до этого еще два часа.

Семен включил на большой сцене яркий софит и, негромко матерясь, кряхтя, полез под пандус-платформу с молотком. А когда он на четвереньках, морщась от накопившейся на полу пыли, вылез из-под платформы, то увидел стоящую у правой кулисы Дильку. Коротко почти по-мальчишески стриженную. Теперь надо было разогнуться, отряхнуть мусор с рваных джинсов, прикинуться, что это не он матерился только что, и сделать серьезное выражение лица. Все же он планировал, что разговор будет неприятным.

Еще с вечера Семен думал, что ему делать. Вчера он бы сгоряча точно выгнал бы ее. Правда, потом, наверное, поддался бы на уговоры – той же Ферузки и через пару-тройку недель взял бы Дильку обратно. И она ходила бы первое время ниже травы. Но вчера – и слава богу, что Ферузка вовремя вмешалась, – он не оценил ситуации. Влада Курнакова, игравшая роль Саньки, – прима первого состава, - проваляется в больнице еще долго. Так что – кроме Дильки заменить ее некем. Спектакль – послезавтра. Выгнал бы девчонку вчера – выглядел бы потом полным идиотом.

Ну хорошо. Перенесли разговор на сегодня. И что он ей скажет?

Конечно, Ферузкин намек-совет он мимо ушей пропустить не мог.

Потому что… тема эта стабильно сбивала дыхание и вызывала смутный непокой…

И на секундочку Семен попытался оценить такую возможность развития событий.

Он иной раз на репетициях брал в руки длинную рейку и мог шутя заехать по штанам кому-нибудь из пацанов, мог залепить по затылку или уцепить пальцами за ухо. Кажется, никто всерьез не обижался на него. Но девочек он, разумеется, никогда не трогал (Ферузка – отозвалось в нем вдруг воспоминанием.. нет, об этом я подумаю потом), да и вообще – дело такое… рискованное.

С Ферузкой иначе. Там действительно сложились отношения какие-то слегка особые. Некрасивая, Ферузка воспринималась им всегда так – талантливая, неглупая девочка, интересный собеседник и неплохой младший товарищ. Никто никогда ничего не смог бы заподозрить в их отношениях: вокруг Семена вились красавицы - не Ферузке чета. И Семен никогда не считал ее по-женски привлекательной. Вот только когда в непонятном для самого себя порыве он решил тогда так наказать ее, он почувствовал – в душе что-то незаметно сдвинулось. В тот момент, когда он только взялся за ремень, когда начал его расстегивать, - он почувствовал волнение и вдруг осознал – знакомое, черт побери, волнение! Ну а склонив ее, ошарашенно-покорную, к столу и потянув подол, увидев подставленную пухлую попку и расставленные тугие ножки, почувствовав, как она бьется у него в руках… ну что вы хотите? Ей шестнадцать лет, везде, где нужно, у нее кругло, и у Семена, согласитесь, - вполне нормальные для сорокалетнего инстинкты. Конечно, воли им он – педагог и просто мужик взрослый – не дал бы ни при каких обстоятельствах, но уж надо признаться честно - мелькнуло…

А лупить эту двенадцатилетнюю соплюху… Конечно, если учесть, сколько вчера он потратил нервов из-за ее безголовости, и чем это еще может быть чревато, так драть ее за это и драть. Нет, скажите на милость – а каким образом он вообще может ее наказать? По порядку: выгнать – этот вариант мы уже рассмотрели. Трудом наказывать – во-первых, неправильно, а во-вторых, – что он предложит?… Здесь в «Зодчих» за любую театральную работу народ берется с охотой, устраивает коллективные междусобойчики, превращает всякое дело в маленький праздничек. Ну, что еще? Все варианты, унижающие ее в глазах коллектива, он тоже отбрасывает. Поругать и отпустить? Она и так, наверное, ночь еще ту провела сегодня… словом, решения не было никакого.

- Явилась… - проворчал он. – Ну, слушаю тебя.

Дилька облизала губы и робко спросила:

- А что говорить?

- Ну, почему произошло то, что произошло. И какие выводы ты из этого собираешься сделать.

Помявшись, Дилька начала объяснять. Она забыла проверить все заранее А когда хватилась – было уже поздно. Ключи от всех ценных дверей были у Семена Борисовича, добежать до него, потом в костюмерную, потом снова на сцену – она уже не успевала… Она виновата. Простите, пожалуйста. Она никогда больше…

- Простите, пожалуйста… - проворчал Семен. – Да тебя не прощать, а пороть за такие вещи надо! Вон – на пандусе разложить кверху попой, штаны спустить и всыпать по мягкому месту, чтоб в следующий раз памятливее была.

Он присел на ступеньку зрительской трибунки, и глаза их оказались на одном уровне.

- Героиня… Жанна д’Арк!… Ладно, хоть стрижка тебе идет… Как ты думаешь, можно было как-то решить эту проблему – не столь радикально? И вообще, как считаешь – в чем ты виновата?

- В том, что сорвала второе действие.

- Да нет. Во-первых, конечно, в том, что понебрежничала и не проверила все заранее. А во-вторых – в том, что уважения у тебя ко мне больше, чем доверия. Не поняла? Да если б ты добежала до пульта и сказала бы мне, в чем дело, мы бы что - не нашли выход? Да я бы – задержал действие. Музыку бы пустили. Ну, не знаю, что… Да – замотали бы тебе голову первой тут под руку попавшейся тряпкой, в конце концов… Мац бы уж таким дураком не выглядел со своей репликой…

Ну вот. И что теперь нам делать? Выгонять я тебя не хочу. Но - я ведь должен тебя как-то наказать, правда?… Куда ты?!

Дилька, мимо оторопевшего Семена, двинулась вдруг к платформе, на ходу расстегивая брюки.

- Куда?! Стоять! Совсем обалдела? Ты что?

- Вы же сами сказали…

- Мало ли что я сказал… Я… пошутил я!

- Так Феруза вчера сказала тоже, что… ну вот… об этом…Я думала…

- Тьфу ты! – Семен помотал головой. - С вами инфаркт хватишь. Думала она! Феруза ей сказала… Ферузе твоей тоже надо наподдать как следует, чтобы лишнего не болтала. Ладно! – он рывком поднялся с места. Во-первых, выражаю тебе свое порицание. Во-вторых, в понедельник поругаю тебя еще при всех маненько и объявлю тебе официальный публичный выговор. В третьих, - считай, что я тебе всыпал. Больно?

- Да! – улыбнулась облегченно Дилька.

- Тогда брысь отсюда.

Когда Семен вышел в коридор, он увидел у колонны Дильку, которая торопливо наматывала вокруг горла шарф, и что-то говорящую ей Ферузку.

- Нуриева! Иди-ка сюда!

Ферузка подошла.

- Знаешь, Нуриева, я явно мало тебя драл за длинный и несдержанный язык. Ты что ей наговорила? Ничего? А она на тебя ссылается, между прочим. Ты, мол, ей сказала, что Семен Борисыч применяет физические методы наказания.

- Так разве ж неправда?

…"И когда эти девчонки успевают научиться такому вот дразнящему женскому взгляду-вызову," - озадаченно подумал Семен, не найдясь, что ответить.

Назавтра Семен в начале репетиции попросил Диляру Каримову встать.

- Пункт первый. Каримовой за давешнее объявляю выговор. За что конкретно – она знает. Знает?

- Знаю…- мрачно сказала Дилька.

- Второе. За находчивость и самопожертвование, проявленные при ликвидации последствий собственного разгильдяйства, объявляю Каримовой благодарность.

- Во! Минус на плюс. По нулям, - не удержался от комментария Сережка.

Семен глянул на него:

- Ага, а про тебя-то я чуть не забыл. Мацу - принять к сведению, что в театре бывает всякое и соображать надо быстрее. Все.

- Все? – сказал Сережка. А что-нибудь хорошее мне – я все же – и прибавил дурашливости в голосе – знаете, как перенервничал, пока не нашел ту единственную реплику, которая гениально спасла пьесу. Да я…

- Кто там поближе, передайте от меня Мацу подзатыльник. Как только он дарует нам отдохновение от своего остроумия – начинаем работать.

Почему-то больше всего Дильку прикалывало именно дичайшее разноцветье на улицах – кусты чего-то-неизвестно-чего-я-не-ботаник резали глаз дико-розовым, запредельно-желтым, невероятно-фиолетовым. Такое Дилька видела только в журнале «Советская Корея» - любимая палитра страны идей Чучхе. Только кругом оглушал запахами, звуками и слепящим солнцем – не Дальний, а Ближний Восток.

Ура одноклассницам, которые не моргнув глазом подписывают документы о том, что ты любимая троюродная сестра со стороны первого мужа второй жены вашего дяди по маме. Которые говорят – наскреби только на билет, а тут прокормим. Месяц отдыха в стране, которая никогда не станет твоей. Можно считать своим Париж (чтобы ни думали по этому поводу французы), можно уютно кашлять в туманах Лондона (у нас тренированные гнилой петербургской зимой легкие), можно… Впрочем, можно завязать роман и с вечным городом, посмеяться мигрени, вдруг нагрянувшей на Ершалаимских улицах…

Но в провинциальной маленькой Натании, недалеко от зовущего отдохнуть моря, запутавшись в квадратных звеньях цепей чужой письменности и невнятице чужого языка – тут даже не примеряешь на себя – а как оно, если?

- Ах, моя Эля живет прекрасно! У нее салон цветов, клиентура, дизайн, икебана…

Простим маме приукрашивание действительности.

Пока что Эля работает «моей прекрасной леди» - цветочница. Иногда ходит по домам, где, действительно, с улыбкой благотворительности, милые дамы берут у нее букеты.

А иногда просто торгует цветами на улице.

А поскольку Дилька хоть и немного ест, но ест – не помочь грех.

Смешная картина для тех, кто знал их – умниц-самолюбивиц - дома: Гспадин, ни купити цвитощик у беднай девушки? – Дилькины фразы, наспех выученные на иврите, выглядели, наверное, примерно так же…

Но Дилька отрывалась вовсю – просто приключение, игра, роль, а через месяц все будет снова как было.

Особо не вглядываясь в покупателя, присев на корточки перед ведром с розами, за спиной у подруги Дилька старательно подбирала букет, как было сказано – «чтоб понравился молодой и красивой девушке». Наш человек – по-русски говорит. Вот, пожалуйста, – самые лучшие – поднялась она на ноги. Покупатель глянул на нее, словно только что заметив, и - теперь еще один букет, – такой же. Да… Вот еще самые лучшие. Так не бывает? Для клиента – все бывает.

- Это вам, девочки!

Вот тут, пожалуй, на покупателя надо бы и посмотреть. Интересно устроены мозги – подошел бы он и протянул стоимость двух букетов с теми же словами – было бы - «за кого вы нас принимаете?» А так – хотя в денежном эквиваленте все осталось так же – но – приятно, черт возьми!

- Диль, ты что? – подруга толкнула ее под локоть.

Дилька со странным выражением лица смотрела вслед удаляющемуся мужчине. За доли секунды, пока он еще не скрылся, надо было сообразить – он – не он? Окликнуть – не стоит?

Семен почти совсем не изменился. Седина в светлых волосах не очень заметна, а глаза, улыбка с ехидцей, борода – все те же.

Двенадцатилетняя Дилька дергала Дильку двадцатипятилетнюю за край одежды – ну что ж ты! Уйдет ведь!

… Не стоит врать, что он узнал ее сразу. Но узнал.

Прошло - сколько, кстати? - почти полтора десятка лет… Но расстояние между ними стало несравненно меньше, чем тогда. Теперь они стоят и смотрят друг на друга на равных. Ну – почти.

Можно и глазки построить!

- Перестань, Дилька, не забывай о субординации! Я все же попросил бы уважения к сединам. Да. И обращения по имени-отчеству!

- Разумеется, Семен Борисыч, разумеется…

За столиком в открытом кафе вокруг них очерчен незримый круг. За кругом – Средиземноморское солнце, оставшаяся на жаре распродавать розы Элька, незнакомые улицы провинциального городка, синяя вода пляжей, – а здесь, внутри, – их родной город – мокрая мостовая, подступающая к белым кремлевским стенам, зеленый шпиль мечети за озером, туман над Волгой.

Сначала о себе, о знакомых потом. Семен огорчился, узнав, что Дилька здесь только в гостях. Да, у нее все неплохо. Работа, семья. Нормально… А у вас? – Тоже ничего. Здесь давно уже. – Да, я помню, вы тогда уехали и после вас все как-то не так пошло. – Да, больше десяти лет…Дочки замужем, у них свое… Жена… Ну… будем считать, была не последняя. Не одиноко? Да нет… Театр? Да ты посмотри, как я замечательно выгляжу, - хохотнул Семен, – разве театр бы меня прокормил? Маленькая мебельная фирмочка. Диваны, там, кресла, все такое прочее. На заказ. - А знаете, Семен Борисыч, Ферузка-то все же – так вы ей и задурили голову святым служением искусству. Сначала кончила театральное училище, а потом нужны оказались национальные режиссеры и она переквалифицировалась.

Задурил голову служением искусству… Тогда, в той еще жизни, вспомнилось Семену, он помог Ферузке с поступлением в театральное, и они часто виделись, и Семен все уговаривал себя, что ничего плохого в их дружбе нет, и старался не замечать, как она смотрит на него… А потом они поехали на острова, справлять всем театром золотую осень, и, как ему казалось, незаметно от всех ушли погулять по лесу. Он потом все гнал от себя это воспоминание, потому что отказывать женщине было не в его правилах, но тут… Ему и стыдно было, что он позволил себе на секунду забыться, и жаль ее - с жадно-ожидающим взглядом, и мучительно тоскливо от того, что лишнее это… лишнее… не нужное… Как он тогда свел все к шутке, оборвал скользкий разговор, как торопливо вывел ее назад к костру, злясь на то, что она, раскрасневшаяся, заставляет окружающих подумать бог знает о чем… И незаслуженно начал злиться на нее, торопливо высматривая недостатки, - низенькая, толстая, некрасивая, тяжело-навязчивая… Да разве в этом дело… Кто знает, почему не стало складываться…

- Она - все такая же? - вынырнул Семен из давящих воспоминаний,

- Да, конечно… А вы думали – стала высокой блондинкой с ногами от ушей?

– Ну а что ж, - вот ты, например, стала другой - и весьма…

И он неожиданно для самого себя внимательно посмотрел на сидящую напротив почти незнакомую девушку. От прежней Дильки были только прохладные серые глаза и детская распахнутая улыбка. Да еще пепельно-русые легкие волосы, стянутые в смешной хвостик цветной резинкой.

И с этой незнакомой Дилькой ему почему-то было странно-легко. Он видел, что она подбадривает себя, то и дело сбиваясь с взятого непринужденного тона, видел, что ей хочется поговорить с ним еще, что она старается не дать воспоминаниям иссякнуть. И еще он видел, что на щеке около уха у нее свежая царапина, наверное, неосторожно наклонилась над розами.

Кстати, спохватился он - а где цветы, которые я тебе подарил?

Дилька фыркнула - не до романтики - Элька тут же отобрала их и скорее всего уже продала.

Но, - она позволила себе чуточку кокетства, - но ведь вы можете подарить мне еще один букет..

Его взгляд – ласковый и насмешливый, такой знакомый, не забытый за много лет – вот только морщинок вокруг глаз стало больше – скользнул по ней оценивающе.

И она, поймав выражение его глаз, снова подбадривающе напомнила себе – «Я взрослая. И все изменилось. Ну, по крайней мере, вполне может измениться».

Импринтинг. Только тут Дилька, слушая его и вглядываясь в знакомое лицо, поняла, что ничего просто так не бывает. Как нравился он ей тогда – в детстве, так и нравится, черт возьми, до сих пор.

То, что он появился из другой жизни, – так просто не бывает… Но ведь появился…

…Когда Дилька незаметно скосила глаза на часы, она огорченно ахнула про себя… По всем канонам приличия – протокольный разговор о родине затянулся.

А Дильке было грустно. Она думала, что вот сейчас они шагнут снова в средиземноморье и больше никогда не увидятся. А ей еще хотелось поговорить, знаете о чем…

Она вспомнила невнятное, неясное ей тогда волнение, которое пришло вслед за чувством вины. Вспомнила запах пыли, темное закулисье, из которого она шагнула на ярко освещенную сцену. Вспомнила, как растерянно глянул на нее Семен Борисыч, торопясь подняться с колен, отряхивая джинсы. Вспомнила то, что никогда никому бы не рассказала, – как представила себя в беспомощной покорной позе, с оголенной попой (боже, зажмуриться только от этого – как стыдно даже представить!), руки крепко цепляются за край пандуса, и…

Сколько уж прошло, а она все вспоминает и думает – а вот если бы…

Семен неторопливо чистит апельсин, вытирая о салфетку смуглые пальцы, а Дилька видит себя – маленькую, виноватую – но с дикими и стыдными желаниями девочку, засмотревшуюся на его руки и почти не слушающую, что он ей говорит, и его – старающегося быть строгим, но – уже простившего…

Дилька смотрит на его руки, пытаясь как-то совладать с невесть откуда взявшимся ознобом.

Опыта – и мужского, и режиссерского – у него хватит, чтобы оценить выражение ее лица. Надо скорее взять себя в руки! В руки… Лучше, если это будут его руки…

Он вопросительно смотрит на нее, подняв бровь: - Дилька?

- Что? – смеется она, - Скажите – «не верю!». Плохо играю, да?

- Смотря что ты играешь…

………

Ну покачайте неодобрительно головой, моралисты! Дилька любит апельсины, и первый в тот день апельсин она съела за столиком в этом открытом кафе, а корки от четвертого бросила прямо на покрытый темно-лазуритовыми плитами пол в квартире у Семена.

- Что ж ты мусоришь-то, безобразница? – покачал головой Семен, заваривая кофе.

- А смотри, как красиво – оранжевые лепестки на темно-синем камне…

- Красиво, только надо сюда еще женщину знойную, с медово-смуглым телом и черными локонами, в тяжелых золотых браслетах… а не нас с тобой – бледных европейцев…

- Уж какие есть, - улыбнулась Дилька. – А что, не похожа я на восточную женщину?

Она соскочила с места и, сорвав с постели шелковое покрывало, накинула его край на голову, как шаль, потом уселась посередине кровати по-турецки, и, выгнув спину, замерла, изображая «восточную женщину».

- Ну как?

- Не, чего-то не хватает – засмеялся Семен, присев с краю. - Выражение лица не то, и жесты резковаты. Видно, что ты к джинсам привыкла.

- А так? – Дилька повернула ладони вниз и коснулась подбородком тыльной стороны.

- Да нет, фактура у тебя не та.

- А так? – тише сказала Дилька. И медленно повела руку ко лбу, описав плавную дугу, коснулась губ, потом – на миг прижала ладонь к груди и развернула ее вниз дарующим жестом.

Семен помедлил секунду. Потом грустно усмехнулся, – Не забыла еще?

Хороший вопрос… Только последние несколько часов у Дильки не было возможности над ним подумать. А подумать она хотела. Не в ее правилах вообще-то было вот так вот – по воле волн…

Она все отслеживала момент, до которого все можно было переиграть. Но упрямо шла все дальше и дальше, не протягивая руки, но и не отдергивая ее.

Как всегда, как у всех - нечаянное касание, сбившее вдруг разговор, окончательно вопрошающий взгляд - да? я правильно тебя понял? - в ответ на который она просто закрыла глаза, бессильное соскальзывание куда-то вниз…

Теперь, чтобы подумать спокойно, - проще всего сбежать в душ. Нигде не чувствовала она себя в такой безопасности – с детства. Ей еще повезло – у нее была своя комната, куда папа вообще практически не заходил, а мама обычно интеллигентно стучалась. Но попробуй скажи ей «не входи!». Значит, в любой момент прервут, помешают. Чем уж таким предосудительным может заниматься девочка-подросток наедине с собой? Да мало ли… А самое предосудительное – просто думать. И попробуй только запереть дверь. Гарантия, что начнут ломиться – сначала с вкрадчивым, потом с истеричным – «открой!!!». Не меньше чем вены она тут себе режет, по их представлениям. Как же… Не дождетесь…

А ванная – это свобода от всех. Во-первых, закрыть дверь – и никто не ломится. Включить воду, чтобы ее грохот заглушил звуки внешнего мира.

Дилька собралась было подняться и попросить полотенце. А потом вдруг остановилась. До чего додумается она, сбежав от него на полчаса, - неизвестно. Можно додуматься до такого, что выйдешь, сухо попрощаешься и быстро в двери. Ну и был такой азарт – а слабо разобраться прямо тут, сказать все это ему?…

Дилька опустила протянутую руку. Потом обняла себя за плечи.

- Слушай, Семен Борисыч, а что я тут делаю? И почему? Да не улыбайся ты так, сейчас какую-нибудь очередную пошлость выдашь. Хамлю? Извини… защищаюсь…

- Зачем, Дилька? Может, не надо? Испортишь все…

- Да нет, ты не пугайся. Я о сделанном никогда не жалею – для этого я себя слишком люблю.

- Ты что, решила начать оправдываться? Думаешь, стоит?

- Не оправдываться, нет, не то…Хочу объяснить себе. Ты уж не думаешь, наверное, что я начну волосы рвать и убиваться – ах я дрянь, мужу изменила, и вообще отдалась на откуп гнусной физиологии…

- Да, если честно – немножко боюсь… Волосы рвать на себе ты, я помню, горазда…

Дилька улыбнулась:

- Ладно, один-ноль… Кто старое вспомянет… Тьфу ты, язык прежде ума сработал. Я ведь именно старое собираюсь поминать…

- Валяй… - махнул рукой Семен, - сегодня вообще вечер воспоминаний.

- Подожди. Не перебивай меня. Дай скажу. Так. Для меня нехарактерно после трехчасового разговора вдруг так сокращать дистанцию. Да подожди! Не оправдываюсь я! Не характерно. Никогда раньше не замечалось…

- А хотелось?

- Бывало… Но есть же какие-то приличия… ну – время… пол-года…

- О-у!

- Ну, недели две, хотя бы…

- М-м-м…

- Ну ладно тебе! Хоть дня три…

- Ага…

- Так не три ж часа! Вопрос – почему?

- Потому что я неотразимо обаятелен! Устоять невозможно…

- Ты, конечно, благородно признаешь инициативу за собой.

- Да ну что ты! Это ты меня, невинного и чистого, соблазнила, развратница! Дилька… Охота тебе препарировать…

- Да как ты не поймешь! Мне нужно разобраться.

- Ну, валяй. Постараюсь больше не мешать.

- Почему вдруг… А вот именно, что не вдруг! Не поверишь ты мне…

Дилька помолчала, собираясь с силами. Заговорила снова, уже отведя глаза.

- Ты мне тогда очень нравился. До дрожи нравился. Ты был просто… всем на свете… Знаешь – гора, на горе ты, и сияние вокруг… Меня… ну ладно, говорить так говорить… Я не понимала тогда – но меня просто возбуждало в тебе все. Голос, шутки… Мне хотелось, чтобы ты меня хвалил. И хотелось, чтобы ругал. И потом прощал. Какое-то извратное наслаждение было от этого… Не поверишь, даже дурацкое твое словечко - «маненько» - вызывало у меня дрожь. До сих пор услышу его – и тебя вспоминаю, и сердце бьется… Литературно все это, но… как-то отпечаток ты оставил такой… не стираемый… Я тебя даже ни к кому не ревновала. Мне казалось, что я-то все равно особенная… Знаешь, как я тогда обрадовалась той истории с шапкой? Потому что думала потом – ну вот, он много лет работал режиссером, куча народу, и не мудрено забыть. А меня – такую историю – уж не забудет…

- Да уж…, - улыбнулся Семен.

- Так что я просто все это время про тебя помнила. Стала когда старше – начала вспоминать….- уже по-другому… Так что – я не через три часа к тебе в постель кинулась. А через тринадцать лет.

- Весомо… Ну, оправдалась перед собой? Все? или ты еще что хочешь сказать?

Дилька почувствовала, что щеки стали красными… Говорить? До конца? Все?

- Помнишь, когда ты меня тогда ругал на сцене? Да не смотри ты на меня так!!!

- А что? Что краснеешь? Помню я – чуть кондратий меня не хватил – пошла, дурашка, штаны тогда расстегивать…

- Знаешь, а мне так этого хотелось… Вот… , - глухо сказала Дилька, совсем отвернувшись. – Да ну тебя! Все! Все!!! Хватит. Зря я это затеяла…

Семен смотрел на нее с каким-то странным выражением лица: - А сейчас?

- Что – сейчас?

- Сейчас… хочется?

В ответ она только подняла на него глаза, в которых было… черт знает, сколько всего там было… страх, ожидание, вызов… готовность к радости… Вот только не заставляй меня называть все своими словами… Давай немножко подыграем друг другу… Ведь мы же умеем, черт возьми!

- Ага… Ну что ж, девочка, значит, будем считать, что отложенное наказание все же состоится. Тогда я этого сделать не мог, а сейчас…

Семен остановился и еще раз внимательно посмотрел на Дильку. Помолчал – перепроверяя себя – и ее. И продолжил, смакуя:

- Вот сейчас-то я тебя и накажу наконец… Только вот беда, ты понимаешь – будет больно… У меня рука тяжелая. И жалеть я тебя не буду… А заслужила ты ха-арошую порку… Ну? Еще не поздно прощения попросить – и все забудем, а? Молчишь?… Ну, как знаешь… Упрямых и любопытных девочек тоже надо наказывать… Знала бы ты, какие у меня из-за твоего разгильдяйства были неприятности…

Он протянул руку и коснулся пальцами царапины на ее щеке. Дилька закрыла глаза и закусила нижнюю губу.

- Сними шаль…

Его ладонь ласкающим движением скользнула по ее щеке, по волосам и жесткой скобкой обхватила шею.

- Ложись-ка для начала сюда, поперек колен…

И когда, совершенно пунцовая от стыда, она неловко слезла с кровати и нерешительно остановилась перед ним, он поддразнил ее: - А что щеки такие красные? Стыдно? Ничего, это дело поправимое. Сейчас попа будет такая же красная… И будет так больно, что про стыд ты забудешь… Ну-ка, быстро ложись! А то к тридцати шлепкам сейчас добавлю еще десяток! Так… Сорок… вот умница… хорошая девочка… не очень, правда, послушная, забывчивая, разгильдяйка, язык длинный и острый, зато соображает быстро – что сорок хуже тридцати… а пятьдесят еще хуже…

- Не надо… пятьдесят… я больше не буду…

- Что? Так, тебя, детка, никто не спрашивает, теперь уж поздно высказывать пожелания… теперь уж как я решу….

Он неторопливо закатал вверх ее длинную футболку.

- Так… а вот трусики-то придется снять… воспитывать плохих девочек лучше по голой попе… - с этими словами он потянул вниз к коленкам ее трусики. И погладил нежные половинки… И еще подумал - то, что бывает между двумя людьми, иногда со стороны выглядит, должно быть, до невозможности глупо и смешно… А кто на нас смотрит?

Он чувствовал, что ее колотит дрожь – страха, возбуждения, видел, как вздрагивают напряженные ноги, как она сжимает бледные ягодицы, страшась боли и пытаясь справиться со стыдом.

- Ай! – вскрикнула она, получив первый звонкий шлепок – и тут же дернулась от второго. И от третьего. Первый десяток он выдал ей не очень сильный – кожа порозовела, но слегка, да и ойкала она больше для проформы…

- Что, безобразница этакая, думаешь, что вот так – не больно и дальше будет? Да нет, это было только для начала. А сейчас будет вот так!

И он шлепнул ее от души, прямой жесткой ладонью, сразу оставив яркий отпечаток пальцев на коже. Она взвизгнула и дернулась. Три оставшихся десятка он бил уже действительно хлестко – так, что она вскрикивала, стонала, ерзала, брыкалась и вскрикивала – не надо больше, не надо!!

А под конец, когда он ударил раз пять почти без паузы, она, взмолившись, протянула руку, в попытке закрыть больное место.

- Так… - сказал он, удерживая рвущееся дыхание. - Значит, закрываешься… Не усвоила урок, понятно. Тогда поступим по-другому…

Он встал, незаметно оценивающе кинул взгляд на выражение ее лица. Красная, растрепанная, тяжело дыша, она терла двумя руками пострадавшую попку, но глаза ее блестели, и губа по-прежнему была упрямо закушена.

Открыв шкаф с одеждой, пробежался глазами по висящим на перекладинке ремням. Штуки четыре – зато разные…

- Ага… Этот слишком легкий для такой большой и упрямой девчонки… Этот широковат – будет только щелкать. Вот этот в самый раз. Старенький, правда, но хорошей коже сносу нет. А уж если учесть, что покупал я его в ЦУМе лет пятнадцать назад… Так что можешь считать, что награда нашла героя, – Он стянул черный упругий ремень, прикинул его вес на руке и сказал:

- Ну что, пришла пора ремнем тебя поучить? Лучше поздно, чем никогда… Давай-ка сама, дисциплинированно. Ты, тогда, помнится, послушная была, ну! Ложись!

Дилька, пряча глаза, неловко, боком легла на край кровати и, поерзав, устроилась поудобнее.

- Хорошо… почти… Вот так будет еще лучше, - сказал он, - подсовывая ей под бедра диванную подушку. – Ну, на жестком пандусе, верно, было бы похуже лежать, так что – тебе повезло… Сколько же ты заслужила? А? Впрочем, это смотря как тебя наказывать. Если крепко – то ты и на третьем ударе взмолишься, а если слегка – то… Вот тридцать будет в самый раз. Только руки не протягивай – по пальцам получишь.

Ремень звонко щелкнул по телу, оставив после себя розовую полосу. Дилька взвизгнула, вильнула бедрами в сторону, потом выдохнула, расслабившись…

Но уже второй удар заставил ее дернуться сильнее, а после пятого она, не выдержав, закрылась рукой, перевернулась на бок и, глядя на Семена очень жалобно снизу вверх, сказала: «Не надо! Все!».

Он молча ждал. Дилька, прерывисто вздохнув, повернулась снова в исходную позицию.

Семен порол ее бережно, но довольно крепко – на ягодицах одна за другой вспухали розовые полосы, а от некоторых ударов оставались следы более темные. Увернуться или закрыться рукой она больше не пыталась, но кусала пальцы, металась, плакала с каждым ударом все громче, комкала простыню и в попытке ослабить боль сжимала бедра, напрягая ягодицы.

Досчитав до тридцати - впрочем, сбиться было не мудрено, - он опустился на колени и с мучительно рвущимся вожделением и нежностью прижался губами к горящей коже. Если он ничего не сделает сейчас с этой взлетающей тяжестью, он задохнется… И пока он с торопливым раздражением рвал зубами краешек цветного квадратного пакетика, он еще успел подумать - вот ведь, теперь уже не спишешь тот один раз, не скажешь - случайно увлекся…

…- Ну все, все, не плачь…, Семен обнял ее, вытирая ладонями мокрые щеки, пытаясь унять бьющую ее истерическую дрожь, – Больно было? Зачем попу напрягала? так же больнее намного, глупая.

- Да-а-а, - всхлипнула Дилька, – напрягала, так она сама напрягается!

- Ну ничего, это с непривычки, - улыбнулся Семен, - молодец, вот видишь, уже и все…

- Ага, - Дилька потерлась носом о его плечо, - вот так вот мечта, лелеенная тринадцать лет, одним махом и уничтожена.

- Реализована, ты хотела сказать, неблагодарное создание?

Вместо ответа Дилька изогнулась винтом, пытаясь рассмотреть себя сзади.

- Шею свернешь, вон зеркало. И вообще, кофе уже холоднющий стал, пока мы с тобой развлекаемся.

Дилька осторожно присела к столу, рассеянно поболтала ложечкой. И вдруг, бросив ее, уткнулась лицом в ладони. Потом помотала головой: - Нет, кошмар какой…

- Да брось ты, Диль. Ну что ты – считаешь себя обязанной стесняться теперь, комплексовать? Хотела – испытала. Понравилось хоть немножко?

- Знаешь, сумятица такая в голове… Я тебе потом скажу, когда соображать буду получше, ладно?

………..

Ближе к ночи Дилька пошла звонить подруге. Семен фыркнул: «Что, больно на попу садиться?», - когда увидел, как осторожно устраивается она на банкетку у телефона.

Элька, конечно, начала разговор с того, что завопила «где тебя черти носят» и «я тут с ума схожу».

Дилька, понизив голос, как могла, объяснила ей ситуацию.

- Ты что там, навеки решила поселиться?

- Не знаю. Пока речь идет о сегодняшней ночи. А там… я тебе позвоню, как и что…

- М-да… Ну ты, подруга, даешь. Не ожидала от тебя. Он кто хоть?

- Старая любовь. Знаешь, которая не ржавеет.

- Хорошо, что не ржавеет. Сколько ему? Лет сорок-сорок пять?

- Больше.

- Да? А на вид не дашь. В общем, так. Чтобы я не думала, что тебя похитили палестинские террористы, оставь мне все данные этой своей… нержавейки. Если на связь не выйдешь, я, уж извини, - его побеспокою. Все ж ты мне как-никак вроде не чужой человек.

Дилька оторвалась от телефона и, спросив у Семена его координаты, продиктовала их Эльке.

- Слушай… Ты хоть знаешь, что делаешь? – спросила ее та под конец разговора.

- Если учесть, что я мечтала об этом тринадцать лет…

- Тринадцать?! Нет, ты точно чокнутая. Диль, смотри, как бы все это…

- Все. Все, Эль. Спасибо. Я понимаю, что ты волнуешься, но я уже довольно-таки взрослая кошка.

- Как знаешь. Надоест – возвращайся…

……….

Дилька с Семеном лежали в темной спальне. Сон не шел. Хотелось еще поговорить. Семен осторожно гладил ее по уже прохладной ягодичке, дразня, легонько щипал, нажимал пальцами чуть сильнее, Дилька тихо ойкала.

- Слушай, - сказала вдруг Дилька, - можно я еще раз об этом?

- Валяй!

- Вот… Ты сказал – что хотела, то и получила… А ты? Ты хотел?

- Уточни вопрос, будь добра.

- Я спросила то, что спросила.

- Ну ладно. – Семен приподнялся, сев повыше. Теперь он смотрел на нее чуть сверху. – Что значит – хотел? Вот ты – если не врешь – хотела это тогда, хотела этого все годы после, хотела этого нынче вечером. Причем, уж не знаю, как там было с другими, но хотела конкретно от меня, так?

Дилька кивнула.

- Давай по-порядку. Тогда. Ты была малявка, сама понимаешь – у меня как-то педофильских интересов особо не было. Так что наказать – подчеркиваю – именно наказать и ничего более – мне в какой-то момент тебя хотелось. Пока злился. А потом… Во-первых, ты была такая смешная, стриженная… Я когда остыл, то подумал, что в общем-то в итоге – ты молодец оказалась. Маленький подвиг во имя искусства.

- Ну да… только у искусства было имя и отчество.

- Не перебивай. Во-вторых, я довольно быстро задался вопросом – а куда собственно делась шапка. Тебе Владка ее не оставила? Мелкая месть. А может, случайно… вот так вот обстоит дело насчет тогда. Потом. Я тебя помнил. Да я всех своих помню. Кстати, Мац ведь тоже здесь. Звонит иногда. Женился недавно… Но сама понимаешь, никаких … таких чувств у меня - взяться было неоткуда. До вчерашнего дня ты была для меня все той же маленькой девочкой. Я тебя и не узнал сперва…

- А я тебя сразу узнала…

- А у меня теперь глаза разбегаются - никак не могу сообразить, что ты - та и ты - сегодня - один человек…

Но если ты хочешь узнать, впервые ли я делал с женщиной то, что делал вчера… могу сказать – нет, не первый раз. Это… такая штучка встречается и нередко… Я тебе потом еще дам почитать кое-что на эту тему.

Ты возникла вдруг – из ниоткуда. Совсем новая. Незнакомая… потом… Ну, в общем, честно могу сказать – мелькнуло у меня такое желание. Я.. – он улыбнулся в темноте… - я люблю шлепать женщин по попке. Так что когда ты завела об этом разговор… Я обрадовался, это конечно. Я понял, чего ты хочешь немножко раньше, чем ты об этом прямо так начала намекать… И вообще, кажется, все было - здорово, а?

- Угу…

- Ты… когда уезжаешь?

- Через три недели, - чуть напряглась Дилька…

- Понятно… Погости у меня, если не возражаешь, поездим везде, прямо завтра можно в Тель-Авив - недалеко… или у тебя планы?

- Нет… Как надоем – скажешь.

- И ты – скажешь… Только я надеюсь, ты не будешь уж слишком хорошей и послушной?

- Это я могу тебе гарантировать…

………………..

С Элькой она попрощалась заранее. Та, загруженная делами, внешне не особо и огорчилась. Наверное, она обижается, что побыли подруги вместе так мало. Но Дилька давным-давно приняла для себя заповедь – если на твое время претендуют подруга и мужчина – отдай его мужчине. Потому что подруга поступит при случае точно так же.

До самолета еще было немножко времени, и они говорили о чем-то сиюминутном, неважном…

По законам мелодрамы Семену полагалось бы осознать, что Дилька – женщина, которую он ждал всю жизнь, и предложить ей руку, сердце, жизнь на Святой земле и доходы от мебельной фабрички. По тем же правилам Дилька должна была в безумном порыве на это согласиться. Или наоборот – с горькими рыданиями сказать, что она не имеет права на все это.

По законам трагедии в багажном отделении самолета должен был тикать часовой механизм маленькой симпатичной бомбочки.

Наверное, можно было бы сыграть все это и как комедию.

- Нахлебалась я всего этого, - сказала Дилька, зябко кутаясь от кондиционерного холодка в семенову джинсовую куртку. – Давай просто жить. И ничего специально не усложнять.

- А в далеком детстве ты была более искусной актрисой. Глаза-то у тебя все ж – грустные. И никак ты это не спрячешь…

- Конечно. Бог знает, когда мы еще увидимся. И увидимся ли…

- Я собирался в конце года в Россию. Кое-какие дела. Вот и увидимся.

- Вот и хорошо…

- Дилька, вот что еще… Помнишь, в первый вечер я спросил тебя, что ты обо всем этом думаешь. Я тут три недели старался-старался, всю ладонь отбил о чью-то попу, ремень излохматил. Как ты, бедняжка, будешь сидеть в самолете несколько часов – уж и не знаю… А ты мне, противная девчонка, так и не ответила.

- И не отвечу. Я так толком и не успела все это обдумать. Хочешь, письмо напишу?

- Хочу. Напиши. Не поленись. А то я, когда приеду, за лень кому-то… Адрес у тебя записан?

Объявили посадку. Дилька, спохватившись, вернула ему куртку, вскинула на плечо сумку, быстро чмокнула его в щеку – и заторопилась.

Вот она обернулась в последний раз, помахала ему рукой и вдруг крикнула:

- А это тебе в качестве предварительного ответа на вопрос!

Следя за плавной вязью ее жеста, Семен шепотом повторил формулу из восьми слов.

Потом он опустил руку в карман куртки и наткнулся там на апельсиновую корку.

Машинально он откусил кусочек, разжевал его и, морщась от горечи, поспешил к выходу.

Читальный зал       Главная страница