Мик

ЛЕКАРСТВО

    Еще минуту назад «Нива» плыла по черной разогретой ленте шоссе, и придорожные кусты, мелькавшие в стороне, казались то ли миражем, то ли пыльной декорацией. Теперь машина, резко ушедшая влево на лесную дорожку, приседала на рытвинах, а ветви кустов стучали по стеклам и крыше. Судя по величине колеи, последние месяцы дорогу использовали только тяжелые лесовозы.
    – Техническая остановка, – объявил Дима. Таня, уснувшая на заднем сиденье сразу после Пскова, что-то промурлыкала в ответ. Под головой у нее, вместо подушки, была полупустая бутыль минералки. Вода в бутыли нагрелась Таниной головой, а голова – солнцем, жалившим всю дорогу через боковое стекло.
    По правде говоря, то, ради чего Дима покинул машину, можно было сделать, и не сходя с обочины. Для порядка Дима все же углубился шагов на двадцать в заросли ивняка, ольхи и еще более мелкой гадости, которая любит расти не в высоту, а вширь. Про себя он машинально отметил: еще месяц назад промочил бы ноги по щиколотку. Сейчас август, болотца высохли. Вот и место, с которого не видно дорогу. Дима расстегнул молнию. Для муравьев и прочей мелкой жукоты наступила минута великой иллюзии – если они ждали дождя, то ожидания сбылись. Обычная процедура, и она закончена. Гнал три часа от Питера, лишь раз остановившись у киоска – купить сигареты и минералку. Теперь опять за руль, еще километров десять лесного ралли, а там и хутор. Все как обычно.
    Нет, не все. Дима, уже шагнувший к машине, остановился возле ивы, швейцарским армейским ножом срезал длинную ветвь, очистил от веточек, взмахнул и с силой хлестнул ствол одиноко стоящей березы. Димино лицо скривилось, будто удар пришелся по его щеке, он сломал хлыст и кинул под ноги. А смысл? Вокруг свисали сотни и тысячи таких же веток. Срезай – не хочу.

    «Так вот ты какой на самом деле!». Таня очень не любила этот общеупотребительный приговор. Почему, если человек поступил как дерьмо, это и есть «он на самом деле»? Выходит, по человечески себя вести – значит притворяться? Враг дал тебе в долг, когда у тебя сгорел дом. Может, это и есть «на самом деле»?
    Какая Таня «на самом деле», Дима узнал два года назад. Тогда он окончательно простился с мастерской, ремонтировавшей офисную технику – конкуренция замучила, и вместе с одноклассником Витькой Слепцовым занялся другим делом: мотаться по просторам союзной Белоруссии, приобретая разный промтовар для питерских магазинов. Ремонтная эпопея оставила в наследство две тысячи «мужских рублей», как любил говорить Дима, и зеленые немедленно ушли в дело. Как раз тогда Таня продала комнату, оставшуюся ей от покойной бабушки. На семейном совете из двух совещающихся персон долго шла дискуссия: не стоит ли подумать о квартире, чуть большей, чем нынешняя двухкомнатка. Дима убедил жену: деньги должны делать деньги. Заработаем, и квартира будет, какую хотим, и киндера заведем. Мне двадцать пять, тебе – двадцать три. Время терпит.
    Потом пришел август 98-го года. В сентябре Диму кинули. Виноват был третий партнер, Витькин армейский приятель. Он держал сеть магазинов и охотно принимал товар. Все, разумеется, по дружбе, без нудной бумажной канители. Завоз, продажа, выручка. Август разрубил сложившуюся цепочку. Партнер сперва скрывался, потом объявился и даже согласился вернуть деньги. Но рублями и по курсу на середину августа. Приличнее всех держалась Таня. Она и прежде не раз говорила Димке: моя профессия всегда пригодится. Не удержусь в аспирантуре – буду преподавать в школе, в гимназии, в реальном училище. Хоть в бурсе. На картошку и чай хватит. Не только я, все мы в России немного историки. И не такие времена бывали. Свинство забывать о временах, в которые людям и картошки не хватало.
    Дима был другого мнения. Он проводил вечера на кухне с Витьком. Друзья пили пиво и искали выход. Говорили о брате Витька – бывшем контрактнике, который «где только не бывал» и ничего не боится. Говорили о том, что у партнера нет нормальной «крыши». Еще говорили: простить такое – позволить себя опустить. Танька демонстративно не вмешивалась.
    Потом разговоры кончились. Однажды вечером зазвонил телефон. Таня сидела в двух шагах от мужа и слышала почти все.
    – Значит, на даче? Нормалек. Я багажник уже очистил, туда и не такой кабан влезет. Ты с братишкой инструктаж провел? Лишнее членовредительство не нужно. Лады, через полчаса буду.
    Дима повесил трубку, надел куртку, проверил, на месте ли ключи от «Нивы», и направился к выходу. Выйти он не смог. Перед дверью стояла Таня.
    – Ну, Танюха, отойди, – растерянно сказал он. – Я ненадолго. Скоро вернусь. Отойди, – злость росла на глазах. – Я говорю, отойди. Я пройду.
    Таня уперлась спиной в дверь и не шевелилась. Она напоминала нахохлившуюся перепелку, закрывшую собой птенца от сеттера, сделавшего стойку около гнезда. Дима тяжело дышал, что еще больше подчеркивало его сходство с огромным псом. Такой жену он еще не видел ни разу в жизни.
    – Ты можешь пройти. Но ты пройдешь через меня. А если это случится – нет никакой разницы, привезешь ты пять тысяч или пятьдесят. Когда ты вернешься, меня здесь не будет. Вообще, для тебя меня больше не будет. Понятно?
    Дима замер. Он не собирался ничего объяснять, но это было неизбежно.
    – Не волнуйся. Мы все обдумали. Никакого криминала, так, пионерские игры в гестапо. Отвезем козла к Витьке на дачу, запрем в подполе на час. Будем наверху греться, и орать про утюги и паяльники. А может, и этого будет не нужно. Он уже в багажнике все поймет.
    – А если не поймет? Ведь когда вы его засунете в багажник, хода назад у вас уже нет. Кто будет греть настоящий утюг? Кто из вас конкретно станет палачом? Монету кинете? Отвечай.
    Димка по-прежнему тяжело дышал, нависая над женой. Таня продолжила:
    – Даже этого не решили? Хороша у вас преступная группировка: только шофера смогли найти. А ты знаешь, кем сейчас «Кресты» забиты, по пять в одиночке? Такими же лохами как ты. Как мы с тобой. Которые газетку прочитали, телик посмотрели, и решили, что бандитом может быть каждый. Сам же мне сколько раз говорил: берись только за то, что умеешь.
    Муж отступил на шаг. Дыхание немного выровнялось.
    – Сам же мне говорил: я себя в школе не позволял брать на «слабо». Не шатался со шпаной. А теперь? Думаешь, я сама шпаны не видела? Которая хулиганит, а потом говорит в отделении, «мы только хотели пошутить, мы только хотели его напугать». А им дядя милиционер отвечает: дошутились вы, пацаны, до статьи УПК. Я, как и ты, не в лицее училась. Еще в школе решила: мой парень, с которым придется всю жизнь прожить, не будет водиться со шпаной. Чтобы нож никогда не носил в кармане и не умел людей утюгом прижигать.
    Дима все время пытался что-то ответить. И каждый раз в последний момент отказывался от попытки открыть рот. «Вот, что мне в тебе нравится, – некстати вспомнил он Танькины слова, застрявшие в голове с тех пор, когда они еще женихались, – если тебе нечего сказать, ты ничего и не скажешь».
    – Пойдем-ка на кухню, сядем, поговорим, – сказала Таня. – Решим, что будем делать.
    – Надо будет ребятам позвонить, – впервые за десять минут ответил ей Дима. – Неудобно.
    – А не сказать жене, что пошел под уголовную статью, было удобно? – сказала Таня. – Через час позвонишь.
    Они просидели на кухне чуть больше часа. Таня достала из морозилки бутылку «Синопской», и оба не заметили, как емкость опустела на три четверти. Таня рассказывала, как и ее в школе пытались брать на «слабо», Димка тоже что-то вспоминал. Потом он набрал номер:
    – Витя? Я решил не ехать. Не хочу идти в «Кресты»... Да, можешь так думать….. Еще чего-нибудь скажи.… Поздравляю с открытием…. А при чем здесь твой брат? Я не знал, что он в это дело вписался за процент. Думал, он хотел тебе помочь как брату… Вот, и поезжай с ним.
    ...Никуда со своим братом Витек так и не поехал. Он дулся на Димку еще полтора месяца, пока Таня не позвонила ему, чтобы позвать на свой день рождения. А еще через месяц партнер то ли испугался, то ли усовестился, но вернул кинутым компаньонам две трети долга. На том его и простили. Хоть шерсти клок…

    Что делать с этим клочком, решали недолго. От жилищных планов временно отказались, половину денег положили в чулок, а на остальные приобрели кой-какую мебелишку и компьютер. Новую спальню предложила купить Таня, компьютер – Дима. Насчет последнего были недолгие споры. Главный Димкин аргумент уложил жену на обе лопатки: «Мне что, вечно починять примусы или возить женские туфли из братской Бульбашии? Сейчас без компа никакая интеллектуальная работа невозможна. Даром я отучился три курса?»
    Даром, или не даром, но компьютер поначалу Димка использовал только для игр: в основном автомобильных. Ради «Формулы 1» и ее героев, под легкое ворчание Тани, приобрел интернет-карту – гулять по автомобильным сайтам. Изредка кидал письма знакомым. Бывший однокурсник пристроил его в страховую контору: иногда приходилось набивать тексты. Таня ворчала-ворчала, но месяц шел за месяцем, и она привыкла к компьютеру, как если муж завел бы ротвейлера или бультерьера: стала бы кормить, гулять, подружилась бы. Подружилась и с компом. Делала какие-то анкеты для школы, начала выходить в Инет, иногда засиживалась там надолго. Теперь уже не ворчала – напротив, нередко просила Диму поскорее купить новую карту.
    Жены не было дома, когда Дима вошел в сеть. Открыл «Избранное». Усмехнулся: его закладок, пожалуй, будет поменьше, чем Таниных. Ну, ладно буква «А» принадлежит ему. Тут и «Aпорт», и «Авто» в шести вариациях и «Анекдот.RU» - куда от него деться? Еще – в память незаконченного высшего и школьных увлечений – парочка сайтов по истории: журнал «Парабеллум» и клуб реконструкций – «Ливонский орден». Мошков, со своими куличками – это, можно сказать, кондоминимум, это на двоих. Остальное все Танькино. Тут и «Семья», и магазин горящих путевок, и журнал «Фома», и форум отца Андрея Кураева. По истории закладок восемь, как минимум. И еще что-то новенькое. Клуб «Преступление и наказание».
    В дверях заворочался ключ. Таня вернулась домой.
    – Солнышко, привет, – крикнул Дима, отходя от компьютера. – Где ты раскопала такой клуб: «Преступление и наказание»? Это что, интерактивное пособие, как быстрее всего приватизировать квартиру еще живой бабушки?
    То, что Таня рассмеялась в ответ, Димку не удивило. Удивило другое: она рассмеялась лишь несколько секунд спустя. Будто задумалась о чем-то. Разговор перешел на другую тему, а потом и тема куда-то испарилась. Заглянув в «Избранное» ночью, Дима никакого «Преступления» не обнаружил.

    Чемпионат Европы – святое. Пока идет матч, Дима имеет право ощутить себя татарским ханом, владыкой гарема, пусть лишь из одной полонянки. Хан возлежит в гостиной в кресле и порыкивает на жену: я выпил уже полторы бутылки пива, где же твое фирменно блюдо «мечта бюргера» – сосиски, запеченные в томате с сыром?
    Да вот беда, на кухне тоже есть свой ящик. Именно сейчас циничный Дибров измывается над очередным соискателем миллиона. Соискатель выглядит столь дебильно, что Танька, забыв о сосисках, томящихся в духовке, уставилась на экран.
    – Жорж Санд не мужик, а баба, – крикнула она разъяренному Димке, притащившемуся на кухню после первого тайма, – тридцать две тысячи мои! Это сколько в баксах будет?
    – Тысяча сто подзатыльников, – ответил Дима, демонстративно потягивая носом. – Подгорели сосисочки!
    Таня нагнулась к плите, вытащила сковородку, поставила на стол и, не разогнувшись, обнаружила, что мужа замахнулся на нее поварешкой.
    – По башке не надо, – предостерегающе крикнула она. – Мне с утра экзамен принимать.
    Дима с широкого замаха огрел ее поварешкой по попе. Удар был добротный, но кухонный фартук принял его.
    – Знаешь, как называется то, чем ты занимаешься? – с улыбкой спросила его Таня. – Спун-спанкинг.
    – Для деревенских: еще раз, отчетливо и с подстрочным переводом.
    – Ну, это переводится… Как…. Как битье ложкой, – ответила Таня, рассмеявшись.     Дима заметил, что и на этот раз рассмеялась она не сразу. Вроде, даже растерялась немного.
    – «Спун» – понятно. Сейчас со спанкингом разберемся, – ответил муж, возвращаясь к телевизору. Благо, там был книжный шкаф со словарем.
    – Ошиблась дорогуша, – крикнул он через три минуты. – Ближайшее к нему слово: spank – шлепок. И дословно мое занятие называется «ложкошлепанье».
    Таня не ответила.

    Прошло месяца полтора. Дима вернулся домой значительно раньше жены. Вытащил из холодильника запотевшую бутыль с «Балтикой-четверкой», прозрачную лоханочку с салатом и расположился возле компьютера. Надо было поправить договор: работа механическая, справилась бы и обезьяна...
    Обезьяна справилась бы быстрей, так как ее не отвлекало бы пиво. Однако в бутыли еще оставалось три глотка, а работа уже была завершена. Димка вспомнил про недочитанный фэнтезюшный роман и, чтобы не искать папку, просто посмотрел на четыре последних файла. Роман был на третьем месте, а вот на втором он нашел странный файл, под названием «Зимбардо». Дима открыл его и начал рассеянно перелистывать страницу за страницей. На пятой странице его рассеянность куда-то исчезла. Он вернулся к началу, читал медленно. Файл «Зимбардо» он закрыл через полчаса. Быстро, будто выдергивая одежду из шкафа, когда опаздываешь на работу, он продрался сквозь Танькины папки и вошел туда, где лежал файл, привлекший его внимание. Четверть часа он просматривал тексты, лежавшие по соседству с «Зимбардо». Потом вошел в Интернет. Он помнил: когда пропала закладка, посвященная странному клубу поклонников Достоевского, почти сразу появилась другая: «Береза и крапива». К природному целительству Димка всегда относился с пренебрежительным равнодушием, пожал плечами и оставил березу в покое. Теперь же он раскрыл закладку. Экран стал зеленоватым, и Димка увидел почтенного профессора, с достоинством воспитывавшего юную девицу длинными прутьями. Два десятка ее подруг со страхом и любопытством наблюдали за тем, как он наказывает их однокашницу…

    – В чем дело, Котофей Иваныч?
    – Ни в чем. Все нормально, – минуту спустя отозвался Дима, так и не наградивший жену одним из приватных имечек, обычно применявшихся в семейном обиходе.
    Ужин был пропитан недоговоренностью, как запахом жареной сельди. Унылый, удушливый дух витал в воздухе, разве только не оседал на тарелках. Таня, неожиданно для себя самой, стала суетиться. В нарушение всех семейных традиций, она носилась по кухне, мгновенно мыла каждую освободившуюся тарелку, не спрашивая мужа, поставила на стол его любимое земляничное варенье. Тот буркнул «спасибо», но к варенью не притронулся. Не допив чай, Дима быстро зашагал в гостиную, сел на диван. Таня, так же молча, последовала за ним. Молчание длилось минуты три.
    – Может, ты, все-таки… – начала Таня, но муж ее прервал:
    – Помнишь, ты недавно просила меня разузнать среди знакомых, не нужен ли репетитор, способный подтянуть оболтуса за лето или подготовить к экзаменам? Ты забыла упомянуть о дополнительной услуге – стимуляции учебного процесса особыми методами.
    – Это какими методами? – спросила Таня. Ее голос заметно напрягся.
    – «Он отошел на шаг в сторону и со всего размаха хлестнул по ее невинной аппетитной попке. На обоих полушариях появилась длинная алая полоса», – с выражением произнес Димка. – Так, вроде, написано в твоих любимых рассказах, которыми ты забила компьютер? Я разобрался с твоим «Преступлением». Теперь я знаю, где ты пропадаешь часами по ночам. В компании извращенцев.
    – Извини, – начала Таня после минутной паузы, но Дима опять перебил ее:
    – Разве за такое извиняются?
    – Извини, что я не рассказала тебе раньше про этот Клуб, – ответила жена, уже окрепшим голосом. – Я интересуюсь поркой... Интересуюсь давно, кое-что очень важное поняла лишь сейчас. Не в этом дело, и слово «интересуюсь» нам не поможет. Вспомни наши отношения. Ну-ка, вспомни, как я шлепала тебя в постели. И радовалась, если ты шлепал меня еще сильнее. Разве это не естественно? Я виновата лишь в том, что иногда мне хочется, чтобы меня ударили посильнее. И не рукой, а мягким ремешком.
    – Это, может быть, и естественно, – отчетливо произнес Димка. – Шлепок в постели или ложкой на кухне – естественен. Но то, чем увлекаешься ты – это извращенный садизм. Или, вернее сказать, мазохизм. Разницы я принципиальной не вижу.
    – Дим, ты меня удивляешь, – ответила Таня, делая вид, будто и вправду удивлена. – Ты что, всерьез употребляешь термин «извращенец»? Ты знаешь английский так, что хоть читай Шекспира в подлиннике, ты читал Фрейда и Витгенштейна, ты открывал Библию не только ради откровений Иоанна Богослова. Тебя не купишь на дешевые глупости: ты знаешь, что СПИД по воздуху не передается, ты не веришь в сглаз и кармы, ты знаешь, что кретинизм – медицинский диагноз, а не только ругательство. Ты даже знаешь, что Керенский не убегал в женском платье из Зимнего. И вдруг, я слышу слово «извращенец».
    – Даже если бы я читал в подлиннике Конфуция, – медленно и со злобой произнес Дима, – я повторил бы это еще сто раз. Это – извращенцы. Моя жена, моя Танька связалась с извращенцами. Причем, с самыми мерзкими, которым приятно, когда другие испытывают боль.
    – Ты можешь хотя бы пять минут не играть в попугая? Хорошо. Давай разберемся. Ты говоришь, что люди, которые... о которых я узнала недавно – извращенцы?
    – Да. Так идти против природы – гнусное извращение. Любое существо пытается избегнуть физической боли. Будешь спорить?
    – Тогда любое существо не рожало бы. Не перебивай, дай договорить. Хорошо, значит, мы пошли в царство дикой природы? Назови мне хоть одно живое существо, готовое заниматься любовью каждый день, утром и вечером?
    – Оставь своих коров и собачек. Сколько ты найдешь садомазохистов среди людей?
    Таня повернулась к компьютеру и показала на модем:
    – Таких как я – немного. Таких извращенцев как мы, чтобы вместо сериалов бродить по Инету, сейчас в России тоже немного, процента два.
    – Это сравнение...
    – Хромает, как и все сравнения. Хорошо. Лет сто назад, впрочем, какие сто – лет тридцать назад, и у нас, и в Штатнике – как относились к женщинам, делавшим аборты? Кстати, я и сейчас отношусь к ним так же. Без заключения врача аборт – извращение и грех. Сама же я не против абортариев. Пусть сами решают, кого припекло. Но, я о другом. Тридцать лет назад это считалось извращением, сейчас же эту услугу предлагают в каждой рекламной газете. Может, и мое увлечение, лет через тридцать будет считаться нормальным?
    Таня посмотрела мужу в глаза и немного испугалась. Злость уплыла: Димка смотрел на нее печально и устало. Почти как отец на первоклашку, отличника по арифметике, который доказывает папаше, что, смастерил дельтаплан из старой простыни, все рассчитал, перепроверил и просит разрешения испытать свой аппарат на крыше девятиэтажного дома.
    – Танечка. Не надо объяснять своему недалекому мужу, что этот мир набит чудаками и чудиками. Кто-то разводит страусов под Выборгом. Кто-то давно установил контакт с жителями созвездия Альдебаран. Кто-то бегает по лесам друг за другом с деревянными мечами: я сам чуть не стал таким, даже жалею немножко. Но ты связалась с настоящими подонками. С садистами, которые упиваются чужой болью. Не с теми, про кого пишут в газетах, в рубрике «Бывает же!», а с банальными героями криминальной хроники.
    На этот раз удивился уже Димка. Казалось, последние слова искренне обрадовали жену, и она ему улыбнулась:
    – Милый мой, самое смешное – я тоже всегда так думала. Поэтому никогда тебе ничего не говорила. Была уверена: даже думать о ремешке или прутьях – позор. Гнала эти мысли, как осу из комнаты. Считала: если женщине хочется быть выпоротой, максимум, на что она может рассчитывать в жизни – шлепок в постели от мужа. Или удар ложкой. А те, кто увлечен этим всерьез, в смысле, мужики, это и вправду те самые извращенцы из фильмов, у которых по согласию ничего выйти не может. Потому что ни один человек никогда добровольно не позволит себя выпороть. Женщины рано или поздно забывают об этом отклонении, а мужчины – становятся подонками. Или засунут девушку в машину на темной улице, или снимут проститутку, ничего ей не сказав. Затащат в подвал, свяжут и будут хлестать до крови, потом резать или рвать зубами. Я долго лазала по Инету – кстати, могу потом рассказать, как до этого клуба добралась. Да, таких извращенцев, не боюсь этого слова, хватает и там. Правда, виртуальных. Но, оказывается, есть и другие.
    Димка молчал. Даже, как показалось Тане, слушал с интересом.
    – Я ведь читала не только рассказы в этом клубе. Читала, как они между собой общаются. Встретилась – именно встретилась, познакомиться еще толком не успела – с кучей народа. И знаешь, в большинстве – это очень приличные люди. Компьютерщики, преподаватели, журналисты. Есть настоящий литератор, пишет детективы. Есть бывшие офицеры, доценты. Кое с кем тебе было бы очень интересно пообщаться…
    – Пообщался бы на тему творчества Шевчука. Была у него хорошая строчка: «Когда самоубийство честнее всего», – мрачно перебил ее Димка. – Шутка. Продолжай, продолжай.
    – И я не боюсь этих людей. Ни застрять с ними в лифте, ни оказаться вдвоем в купе, ни просто встретиться. Большинство из тех, кто привык доминировать, в смысле – наказывать, никогда не хлестнут женщину без ее согласия. Я знаю, ты никогда не набросишься на первую встречную девушку на улице. Не повалишь ее прямо на газон. Так и они. Некоторые похожи на твоих друзей. Некоторые – на моих. Если бы ты с ними познакомился, ты, может быть, даже разрешил бы кому-нибудь отшлепать меня. И никакой измены бы не было. Хотя, тебе в это трудно поверить. Все равно, постарайся поверить мне.
    Молчание длилось минуты две. Когда Дима открыл рот, его голос был еще более усталым и печальным.
    – Ладно. Спать с тобой я все равно буду и после сегодняшнего вечера. Пусть ты будешь мечтать во сне о чужих шлепках или ремне. Слишком люблю тебя, дурочка, когда же ты это поймешь! Но страх ты мне подсадила. Ладно, работаешь ты с взрослыми людьми. Ладно, когда придешь на частный урок, может ты за два часа себя и сдержишь от желания нарумянить попу дурочке, которая забыла дату Полтавской битвы. А как быть со своими детьми? Как ты их будешь воспитывать?
    И опять на Танькином лице мелькнуло подобие радости:
    – Сказать правду? Вот раньше, до знакомства с этим клубом, я и вправду немного боялась. Вдруг – рассержусь не по делу и накажу там, где можно было и простить. Теперь же для меня все ясно: ты будешь главным педагогом. Не дай Бог, придется браться за ремень, это будет исключительно твое дело.
    – Хватит, – устало сказал Димка. – Мне охота взяться за ремень прямо сейчас.

    Спать они решили раздельно – Димка остался в гостиной. Таня ворочалась часов до четырех. Возле кровати, на табурете, рядом со стаканом воды так и осталась таблетка димедрола – Таня пару раз хотела ее проглотить, но сдержалась: глушить тревогу таблетками, как рыбу динамитом, казалось ей недостойным. Когда надоело ворочаться, встала и вышла в гостиную. Муж не ложился совсем. Он сидел перед включенным компьютером, вглядываясь в текст на экране. Возле ножки стола стояла бутылка дагестанского коньяка из неприкосновенного семейного запаса. В бутылке осталось чуть меньше трети. Из кружки доносился аромат кофейной гущи.
    – Хочешь? – хрипло сказал он жене, показывая на бутылку.
    Таня кивнула, взяла его рюмку, налила наполовину, опрокинула, закашлялась.
    – Не могу заснуть. Читаю эту самую библиотеку, хочу их понять. Не получается. «После следующего удара, на ее теле показалась первая капелька крови». Начали со шлепков, а потом и до крови дошло… Танюша, как же я все-таки тебя люблю! Другой на моем месте, узнав, с кем его жена связалась, уж точно, нашел бы в эту ночь другую крышу над головой. И на другую ночь. Позвонил бы жене, сказал: выкинь это все, раз и навсегда – тогда вернусь. А я хочу разобраться.
    – Димочка, – сказала Таня, нагибаясь к мужу. – И я тебя люблю больше всех клубов. Хотя бы за то, что ты не умеешь говорить: или-или. Но я сама готова сказать это самой себе. Если бы знала, как это сделать. Помнишь, у Стивена Кинга: писатель пишет мозгом, сердцем и пахом. Если бы это было бы у меня в голове – постаралась бы забыть. Даже, может, вырвала бы из сердца. Но все идет отсюда – Таню указала пальцем на трусики. И что делать?
    Дима наполнил рюмку, опрокинул, буркнув перед этим «твое здоровье». Таня положила ему руку на плечо, и муж не сбросил ее.
    – Миленький мой, пойми, я была бы рада избавиться от этого, ради тебя. Если бы существовало лекарство: выпил такую таблеточку – и сразу же думаешь о порке не больше, чем хомяк об Интернете – я ее приняла бы немедленно. Если она продавалась бы только во Владивостоке – полетела бы во Владивосток. Если бы стоила в десять раз дороже виагры, продала бы все, что можно и купила бы.
    – Ладно, хватит о лекарствах, – сказал Дима. – Все равно, никакой антисадизмол мы сейчас не купим. А мне еще и работать с утра. Пошли спать.

    Это все произошло во вторник. На субботу же было запланировано дело, которое не могли отменить никакие открытия, связанные с Интернетом и тайными Танькиными пристрастиями. Шесть лет назад Димка за какие-то смешнющие деньги купил хутор под Псковом, в Печерском районе, и посещал его пять-шесть раз в год. Как бы ни прижимала жизнь, всегда, как парашют у летчика, как сигнальный шнур у водолаза, была мысль: совсем будет плохо – приеду сюда и поселюсь с концами. Как там у Макаревича: «А вокруг – такая тишина». Или у Бутусова: «Мы будем жить с тобой в маленькой хижине…». Таня, лишь только впервые посетила эти края, влюбилась в них, как в сказочную страну, которая не раз снилась в детстве, а потом оказалось – она и наяву существует.
    Местный народ жил не столько селами, сколько хуторами, и на каждом четвертом хуторе говорили по-эстонски. Здесь начинались волны холмов, которыми так богата южная Эстония. На пригорках шелестели дубы – не те, что под Питером, посаженные по барской указке, а саморостные, иные из них помнили, как шесть веков назад дружины Псковской республики рубились с ливонскими рыцарями. По нагретым солнцем склонам поднимались вереск и можжевельник. Сосняки на холмах были чистым, почти прогулочным лесом, с ковром из брусники. Один охотничий заказник примыкал к другому; кроме вепрей и суровых лосей здесь бродили европейские олени и косули.
    Ни время, ни реставрации, ни туризм не нанесли большого вреда Изборской крепости. Раньше, перед тем, как свернуть на свое «Простоквашино», Дима и Таня приезжали к ней, бродили по серым известняковым стенам, долго стояли в проломе, глядя на холмы и озерца, разбросанные вокруг на версты и версты. Убрать электрический кабель, свисающий со свежесрубленных столбов, не слышать комариные гудки машин на Рижской трассе – и вот уже забыты споры о том, какой сегодня век – XX или XXI. Птицы в небе, желтеющие поля, изборский посад, разлившийся под стеной, где дети на улице здороваются с незнакомцем… Неизвестно чья белая лошадь, пасущаяся у крепостной стены…
    Хутор в десяти километрах от Рижского шоссе Димка сторговал без труда. Дом, хлев, сарай – все сохранилось, и неплохо, из дрянного леса здесь никогда не строили. Да и хутор стоял высоко, на склоне холма. Но тридцать лет запустения свое дело сделали: яблони и вишни одичали, и лишь профессиональный агроном рассказал бы, где был огород, а где – пахотное поле. Таня разбила маленький цветничок у входа, Дима вставил стекла, замок, привез из Питера необходимую меблировку. За мелкую мзду электрик из бывшего колхоза восстановил на хуторе электричество. Местный народ не любил воровать, поэтому на зиму оставляли даже древний холодильник.
    Июльским вечером Таня обычно возилась в цветнике, а Димка сидел на прожаренной солнцем сосновой скамейке, с банкой пива, глядя на сосняки у подножия холма, на травяное поле, сбегавшее с соседнего склона, и думал: в такую минуту люди и останавливают мгновение, не задумываясь, поблизости ли черт. В раю чертей не боятся.

    Сегодня Дима понял, как он ошибся. И туч на небе не больше, чем в Сахаре, и четыре свободных дня впереди, и багажник набит пивом. Все равно, лучше бы дома остался. Если бы не Витька Слепцов с супругой, да еще пара институтских приятелей, неделю назад приглашенных в «Простоквашино» на шашлычок, сидел бы сейчас дома, в четырех стенах.
    Гости намеревались приехать в субботу. Дима и Таня заранее решили появиться на хуторе еще в четверг, подготовиться к визиту. Муж в среду не выспался совершенно, и Таня просила его: может в пятницу? Но Димка был непреклонен – поедем, как решили.
    ...Дорога оказалась нудной. Раньше они не замечали, как пролетали триста километров, Танюшка шутила, болтала, лишь бы мужа случайно не сморил сон. Сегодня же разговор на любую тему увязал через три минуты, как «Запор», въехавший на пляж. Таня извинилась и заснула на заднем сиденье. Дима гнал машину с ожесточением; к счастью, сон держался поодаль.
    Почти ни о чем не говорили и приехав на хутор. Они были здесь уже четвертый раз в этом году, поэтому дел оставалось не так и много. Димка растопил печь, наготовил побольше дров в расчете на субботние шашлыки. Таня прибрала дом, натаскала воды, разогрела обед – с раннего утра оба не ели.
    Все делалось молча. Даже совместная трапеза. И, все же, разговор назревал.
    – Знаешь, что я хотел сделать эти два дня, да так и не сделал? – спросил Дима жену, когда они пили чай на крыльце?
    – Нет, – ответила Таня, хотя и знавшая, что отвечать на такие вопросы бессмысленно.
    – Хотел навестить милую моему сердцу тещу, Светлану Игоревну. Отказался от затеи, не понял, как ее спрошу. Вопрос-то был слишком деликатным: скажите, Светлана Сергеевна, вы или Вадим Александрович, часто пороли вашу Танюшу?
    – Нет, ни разу.
    – Спасибо. Утешила. Репутация твоих родителей не пострадала. Тогда откуда же? Откуда! – почти крикнул Димка. – Откуда ты узнала, что такое порка?
    – Книжки, фильмы, – сказала Таня, немного задумавшись. – Если ты о практике – была одна история. Но не с родителями. Смешная история. Сама удивлялась, как тебе не рассказала это раньше. Теперь понимаю, почему. В этой истории был дополнительный привкус, этакий необъяснимый прибамбас, который ты раньше, до твоего вчерашнего открытия, просто не понял бы. Да и я не понимала тоже.
    В шестом классе у меня не заладилось с английским, и мама нашла «англичанку» – хорошую знакомую очень хорошей знакомой. Звали ее Вера Васильевна. Жила она в Ковенском переулке, неподалеку от костела. Первый урок помню смутно, так как я постоянно глазела по сторонам. Назвать ее квартиру «музеем» было бы неверно. Музей – мертв. А у Веры Васильевны вещи жили. И она сама жила среди этих вещей.
    Ты был в квартире моих родителей, понимаешь сам, удивляться мне было бы странно. От деда сохранилось многое. Но здесь был не только старинный комод, остатки немецкого сервиза и две акварели кисти неизвестных учеников Академии. Гостиная Веры Васильевны осталась такой же, как и семьдесят лет назад. Лампочка под потолком светила сквозь самодельный абажур из вощеной бумаги. Кто знает, может, эта лампа была из времен Яблочкова. Единственный посол двадцатого века – телевизор. И то, казалось, он долго искал для себя подходящий уголок, чтобы спрятаться и не мешать тем, кто старше. Среди вещей должна быть собственная дедовщина. Мои уши что-то воспринимали, но глаза перескакивали с фарфоровых пастушек – на голландскую печь, с печи – на оленьи рога, с рогов – на ломберный столик, со столика – на портрет юнкера... Уже позже я узнала, что этот портрет никогда не снимали со стены. В восемнадцатом эту квартиру обошли стороной, а тем, кто пришел в тридцать восьмом, было уже не до юнкеров. Проще говоря, ее комната была антикварным салоном, но не для продажи, а для жизни.
    Окружающий пейзаж мешал мне недолго. Вера Васильевна умела учить. Голос ее был ровный, но не усыпляющий, английский она любила, показывала и старинные книги с гравюрами, и современные журналы с комиксами. Отчасти это был тест: ей понравилось, что мне книги интереснее рисованных приключений ковбоя по кличке Джон Ган. Урок был рассчитан на два часа, но она прекрасно понимала – такой вертлявой малявке как я, даже с лучшим репетитором мира два часа не высидеть.
    Последние полчаса мы пили чай. И она рассказывала о старом городе. Однажды я даже ее спросила: Вера Васильевна, в какую гимназию вы ходили? Она рассмеялась и ответила, что грудных младенцев туда не брали. Правда, ее школа была в доме Бенуа, в том самом, в котором сейчас Нахимовское училище, так что гимназией такую советскую школу назвать можно.
    Отец ее погиб на Гражданской (лишь позже я узнала, на какой стороне). Мать вырастила четверых детей. Была очень строгой. Я удивлялась, спрашивала: как так, каждый вечер читать сказку перед сном, во всем себе отказывать и расправляться за каждый проступок. Может, Алеша был и вправду виноват, но как можно было так его выпороть, чтобы он за ужином стоял коленками на табуретке, потому что сесть не мог даже на подушку?
    – Подробно расспрашивала? – прервал ее Дима.
    – Не хочу тебе соврать, – ответила Таня после небольшой паузы. – Специально не расспрашивала, но ничего не делала, чтобы уйти на другую тему. У меня чуть-чуть замирало сердце, думала: смогла бы такое вынести? Мне и самой хотелось попробовать, но не понимала, чего. Оказаться на месте третьеклассника Алеши или просто наблюдать, как его мать готовит прутья, а потом приказывает ему спустить штанишки.
    Кстати, на мой вопрос Вера Васильевна ответила так. Может, мама и была не всегда права. Может, не было отца – вот в чем причина. Но бывают такие случаи, когда нельзя не выпороть. Кстати, тот, кого порют, понимает это лучше. Он первый с этим согласен.
    Я не спорила, хотя в душе посмеивалась. Как это так можно думать: лучше бы меня выпороли! Да я лучше дам себе клятву три недели не есть конфеты или неделю не смотреть мультяшки! Давали же средневековые рыцари обеты, да еще какие. Правда, сама отлично понимала – они действительно были рыцарями.
    Несмотря на всю мою лень и проказливость, корм шел в коня. Вера Васильевна считала главным домашние задания и – тут уже не школа – их приходилось выполнять. Со второго урока я поняла главный принцип: не выполнила – скажи с самого начала. «Лень – болезнь исправимая, – говорила Вера Васильевна, – вот ложь – это страшный вирус. Привыкнешь лгать другим – начнешь лгать себе, ничего уже не увидишь, и глаза тебе раскроет только Бог».
    Поэтому, если я дома бездельничала, то объявляла это сразу. Наказание было простым: вместо получасового чая – десятиминутная переменка в середине, а остальное время – на исправление недоделок. Я так полюбила эти чайные разговоры, что переменки происходили лишь два раза.
    Уроки начались в марте, а в мае случилась одна история. Все началось с того, что я пропустила занятие, и причина была уважительной. У Дениса Ивашина, самого симпатичного парня в классе, настал день рождения. Сам понимаешь, уже тот возраст, когда девчонки соображают: мальчики способны не только списывать и хлопать их учебниками по голове. Завязывались сюжеты будущих романов, на дни рождения к тому или другому мальчику ходили уже не ради торта.
    Я думала, у Дениса будет по стандартной схеме: гости соберутся часам к пяти-шести, и я приеду от Веры Васильевны, пусть и опоздаю. Однако родители Дениса придумали гениальный ход: отметить день рождения на форту Тотлебен. У его отца моторка в гараже, возле Оранииенбаума, и он договорился с соседом – а у того была более солидная посудина, почти торпедный катер – отвезти на остров всю компанию. На борт влезало десять человек. Понятно, сосед, папа и мама Дениса, его неизменная подружка Анька и еще пятеро. Я попала в избранную пятерку.
    Узнала поздно, отправлялись прямо из школы, чтобы не терять время. Я позвонить Вере Васильевне так и не успела, вернулись же к десяти вчера, опять звонить неудобно. Позвонила лишь на следующее утро, в субботу.
    И дернул же меня черт… Она все поняла бы, даже без долгих объяснений. Но я вчера слегка засопливела – хоть середина мая, но ветер морской, да еще ноги промочила. И я перевела свое сегодняшнее состояние на вчерашнее. Проще говоря, соврала Вере Васильевне, что не пришла вчера из-за простуды. Придумала температуру, еще чего-то про горчичники и аспирин. Она меня ругать не стала, пожелала здоровья, только попросила в понедельник вечером ей позвонить и сказать, буду я или нет.
    Из-за этой лжинки я чувствовала легкую неуютность, дома занималась по три часа каждый день. Никаких соплей к понедельнику у меня не было. Я позвонила Вере Васильевне вечером, бодро заявила: ждите меня завтра. Она, разумеется, справилась о здоровье, я же, не долго думая ответила: пусть от физкультуры меня до конца четверти освободили, но не от английского. Нельзя же ей было дать понять, будто прошлый раз я пропустила урок из-за двух чихов.
    Настал вторник. Я уже заранее представила себе, как отправлюсь пораньше, лишь бы к четырем не опоздать, погуляю в центре, куплю к чаю каких-нибудь пирожных. Чувство вины все еще оставалось. В тот день нас отпустили в час. Я уже собралась домой, но Светка предложила заглянуть к ней. У них кошка окотилась месяц назад, котят еще не начали раздавать. Ну, как отказаться?
    Сначала котята, потом чай, какие-то мультяшки. Вдруг, звонок, на пороге Денис, Анька, еще двое ребят и Ольга. С Ольгой отношения у меня были, так скажем, на легких ножах. Среди парней в классе лидер – Денис, никто не сомневался. А вот на пост королевы были две кандидатуры. Я была остроумней и, скажу нескромно, симпатичней. Она же брала ростом, да еще бессовестно пользовалась маминой косметичкой. «Пляшите, девчонки, – сказал Денис, – мы взяли на вас билеты. Как раз, идет «Блеф» с Челентано, в три часа сеанс. Последний день показа».
    Разумеется, я должна была отказаться. Даже рот раскрыла. И тут поймала Ольгин взгляд. Недели три назад я рассказала ребятам про Веру Васильевну, но прекратила на половине разговора, поняла, что ничего не смогу объяснить. Пью чай с пожилой теткой, что в этом интересного? А теперь показалось, что я услышала Ольгину фразу, которая та произнесла бы обязательно: «Конечно, пить чай с твоей Верой Васильевной интереснее, чем кино. Иди, иди, иначе родители накажут – носом в угол поставят». Кстати, в прошлом сентябре по инициативе Дениса, класс прогулял урок биологии – тоже ходили в кино. На него родители очень рассердились, впервые в жизни гулять не пустили. Я тогда болела по-настоящему, в этой авантюре не участвовала и немного комплексовала. Неужели не смогу пожертвовать уроком ради фильма...
    Позвонила от Светки Вере Васильевне, но ее дома не было, трубку никто не взял. Ребята уже торопили. В общем, мы пошли в кино. Всю дорогу я думала, как бы сбежать – хорошо бы кого из класса встретить, отдать билет. Так никого не встретила, из кинотеатра тоже не сбежала. Пришла домой, и тут чувство вины сыграло со мной гадкую шутку. Нет бы позвонить, покаяться, но я решила – пусть мама разрулит всю эту заварушку. Взмолилась буквально, два часа маму изводила. Ты ведь представляешь этот взгляд? Мама, купи мороженое! Мама, купи черепашку! Ну что тебе стоит? Купи, пожалуйста!
    – Представляю, – усмехнулся Димка. – Знаком мне этот взгляд. Устоять невозможно. Спасибо, ты им не злоупотребляешь. Применила бы его в каком-нибудь бутике – прощай моя зарплата.
    – С той поры я этот тон использую только в шутку, – ответила Таня. – Но тогда я была абсолютно серьезна. Настолько серьезна, что победила. Мама махнула рукой – ладно, достану луну с неба, только дай перчатки надеть. Сняла трубку. Я пошла в другую комнату, легла на диван, лицом в подушку уткнулась, чтобы не слышать, как моя мама врет. Нельзя так детей любить, лишь сейчас это понимаю.
    Потом мама ко мне подошла. «Все в порядке, – говорит. – Я сказала ей, что ваш класс сдавал нормы ГТО по плаванию в бассейне. Она вопросы задавать не стала, только тебе передала привет». Я ей сказала «спасибо», а у самой дыхание перехватило. Она же не знала про мой недавний звонок, про историю несуществующей болезни. Вот и отправила меня в придуманный бассейн.
    До следующего занятия, до пятницы, чувствовала я себя мерзко. Ну, не мерзко, просто была какая-то острая тоска, когда взвыть нету сил. Будто гуляла по мосту с любимой куклой в руках, уронила ее и видишь, как она летит, и знаешь – ничего уже сделать нельзя. Как будто ваза разбилась, на паркете лежит знакомый рисунок, но целым уже не будет.
    В пятницу я пришла к Вере Васильевне без пяти четыре. Она меня встретила, все вроде, как обычно. Если бы не наши пятнадцать прежних встреч, я бы ни о чем не догадалась. Но я взглянула в ее глаза и никакого ответа не увидела. Будто мы не здоровались.
    – Татьяна, – сказала она, – для начала я задам тебе только один вопрос. Я, конечно, не мисс Марпл (на последнем уроке я переводила отрывок из Агаты Кристи), но некоторые обстоятельства произошедшего нуждаются в уточнении. Как же тебя, освобожденную от физкультуры до конца четверти, приговорили к сдаче норм ГТО?
    Последовало чистосердечное признание. Я, чуть не плача, рассказала ей все, с первого эпизода до последнего. Пережила всю историю заново, поэтому финальное «извините, Вера Васильевна», было натужно, будто я сказала это по-китайски, лишь час назад открыв словарь.
    Она около минуты молчала, потом сказала, безо всякой обиды:
    – Таня, мне кажется, ты делаешь успехи. Чтобы их закрепить, необходимы два-три занятия, потом мы расстанемся. И еще, я пришла к выводу, что нам для занятий хватает часа с половиной. Не будем терять время, на полшестого у меня уже есть свои планы.
    Вот тут я расплакалась. Навзрыд. Какие-то слова вылетали у меня, «простите», естественно, доминировало. Я понимала – все равно наши занятия прекратились бы рано или поздно, а значит и чайные посиделки. Но в самом страшном сне не могла представить, что все закончится по моей вине. Что я буду во всем виновата, будто нарочно взяла у нее с полки этот фарфоровый башмачок и кинула его на пол. Хотя, по правде говоря, так и сделала. Не знаю, что обо мне подумала бы Ольга, увидев меня в таких слезах. Решила бы, что я чокнулась.
    Вера Васильевна слушала внимательно, потом очень удачно вклинилось между двумя всхлипами.
    – Танечка, ты же почти взрослая девочка. Неужели ты сама думаешь, что такое можно взять да и простить? Я, пожилая женщина, два дня по два часа ждала визита мелкой пигалицы, решивший пофорсить перед одноклассниками. Тебе мало оказалось собственной лжи, ты еще и втянула свою маму. Как после этого я должна относиться к ней? И как – к тебе?
    Я продолжила прерванный монолог. Слез было меньше, слово «простите» воспроизводилось еще чаще. В голове творилось черт знает что, и тут меня выручил язык. Он сам нашел выход – поверь, не сознание, нет – язык нашел единственные нужные слова. Давясь слезами, я сказала:
    – Простите меня. Как-нибудь простите. Как угодно, только простите.
    Вера Васильевна посмотрела на меня с удивлением:
    – И как же я тебя должна простить?
    Если бы я заранее придумала ответ, то, скорее всего, испугалась бы это сказать. А так – не заметила, как сорвалось с языка.
    – Вера Васильевна, если я и вправду поступила, как мелкая пигалица, накажите меня как маленькую и простите как маленькую. Пожалуйста… Пожалуйста… Да хотя бы – выпорите меня...
    Уже потом думала над этим и отчетливо поняла – когда я сказала: «накажите как маленькую», другого выхода не было. В угол она поставить меня не может, без сладкого оставить – тем более. Сказать: «побейте меня» – сама понимала, как было бы глупо и фальшиво. Нормальный взрослый ребенка в лицо не ударит, а пощечина или подзатыльник – не наказание, импульс. Оставалось лишь одно, и это слово я сказала.
    Мы замолчали, и молчали минуты две. Я медленно краснела и чувствовала: после этих слов стыдно уже не будет. Может быть только больно. Стыд позади. И еще почему-то была уверена: Вера Васильевна не скажет в ответ какую-нибудь банальность, вроде: «это не педагогично, ты уже взрослая, я тебе не мама». Я не ошиблась.
    – Что же, – сказала она, – с другой ученицей я рассталась бы легко, а с тобой не хочу. Если это было предложение, то я его принимаю. Согласна?
    Мне стало жарко, но в тот же миг камень на душе если не покатился, то закачался. Оказывается, еще можно все вернуть!
    А Вера Васильевна продолжила:
    – Только учти, буду пороть по голой попе. По другому месту сильно бить нельзя, а тебя надо бить сильно. Ты сама понимаешь, почему. Иди в ванную, умойся и приходи в комнату.
    Мне хотелось, чтобы все кончилось как можно скорее. Плеснула воды на лицо, не вытерлась толком, вернулась в комнату. Веры Васильевны не было, зато из коридора доносился шорох. Там был шкаф, а в нем висели ремни. Смотрела в стену, на старинный барометр в деревянной оправе. Как сейчас помню крайнюю позицию на изогнутой шкале: «Великая сушъ». Слух обострился как у слепого.
    Сперва я услышала скрип петель дверцы шкафа. Потом легкий стук – это пряжка ремня ударилась о деревянную стенку. Этот звук я запомнила навсегда. Ты удивишься, но я потом не раз, когда мы были вместе, начинала дрожать и вспоминала, как металл тихонько задевает дерево. Страх? Нет, не только, еще желание – быстрей бы все было. Когда боли ждешь как лекарства...
    Потом шкаф закрылся, скрипнула дверь, я обернулась и увидела Веру Васильевну. В ее руках был длинный узкий ремешок, уже сложенный вдвое.
    Я стояла посередине комнаты, не понимая, что делать дальше. Она села на диван, поманила меня пальцем, я сделала два шага. Вера Васильевна взяла меня за руку, потянула и положила на свои колени. Почти безо всякого усилия, как нечто привычное.
    Ты видел мои школьные фотки – может, заметил, как я рванула в восьмом классе. Но тогда я и вправду была мелкой пигалицей и на ее коленях поместилась легко. Все равно было очень неприятно: руки не связаны, рот не заткнут, а ты вся в чужой власти.
    Она задрала мою юбку, подняла маечку, спустила трусики до пяток. Каждое из этих движений меня почти парализовывало, я окончательно поняла: она сделает все, что нужно, я даже языком не пошевелю, чтобы изменить что-нибудь. Потом она сказала: «Не надо врать», – и хлестнула ремешком.
    Сколько раз она ударила меня? Не меньше десяти и не больше двадцати, я не считала. После первого же удара – естественно, было больней, чем представлялось, – я взвизгнула. Впрочем, я с самого начала не собиралась играть в партизанку. Мне не хотелось показывать ей характер, не тот случай. Было больно, причем не просто больно, была какая-то тревожная боль – вдруг следующий удар окажется еще сильнее, и я заору во всю глотку. Вдруг не выдержу и вырвусь у нее из рук, и буду носиться по комнате?
    В моей квартире, в «корабле», сам понимаешь, стены – почти картон. Не раз слышала у соседей, как воспитывали после школы. Сперва громкий голос мамаши, смысла слов почти не слышно. И вдруг включилась сирена: «МАМОЧКА, БОЛЬШЕ НЕ БУДУ! ОЙ, БОЛЬНО! ОЙ, ОЙ! ОЙ, НЕ НАДО! НЕ НАДОООО! БОЛЬНООО!» Больше всего боялась так разораться.
    Последний удар был и вправду сильным. Тем более, я вихляла попой, то сжимала, то разжимала ее, и ремешок попал почти в середину. Я крикнула уже как следует, и тут все кончилось.
    Вера Васильевна поставила меня на ноги, помогла натянуть трусики, поправить маечку. «Иди, умойся еще раз и садись за стол. Подушку подложу».
    Я пошла в ванную, хотя почти не плакала, могла бы и не умываться. Попа болела вся, десять болей спорили между собой, кто главнее. Но мне стало легко, как после визита к зубному. Я поняла, что с последним ударом, получила полное прощение.
    Руки и лицо вытирала тщательно, долго, сама же в голове прокручивала все, что зубрила вечерами, хотелось отбарабанить домашнее задание как можно лучше. На удивление, все прекрасно помнилось, будто тетрадь видела перед глазами. Вышла из ванной, направилась в комнату и услышала из кухни свист чайника… Потом мы пили чай еще десять лет. Не из-за английского – просто заходила к ней в гости поболтать о нашей жизни. Я тебя хотела к ней затащить, но она уже была больна. И сколько раз мы ни встречались – ни разу не говорили о том обмане и об узком ремешке. Других тем хватало.
    Мне никогда не приходило в голову еще раз провиниться, ради того, чтобы она меня еще раз «как-нибудь простила». Но тот момент, когда лежишь на чужих коленях, а твоя попка, как вся ты, в чужой власти, запомнила навсегда. Вот так…
    – Занятно, – после недолго молчания сказал Димка. – Я окончательно убедился в одном: ты действительно не знаешь, что такое порка. – Нет, безусловно, твое приключение – не из самых приятных. Но и не особенно ужасных. Так, энергичный массаж копчика. Я имею в виду настоящую порку.
    – Не знаю, что такое «настоящая порка», но я очень удивлюсь, узнав…
    – Что мне ее сделал Алексей Юрьевич? Нет, ты правильно удивилась. Мой папа такие методы, мягко говоря, не одобрял. Максимум – подзатыльник или поджопник коленом. Еще мог по шее врезать. Но всегда один раз. И нельзя сказать, что сильно. Парнишкой я рос очень даже разбалованным. Всех моих проказ, пожалуй, хватило бы на восемь серий «Бивиса и Батхэда». А в один прекрасный день, как говорит твой любимый Лесков, все числители были сведены к одному знаменателю. Короче, поплатился за все.
    Дима открыл морозилку. Холодильник, подключенный два часа назад, уже создал в морозильной камере ранний декабрь, и бутылка водки, заранее помещенная туда, слегка запотела.
    – Прости, Танюша. Есть вещи, о которых лучше говорить под наркозом. Небольшим. Половина ворошиловской нормы, чтобы глаз с мушки не соскакивал.
    Дима налил треть стакана, протянул бутылку Тане – она покачала головой. Поставил на стол опустошенную посудину, запил ключевой водой, с плавающей в кружке сосновой хвоинкой.
    – Не думал, что тебе об этом когда-нибудь расскажу. Пожалуй, в моем прошлом только одна история осталась, о которой ты ничего не знаешь. Была у меня даже клятва, обычная мальчишеская клятва. Вроде, палец себе спичкой прижег и поклялся: никто об этом не узнает. Ну, значит, теперь повзрослел. Настолько повзрослел, что детские клятвы можно считать детскими.
    Таня хотела чего-то сказать, но Дима уже шел дальше:
    – Как ты знаешь, по отцу вся моя родня – питерская, а вот мамина родня – из под Ростова. Долгое время матушкины отношения со своим далеким дядей были в исключительно латентной форме. Потом вдруг резкая активизация: письма, звонки, посылки. Под Новый год приехал дядюшка с банкой паюсной икры, литром самогона и моим троюродным братом, на два года младше. Мне тринадцать, ему одиннадцать. Оба в Ленинграде впервые. Летом, разумеется, ответный визит.
    Я собирался в поездку с матушкой, но в последний момент в профсоюзе ей обломилась санаторная путевка. Действительно, очень нужная. Выход нашли просто – как сказал папа, Митька уже взрослый парень, неужели не доедет, даже с пересадкой в Москве?
    Папа, как всегда, оказался прав. До дядиной станицы я добрался успешно, чем чрезвычайно гордился. Еще бы: два поезда плюс прогулка по Москве и автобус из Ростова (дядя забыл встретить). Джинсы, футболка с незнакомыми словами, английского происхождения, бейсболка на макушке. Совсем взрослый. Хоть сейчас подавай звездолет и вперед, к иным мирам. Помнишь же такой фильмец: «Отроки во вселенной»? Вот таким отроком, почти капитаном корабля, и чувствуешь себя, когда неделю назад стукнуло четырнадцать. Ты зафиксируй этот момент, он многое объяснит.
    Теперь надо сказать пару слов и про дядю Колю. В колхозе он работал агрономом, человеком был, как я понимаю уже сейчас, совсем не глупым, книг в доме – полный шкаф, для тех мест редкость. Кроме множества плюсов, у дяди присутствовал один серьезный недостаток, отмеченный мною еще в Питере. Если дядя Коля был трезв, то отличался редким хладнокровием и логичностью. Если упивался в хлам – а этого достигал без особого труда, – то становился на удивление добр и весел. Опаснее всего была золотая середина – когда граммов пятьдесят – сто. Тогда мог придраться к чему угодно и начать разносить окрестности. Будешь смеяться, но тетя, если дядю Колю от водки удержать не удавалось, сама доливала в него дополнительных полтора стакана. Это все – тоже важный нюанс.
    – К тебе это правило относится? – прервала мужа Таня.
    – Нет. Если выпью еще чуток, то ни хуже, ни лучше не будет, – ответил Димка.
    Налил, выпил, продолжил:
    – Случилось это неделю спустя после моего появления в станице. У соседа родилась дочь, дядя и тетя пошли обмывать событие, а мы, мелюзга, остались во дворе как самые настоящие хозяева. У дяди был сын Сашка, младше меня на два года, еще один сын, на год младше Сашки – Юрка, и совсем мелкая сестренка. Еще пришли ребята из соседних домов. Возраст был разный, но я все равно чувствовал себя королем. Как же, почти столичная штучка, а тут не все пацаны даже в Ростове бывали. Сашка им наплел про свои зимние каникулы, про ленинградские чудеса, они и ходили за мной, раскрыв рты. Я им рассказывал разные ужастики и байки, про аварии в метро, о проститутках на Невском (в школе слышал), о чудесном лимонаде «Пепси-кола», который в Ленинграде разве, что не из кранов течет.
    В тот день собирались уже на речку пойти, но тут разговор зашел, сам не знаю с чего, об артиллерии. Я им как раз рассказывал про Рыцарский зал в Эрмитаже и меня кто-то спросил: чем воевали, когда пушек не было? Рассказал им про катапульты и баллисты, уже тогда этим интересовался. Начертил на песке простой чертеж. А какая у пацанов первая реакция? – Давай попробуем.
    Быстро нашли и рогатину, и здоровенный подходящий кусок резины. У дяди во дворе шел серьезный ремонт, так что мы быстро придумали и подходящий снаряд – полено, обмазанное смолой. Я забыл им объяснить одну вещь: из баллисты, как из пушки, тоже надо целиться. Короче, стоило мне отвернуться, как Сашка поджег полено, зарядил, а уж кто-то отпустил резину.
    По законам Мэрфи – куда должен был упасть наш снаряд? Правильно, в ту часть двора, где дядя чинил сарай и оставил на досках краску. Когда мы прибежали к очагу возгорания, пылало уже мощно. Июль – как сейчас, – все сухое, а тут еще и краска разлилась. Как сразу не перекинулось на сарай и дом – до сих пор не знаю.
    Пацаны растерялись. Тут я и нашел выход. Тетя с утра белье постирала – я сорвал с веревки простыню, к счастью, еще мокрую, крикнул всем делать то же самое и кинул ее на пламя. Так мы за две минуты с пожаром справились. Будто ничего и не было. Только тянется к небу остаточный дымок, и на обгоревших досках лежат обгоревшие простыни. И рядом я, очень довольный своей ролью во всей этой истории. Прибавь к облику героя пару мелких ожогов, которыми я очень гордился.
    Вот тут-то мы стали соображать, куда же девалась моя троюродная сестренка? Вспомнил кто-то: когда мы бежали тушить пожар, она выскочила за ворота с воплем: «Горим!» Бежала она, явно, к тому дому, где происходило пиршество.
    Соседские детки растворились по-английски, с дядей Колей никто иметь дело не хотел. Я остался со своими братьями, которые сразу же заныли. «Митька, скажи, что ты во всем виноват. Нас он выпорет, а тебя только поругает. Ты же из Ленинграда». Я на них смотрю сверху, как на воробьев. Ответил: «Конечно, я виноват. Я же взрослый, а вы еще мелкие. Не ссыте, все возьму на себя».
    То, что братьям достается, я знал. Дядя Коля не делал из этого ни тайны, ни спектакля. Обычный процесс – как пол подмести, если он грязный. На второй день после моего приезда Юрка увязался с нами на речку, хотя ему приказали какую-то грядку вскопать. Уже вечером, перед обедом, дядя об этом узнал. Ни слова не сказал, вынул ремень, чтобы все видели, пошел в другую комнату и Юрку позвал: «Давай, на заседание». Юрка сразу понял, какое это будет «заседание», поплелся медленно, будто в валенках по горячему асфальту. Я еще заметил, он перед дверью расстегнул пуговицы на штанах. «Заседание» было недолгим: разговоров на минуту, потом Юрка крикнул пять-шесть раз, негромко, не страшно, даже аппетит не испортил. Очень четко помню свою мысль: вот как плохо быть маленьким. Хорошо, что я уже вырос!
    Потом я спросил Юрку: больно было? Нет, говорит, вчера с велика я больней навернулся. Чего же тогда молчал, а сейчас орал? Ты что, отвечает, не понимаешь? Если я не крикну, как же дядя поймет, что меня нормально порет? Тогда ему придется меня ударить со всех сил. Мне это нужно?
    Не могу понять до сих пор, почему я об этом не думал, когда стоял возле горелых досок и ждал дядю. Вину, конечно, чувствовал, именно как взрослый, оставшийся пасти мелкоту. Некстати вспомнил Виктора Гюго, как у него матрос не закрепил пушку, она сорвалась, разнесла пол-корабля, он ее поймал, за это получил орден и с орденом на груди был расстрелян. Вот уж прав твой Гребенщиков: «Жить по книгам – только портить кровь». Впрочем, тогда я думал только об ордене. Подвиг был очевиден, вина – удивись, почти забылась.
    И тут появился дядя. Лица на нем не видно, мчался он со всех ног и лишь во дворе понял, что пожара нет. Перепугался страшно – ты сама понимаешь, что такое сельский пожар. Пожарные, если даже колхозный расчет прибудет через пять минут, заливают не тот дом, который загорелся, а соседей, лишь бы не перенялось.
    Пир только начался, принял дядя совсем немного – помнишь про фактор ста граммов? Не орал, просто смотрел на доски и простыни. Я ему сказал какую-то глупость, вроде, «сами подожгли, сами потушили, инцидент исперчен, идите, продолжайте праздновать». Братья, быстрее меня прочухавшие серьезность ситуации, заголосили, обвинили меня во всем. Дядя стоял и слушал.
    Я опять открыл рот, хотел было сказать – мол, уже наказан и показать дяде ожог на правой руке, но тут он рявкнул на братьев, те прыснули от него куда-то. Потом схватил меня за плечо и – в дом. Только тут я сообразил, какая у него сила. Заодно понял – не такой я и взрослый, если меня волокут как чемодан. Затащил в самую дальнюю комнату, для гостей. Для гостей, более представительных, чем я – кровать была самой роскошной в доме. Огромная, железная, не застеленная, сверху только один толстый матрас. Матрас и вправду толстый, иначе бы я убился. Он меня швырнул на кровать, и, ни слова не говоря, вышел.
    Я, слегка оглушенный, сел на матрас. Одна неприятная мысль у меня уже появилась, но я ее успешно гнал. Все, вроде бы, естественно: бить меня нельзя, посадили под домашний арест, причем бессрочный. Ну, к ужину, наверное, выпустят. Мне хотелось, немного, по маленькому, что усугубляло наказание. Ладно, вину надо искупать. Посижу, помучаюсь...
    Но мучался я недолго. В комнату ворвался дядя, а в руках у него были прутья. С этой секунды мое сознание развалилось на две половины, и одна была сумбурно-эмоциональной, а вторая – отстранено точной. Сумбур не вспомнить, зато другое вспоминается легко. Так, я мгновенно пришел к выводу, что дело очень серьезное. Мне братья говорили: дядя Коля хлещет их ремнем и после каждой порки приговаривает – в следующий раз лозы наломаю. Так и говорили: не розог, а лозы. Но в следующий раз дядя опять брался за ремень. Действительно, добрый был мужик, это я без кавычек. Уже позже я узнал, что он использовал лозу впервые, так что предприятие было исключительно дилетантским. Я вздохнул, даже не протянул руку, просто подумал – придется снять футболку. Ведь это только маленьких шлепают по голой попке, а взрослых (я взрослый, не забудь!) если и полагается выпороть, только по спине, какой-нибудь брутальной нагайкой. Но я даже руку не успел протянуть к футболке, как дядя Коля гаркнул во всю глотку.
    – Хотел меня спалить, ленинградский выблядок?! Снимай портки!
    Я ничего не понял. Одной рукой чуть приподнял футболку, другую, машинально, положил себе на ремень. А сам так и сидел, полуизваянием. Дядя подскочил ко мне, швырнул прутья на стол и начал расстегивать мне пуговицы на джинсах. Лицо багровое от злобы, пальцы – стальные. Расстегивал, будто на манекене, упирал пальцы в живот, больно было. Вырвал мой ремень, стянул джинсы, они были тугие, но все равно стянул. Трусики просто порвал, я и это очень хорошо запомнил. Бросил лицом на кровать, руки просунул между стальными прутьями, ободрал руки и связал их моим же ремешком. Все происходило быстро.
    О чем думала вторая, рациональная половина? Происходит что-то страшное, а сделать ничего нельзя. Ведь и вправду виноват. Значит, это произойдет. О том же, как себя вести, когда дядя начнет бить, я даже не думал. Я ведь уже взрослый парень, а взрослые обязаны терпеть. Приплюсуй сюда Корчагина, Крапивина, этого Даньку из «Неуловимых». Как и полагается в советские времена: подвиг это не исключение, а обязанность, как школьная сдача макулатуры.
    Дядя таким же манером привязал мне и ноги, и схватил свои лозы. И мое сознание снова стало целым. Только боль. После первого удара не осталось ни одной нормальной мысли, да и быть не могло.
    Дядя, повторю, розгами до этого никого не сек. Бил без всякого порядка, часто и очень сильно. Ему были не нужны мои извинения, он выбрасывал из себя тот страх, с которым бежал на пожар.
    Если я сперва молчал, то лишь по инерции. Не помню, как крикнул первый раз, потом выл не переставая. И очень скоро, через эту боль, как клубы черного дыма пробиваются через серый, я ощутил испуг. Я ведь знал, запороть можно и до смерти. Показалось, что смерть совсем близка. Тогда я начал орать уже осмысленней, молил дядю, извинялся. Помню жуткое ощущение немоты: только начну первое слово, как новый ожог и вся фраза вылетает диким воем. Будто меня не бьют, а душат в шутку: будешь умирать – прекращу. Но как я скажу ему, что умираю, если вопли скрутились в глотке одним клубком?
    Так и не помню, когда я обоссался. Не обмочился, не опорожнил пузырь, не надо этих эвфемизмов. Просто обоссался. Ни стыда, ни облегчения. Если умираю, то какая разница? Дядя этого не заметил, бил по-прежнему. На секунду перестал – лозы измочалил, отвязал ноги, схватил свой ремень и начал рубить пряжкой. Я лежал пластом – поднять ноги, прикрыться уже был не в силах.
    Сознания до конца я так и не потерял. Помню, перестал орать, охрип, решил, что все, уже не живу. Тут удары прекратились, в комнате появились дополнительные фигуры. Орал я, видимо, на полстаницы, сперва тетя прибежала, еще кто-то из родни. Показалось, даже драка была, пока дядю унимали. А я хрипел, сам себя не слыша, и думал: зачем мне нужно все это видеть, если я уже мертв…
    Димкин голос и вправду стал хриплым. Последние пять минут он рассказывал, опустив голову. Что-то холодное прикоснулось к руке – Таня плеснула мужу водки.
    – Спасибо, – сказал Дима и, не приглашая жену последовать примеру, выпил. – Продолжать?
    Таня кивнула.
    – Дальше было все хорошо, а как же иначе. Тетя привела дядю Колю в чувство проверенным способом – заставила выпить еще полтора стакана. Он понял, что натворил, сам сбегал за сельским фельдшером, вытащил его из-за того же стола, заставил два часа со мной возиться. Меня чем-то беспрерывно мазали, поили. Приговорили к постельному режиму на четыре дня. Задница была перевязана, я неделю до нее дотронуться боялся. Все тетя хлопотала, а дядя Коля иногда заходил ко мне и сразу же выскакивал. Братья ему, кстати, все от начала до конца рассказали, он их пальцем не тронул.
    Уже потом, когда я оклемался, он обращался со мной, будто мне жить осталось меньше месяца. Дела почти забросил, то меня возил на рыбалку, то раков ловить на Дон ездили. Постоянно о Ленинграде расспрашивал, но я видел, как он боится – вдруг вспомню порку. Хотел меня даже свозить к морю, но времени было мало. Гостинцы мне собирал в Питер, пока тетка ругать не стала: малый столько не увезет.
    Домой отправил на самолете, за свой счет. В аэропорту – до рейса еще два часа оставалось – первый раз заговорил о той истории. Не извинялся, просто вспомнил, как в детстве – ему и пяти не было – соседский дом сгорел. С той поры он больше, чем огня, ничего не боится.
    Чувствую, ждет от меня ответа. Ну, я принял опять благородную позу, как тогда, во дворе, и сказал ему: «Вы меня, дядя Коля, простите, только обещайте так никогда не наказывать ни Сашку, ни Юрку.» Он руками взмахнул – что ты!
    Так и расстались. Пока дома мама ахала и распихивала по холодильнику балыки, я заперся в ванной, стянул джинсы и впервые рассмотрел себя в зеркало. С той поры отец мне больше ни разу не тер мочалкой спину, когда я мылся. И баню на два года забросил. Чтобы отца не обижать, заранее, перед банным днем, студил ноги под холодным краном до соплей, грел градусник. Потом следы были уже почти незаметны. Ты, по крайней мере, их до сих пор не разглядела.
    Тогда, в ванной, я и дал ту самую клятву, со спичкой. Видишь, она нарушена…
    Таня и Дима сидели молча. Таня удержала себя от банальности: мол, жаль, что ты мне это раньше не рассказал.
    Наконец, Димка приподнялся, вернул бутылку в морозилку. Не садясь, обратился к Тане:
     – Думаешь, мы с тобой просто обменялись историями?
    – Не думаю. Обмен не равноценный.
    – Правильно. Теперь самое главное. Теперь ты убедилась, что о порке имеешь самое приблизительное понятие?
    Таня молчала, подперев голову руками.
    – А помнишь, ты говорила мне, что если существовало бы лекарство от твоего извращения, и было бы оно дороже виагры и горче хины, ты приняла бы его без вопросов? Так вот, я хочу дать тебе это лекарство сегодня вечером. Не по детскому рецепту, по взрослому. Как я его однажды получил сам. Чтобы ты хоть на секунду почувствовала этот вкус.
    – Ты себя считаешь дипломированным врачом, чтобы ставить диагноз, прописывать лекарство и проводить лечебную процедуры? С какой стати ты считаешь, что это мне поможет?
    – Танюша, вот здесь начинается демагогия. Да, не буду спорить: если ты проглотила банальный анальгин – еще не факт, что пройдет голова. Если ты проглотила фталазол, понос не обязательно остановится через двадцать минут. Ампулы стоимостью тысяча рублей упаковку тоже могут не вылечить. Единственное лекарство, которое работает быстро и надежно, это цианистый калий…
    – И то – Распутин стал исключением, – вставила Таня.
    – Тем более. В другом случае отвел бы тебя к врачу, психотерапевту, психоаналитику, сексопатологу – без разницы. Но ты права: таблеток от твоей болезни не существует. А диагноз мне не нужен, я все уже знаю. Сейчас на свете есть лишь один человек, желающий твоего выздоровления. Это я. И я сделаю то, что нужно. Как если бы мы ушли в лес за сто километров от ближайшей деревни, а у тебя начались бы роды. У меня не было бы ни опыта, ни знания, ни даже дерьмового пособия «Делаем детей сами, от начала до конца», но я стал бы акушером. Вот и сейчас кроме меня сделать это некому.
    Таня открыла рот, но Дима не дал ей сказать и слова.
    – Знаешь, не будем уходить в лечебную тему. Скажу по другому. Помнишь, как ты однажды встала между мной и дверью, не позволив уйти? Ты знаешь, почему я не оттолкнул тебя? Я верил, ты и вправду уйдешь. А ты мне дороже этих всех несчастных тысяч. Сейчас же ты сама сказала – готова принять лекарство, если оно есть. Я его нашел. Только ради него сюда и приехал. Если ты откажешься, ничего смертельного не случится. Мы дождемся друзей, выпьем водку, съедим шашлыки и уедем домой. Но если ты когда-нибудь еще раз встанешь перед дверью, я выйду все равно. Не поверю, что ты и вправду уйдешь из дома, из моей жизни, вообще откуда-нибудь уйдешь.
    – Я согласна, – с детской торопливостью ответила Таня. – Начинай прямо сейчас.
    – Надо приготовиться. Я хочу, чтобы ты получила именно то, что однажды досталось мне. Как там сказано в твоем рассказе про Зимбардо? Ремень – предмет бытовой разборки, а вот розги – уже признак мелодрамы. У нас с тобой уже третий день глубокая мелодрама, поэтому иду резать лозы. Скамья тут есть, только ее протереть надо. Протрешь?
    – Протру. Посуду тоже вымою. Иди.

    Димка соврал, и понимал это прекрасно. Достаточно было пройти тридцать шагов пружинистой сосновой дорожкой, взглянуть на визборовское лесное солнышко, уходящее за невидимое озеро, чтобы понять: он привез сюда Таню не только ради лекарства. Еще в дороге, одолевая пыльный киевский тракт, ему казалось – здесь, под закатными лучами, среди колышущихся дерев, в океане сладкого и чуть пряного воздуха, виртуальные кошмары бетонного четырехстенка испарятся, как туман. Таня снова станет прежней, понятной Таней, а единственной ее тайной – сюрприз для мужа на день рождения. Может, стоит все забыть и срезать только один длинный прут – на удилище? Приготовить с вечера снасть, выпить с Танюшкой еще грамм по сто, прогуляться под звездами – ни одна зараза в округе не пачкает небо электрическим светом – и заснуть с одной мыслью, об утренней рыбалке?
    Нет, край, милый сердцу, так и не помог. Еще отчетливей, еще тяжелей стало ощущение: его жена, пьющая тот же воздух, глядящая на то же небо – извращенка. Она не только считает садистов нормальными людьми, она готова писать им письма, звонить по телефону, может, кого-нибудь пригласить домой, на чай. Может быть, пригласить сюда… От последней мысли Диму передернуло, и он ускорил шаг. Необходимости в этом уже не было, он пришел на место. Сосновая благодать кончилась, в низине было сыро и темно. Скорее, пока не заметила и не поднялась со своих аэродромов окрестная комарилья, надо сделать дело.
    Сколько будет нужно розог, Дима не знал, поэтому решил заготовить как можно больше. На одну секунду его лицо посетила болезненная улыбка: кто же будет принимать готовую к употреблению продукцию, он или Таня? Улыбка не задержалась.
    Стоит ли мучить жену приготовлениями? Видимо не стоит, поэтому Димка прямо на месте делал розги почти готовыми к употреблению – срезал мелкие ветки и кору. Примеривался, взмахивал, укорачивал.
    Полтора десятка кровососов успели спикировать на него, когда работа была окончена. Охапка тяжелит руки, должно хватить. Не на одну Танюшку, на все семейство сурового деда Лешки Пешкова.
    Вверх по тропинке Дима поднимался как римский ликтор, с пуком длинных прутьев. Обнаглевшие комары летели следом и жалили со всех сторон. Димка почти не отмахивался, берег время. А еще хотелось разозлиться.

    Жена потрудилась к его приходу. Вся посуда была перемыта, а длинная тяжелая лавка вытерта мокрой тряпкой. Стол и две лавки – вся мебель, оставшаяся от неизвестных хозяев. Одну подгнившую скамью вынесли во двор, зато лавка была целей и крепче стен. Массивная, темная, широкая – хоть спи, она стояла на середине комнаты. Димка подумал, что за всю историю этой скамьи на ней уже приходилось кому-нибудь лежать со спущенными штанами или поднятой юбкой.
    Таня снимала с сушилки посуду, посасывая карамель. Обернувшись, она увидела мужа с огромным пучком розог в руке и чуть не выронила чашку. На одну секунду в ее глазах мелькнул страх: Димка любил шутить, но если уже брался за дело, то доводил его до конца. Сейчас он взялся за него всерьез.
    – Их надо замачивать, или это долго? – хрипло спросил он.
    – Можно залить кипятком. Я думаю, их мочат для эластичности, чтобы не рвали кожу, – отрывисто сказала Таня, выплюнув карамельку в ладонь.
    – Хорошо, я их замочу, – так же отрывисто ответил Димка.
    Любая работа успокаивает, поэтому он торопливо наполнил двухлитровый «Филипс», включил его. Когда слегка подрезанные розги были положены в большое жестяное ведро, прилежный агрегат уже вскипятил воду. «Сколько этих кипятильников отштамповано – интересно, хотя бы один использовался для этого?» – подумал Димка, выливая кипяток в ведро. Чтобы вода покрыла прутья на две трети, он долил ведро холодной водой.
    – Слушай, Митя, – Дима вздрогнул, услышав имя, которым Таня называла его, лишь провожая в командировку и встречая из командировки. – Может мне стоит… Давай я поскорее постираю белье, для гостей. Их же надо на чистое положить. И грядку докопаю. Вдруг… Вдруг так получится, что завтра я уже не смогу нормально работать.
    Она боялась. Она явно боялась. Такой свою жену Димка давно не видел.
    – Таня, насчет белья ты права, постирай его, но только поскорее. Уже поздно. Надеюсь, полчаса тебе хватит. А вот грядку можно отложить до следующего раза. Не надо тянуть, нам обоим от этого только хуже. Когда будешь стирать, я еще долью кипятка, и розги будут готовы. Кстати, их надо солить?
    – Как хочешь, – сказала Таня совсем дрожащим голосом, – соль у нас еще не кончилась. Ее голос внезапно окреп и она заговорила быстрее, почти без дрожи. – В буфете, на верхней полке – соль мелкая, столовая, она быстрей растворится, но ее мало. А на нижней полке – крупная, грибная соль. Вот ее – много. Еще не забудь положить укроп, вишневый лист и чеснок, пять-шесть головок.
    – Мне не до шуток.
    – А у меня сейчас ничего кроме шуток не осталось. Кстати, знаешь, для чего розги солят? В расчете на то, что они прорежут кожу.
    – Солить не буду, – после небольшой паузы сказал Димка. – Я на твоем месте не радовался бы. Мой добрый дядя Коля тоже их не солил и не перчил, а досталось – будь здоров.
    Промолчав еще немного, Димка добавил:
    – И еще сходи в сортир, на всякий случай. Обязательно сходи.

    Вода в ведре уже почти остыла. Димка поймал себя на том, что медлит сам. Таня перестирала то, что хотела, вывесила, протянув новую бельевую веревку, подмела в полутьме гостевую комнату и теперь перетаптывалась на кухне, ища новую работу. Дима сидел на табурете возле скамьи. Внезапно он поднялся и почти крикнул Таньке:
    – Чего тянешь, давай начнем.
    – Начнем, – ответила она. – Начинай.
    – Я не знаю, как полагается пороть, если нет никакой вины. Молчи, сама считаешь, что половые извращения это не порок. Может, придумать какую-нибудь комедию. Ты – рабыня, которая просит, чтобы ее выпороли на конюшне.
    Танюша посмотрела на Димку:
    – Ты знаешь, чем мне нравится этот клуб? Там не любят играть в рабов и рабынь. Жаль, если ты не понимаешь разницы. Какой нормальный раб попросит, чтобы его высекли? Разве, если его хотят повесить. Только свободный человек может попросить о наказание для себя. Вот я, в той истории с Верой Васильевной, была совершенно свободным человеком. Я решила сама…
    – А меня излупцевали как раба, совершившего проступок? Не буду спорить. Просто накажу, за вредную агитацию. Раздевайся и ложись. И быстро!
    Таня вздохнула – нет, хотела вздохнуть, но успела подавить вздох. Поплелась к лавке. Уверенно сняла рубашку, повесила на спинку стула. Чуть менее уверенно расстегнула джинсы, спустила их к ногам и приготовилась лечь.
    – Стой, – сказал ей Дима, убегая в комнату. Таня замерла на месте.Со словами: «еще занозишься», Димка расстелил на лавке покрывало.
    – Не надо, – тихо сказала Таня. – Пол грязный, края испачкаются.
    – Снявши штаны, по грязным краям не плачут, – ответил Димка. – Вот теперь – ложись.
    Секунду поколебавшись, Таня спустила ажурные трусики и легла на лавку. Подняла футболку до середины спины и замерла.
    Двумя заранее приготовленными длинными полотенцами (конечно, полотенцами – Димка прекрасно понимал, что веревки изрежут руки) он привязал и руки, и ноги жены. Вроде бы надежно.
    – Ну как, ты еще не потекла от удовольствия? – как можно развязнее сказал он. Присел рядом с женой, положил ей руку на холодные, сжавшиеся ягодички, уже готовый запустить руку между ними, проверить собственное предположение. В последний момент отдернул руку. Для чего он все это затеял? Для удовольствия, что ли?
    Димка отступил к ведру, схватил несколько прутьев и медленно пропустил через пальцы, стряхивая капельки воды. Таня лежала, не шелохнувшись. Он, не отрываясь, глядел на нее, на тонкую загорелую шею, худые, напряженные руки и выпуклую, выдающуюся попку. Почти как утром, в постели. Нет, тогда футболка не была натянута ей на плечи, и Таня не лежала, уткнувшись лицом в руки.
    Конечно, сейчас она себя виноватой не чувствовала. Но человек, лежащий на животе, даже если это атлет на пляже, всегда напоминает раба, павшего ниц перед господином. Глаза, уставленные в небо – самодостаточность, глаза, впялившиеся в землю – признак поражения, капитуляции, вины. Сейчас Таня казалась ему пленницей, подставившей свою попку под удары, и надеющаяся хотя бы этим искупить свою вину. Может, стоит просто шлепнуть и простить?
    А ведь это чувство мешает, да еще как! Скорей надо начать. И закончить.
    Муха на бреющем полете даже не села – коснулась правой Таниной ягодички. Попка вздрогнула, и в этот момент Дима хлестнул.
    – Ой, - удивленно сказала Таня. Похоже, она не ожидала удара.
    Дима опять поднял руку с розгами, но остановился, вглядываясь в красную полосу.
    - Тань, тебе как – ничего? – растерянно спросил он, будто ставил жене банки.
    – Чего. Еще как чего, – ответила она. И, уловив его растерянность, добавила с усмешкой. – Давай, пока не заснула.
    Дима взмахнул опять, примериваясь ударить ближе к бедрам. Танина попка дернулась, новая полоса пересекла ее под небольшим углом к первой.
    – Значит, нам это нравится? Очень приятно?
    – Очень! – крикнула Таня.
    Еще два удара пришлись чуть ниже спины, там, где начинается расселина между двумя половинками. И когда Таня, шипя от боли, выгнулась дугой, непроизвольно поднимая попу, Димка всадил еще раз, на полную силу. Длинная полоса появилась мгновенно, будто была тут всегда.
    Танькин крик схватил Димку за руку. В шестой раз розга лишь слегка опустилась ей на попку. Димка стоял молча, глядя на результаты начатой работы. Таня еще раз охнула, но уже тише, потом обернулась и взглянула на мужа. В ее глазах стояли слезы, а глаза были злые.
    – Чего встал? Нравится – продолжай.
    – Мало не показалось? Или показалось? Я сделал бы кое-какие выводы с первого же удара. Или ты еще не поняла, что в этой забаве эротики не больше, чем в разгрузке вагонов?
    – Слушай, муженек, – сказала Таня. Слез не было видно, злость усилилась. – Ты зачем меня сюда привез? Решил бить – бей. А заниматься агитацией ты мог, сидя со мной за столом, а не сняв с меня штаны. Чего встал, садист-самоучка? Бей. Сейчас помогу.
    Удивленный Дима открыл рот, но жена не дала сказать ему и слова.
    – Хорош муженек, нечего сказать. Другой, нормальный, интеллигентный, не быдлос, который читает в подлиннике, меня и пальцем бы не тронул. Ну, не понимает, чем жена увлечена – и хорошо. Подумаешь, с поркой ему изменила. Чего внимание обращаться на мелкое человеческое хобби? Вот это – настоящий мужчина. Или был бы стандартный быдлос, уверенный, что всех голубых надо кастрировать. Выпорол бы сразу, не отходя от кассы. Узнал бы про мои досуги – и сразу за ремень. В кровь излупцевал бы, не думая, какой сейчас час ночи и что подумают соседи. Вот это – я понимаю, нормальный мужик. А ты – ни рыба, ни мясо. Спектакль решил устроить! Увез за триста километров. «Я должен дать тебе лекарство. Я его однажды попробовал, хочу поделиться удовольствием». Поделился, умница, не пожалел ручек. А знаешь, мне понравилось. Одно обидно: работает дилетант. Ничего, я найду профи. Обязательно наЙДУУУ!..
    Он ударил, почти не замахиваясь, но очень сильно, не глядя, куда придется удар. И зачастил, без картинных замахов, без выбора цели, желая сделать прутьями то, что хотелось сделать кулаком. Три года гребной секции оставили кое-какое мускульное наследство, сохраненное домашним турником, и Дима иногда сам чувствовал, как сильны некоторые удары.
    – ОЙЙ! ПОДЛЕЦ! УРОД! ПРЕКРАТИ! – визжала Таня. Визг становился все пронзительнее, но сквозь темную пелену, окутавшую сознание Димы, он почти не проникал.
    – Приятно? Нет, ты скажи – вот так приятно?
    – ПРИИИЯТНО! ОЙ, ПРИИЯТНО! – Дима заметил, что прутья в его руке окончательно измочалены, выхватил новые из ведра и, не отряхнув с них воду, хлестнул жену. Еще и еще.
    – А так?
    – ААА! ПРИИИЯТНО! ААА!
    Дима почти не видел, куда рубил – по бедрам, по спине, по пояснице, но главное – по попе, уже изменившей свой цвет. Если бы он бил более вглядчиво, то не сразу нашел бы на ней не задетый кусочек. Когда он ударил жену очередным прутом, выхваченным из ведра, брызнула не только вода, но и кровь.
    – Будешь себе профи искать? Будешь над мужем глумиться?!
    Таня хрипло выла, но слово «приятно» было слышно отчетливо. Она ничего больше не могла, кроме как выкрикивать это слово и вертеть попой, будто лежала на раскаленном листе. Лавка скрипела, как тяжелый шкаф, который тащат по комнате. Пару раз Таня почти выгибалась мостом, поднимая исхлестанную попу, но муж буквально приколачивал ее к скамье новыми ударами.
    Внезапно вой исчез.
    – Митя... миленький... не надо... – раздался детский голосок, в котором не было ничего, кроме страха и надежды. – Митенька... Пощади!.. Не на...
    Голос оборвался. Таня лежала, не двигаясь, и лишь тяжело дышала.
    Рука Димы остановилась в замахе. Он простоял так несколько секунд, потом швырнул прутья на пол, нагнулся к жене, развязал веревки, нащупал пульс. Затем он достал из аптечки флакончик с нашатырем, дал жене понюхать, поднял ее и понес в соседнюю комнату, на кровать. При этом Дима непрерывно бормотал: «Прости, милая, прости».
    Оказав Тане первую помощь, Дима вернулся на кухню, рывком приподнял тяжеленную лавку и вытолкал на крыльцо, оттуда свалил на траву. Вслед за лавкой на улицу вылетели ведро и остатки прутьев. Полотенца были брошены на шкаф.
    Бардак. Конечно, бардак, кто будет спорить. Потом, на рассвете придется навести порядок. Лишь бы Таня, выглянув на кухню, не увидела все эти вещи.
    Потом он вприпрыжку вернулся в комнату. Намочил в ключевой воде чистое полотенце, положил Тане на попку и прильнул к горячему лицу.
    – Милая, прости. Прости. Что же я наделал?
    И вдруг очередной тяжелый вздох сменил насмешливый голос Тани.
    – Да уж, постарался… – впрочем, последнее слово она выговорить нормально не смогла, помешал стон.

    Звезд было много до безобразия. Хутор стоял на склоне холма – хоть обсерваторию размещай. Стрекотали кузнечики, а казалось – стрекочут звезды. Кроме кузнечиков не было других звуков, а кроме звезд – другого света.
    Димка уже выкурил третью сигарету, когда ненадолго уловил ухом шум мотора. По лесной дороге кроме лесорубов и его, чудака, никто не ездит в такое время суток. До большой трассы километров восемь, не меньше. Все равно слышно.
    Да, затеяли ораторию. Окрестные лисы, зайцы и совы до сих пор должны быть в недоумении. Интересно, услышали ли в деревне Любенцы, что в трех километрах отсюда? Если кто-то взял двустволку, сел на приватизированную «Беларусь» и поехал спасать неизвестную туристку от неизвестного маньяка, ничего странного не будет.
    Впрочем, о чем это он? Может, и вправду было бы лучше: прибежал бы кто-нибудь с дубиной и организовал физическую амнезию. Чтобы они вдвоем забыли бы этот вечер.
    Или последние три дня. О чем мечтаешь, чудачок?
    – Прости меня.
    Дима так заслушался звездным стрекотом насекомых, что не заметил, как сзади скрипнула половица. Таня вышла на крыльцо и обняла мужа.
    Минут пять они молчали и почти не двигались. Только губы, нашедшие друг друга, только губы и ничего больше.
    – Может, ляжешь? – наконец сказал Дима.
    – Я тебе еще не объяснила, за что хочу извиниться, – по-прежнему насмешливо ответила Таня. – Прости меня за то, что завтра вся мужская и женская работа будет лежать на тебе. Один день постельного режима я, думаю, заслужила. И грядочки, и обед, и множество важных мелочей, необходимых перед нашествием гостей… Все, все – ты. А еще тебе придется напрячь свои интеллектуальные способности. Придется объяснить, почему я не купаюсь.
    Дима улыбнулся, но улыбка тут же погасла. Последний уголек недавней злости на секунду зарделся.
    – И все-таки – понравилось тебе или нет?
    – Не понравилось, – спокойно, как будто речь шла об увиденном фильме, ответила Таня.
    – На свой березовый сайт еще пойдешь?
    – Обязательно пойду. Не успокоюсь, пока сама не отвечу на вопрос – как такое может нравиться.
    Дима выбил новую сигарету из пачки. Затянулся, взглянул для успокоения на звездное небо и устало-деловитым тоном обратился к жене.
    – Ладно. Даю тебе месяц. Ползай по этому сайту, кидай письма – найди еще одну дуру, которой такое нравится не за деньги, а по искреннему желанию. Если не докажешь мне через месяц, что хоть одна такая существует – выпорю еще раз.
    – А если найду, тогда как?
    Еще одна пауза, еще одна затяжка. Невидимая струйка, поднявшаяся к сверкающему небу.
    – Все равно выпорю. Только сначала узнаю у этой дуры, как надо правильно пороть. Чтобы тебе было приятнее, чем сегодня.
    – Правда? – Диме показалось, что глаза Тани сверкнули в темноте.
    – Правда. Домой ее приглашу, для практической консультации. Шутка.