ФРОНТОВАЯ ИСТОРИЯ

    Имена главных героев имеют к действительности не больше отношения, чем мой псевдоним. О самих событиях этого не скажешь.

    Нет ничего хуже, чем «заглянуть на минутку». Во-первых, тем самым вы участвуете в обоюдной лжи: поддерживаете ложь пригласившего вас и лжете самому себе, будто в действительности намерены заглянуть к нему «совсем ненадолго». Во-вторых, если вы находитесь на войне, то это обязательно приведет к приключениям.
    Я в десятый раз ожесточенно повторял самому себе эту истину, коротая время в обществе прокуренного Игорька – журналиста одной из крупных московских газет, и пьяного Макса – сотрудника «Интерфакса» и по совместительству агентства «Рейтер» (в обоих случаях – внештатного). Уже шел третий день, когда я вместе с двумя коллегами «заглянул на минуточку» на берег незнакомой абхазской речушки, в расположение ингушского батальона Кавказской конфедерации. Шел третий день, а мы все еще не знали, когда же, наконец, покинем этот очень милый, но изрядно надоевший край.
    Самое обидное, что я уже сегодня должен был быть на берегах Невы, если бы…
    Если бы я и Макс не встретили максова друга Игорька, только что прибывшего на театр военных действий, мы не устроили бы «встречальную» попойку в одном из пустых кафе Гудауты...
    Если бы единственным посетителем, кроме нас, а значит – нашим собутыльником не бы оказался военный врач, которому через два часа предстояло вылететь на линию фронта и забрать больного...
    Если бы врач Коля не сообщил бы нам, что летит он в расположение батальона «какого-то Профессора»...
    Если бы, услышав это, Макс не заорал бы во всю глотку, что этот самый Профессор – его друг, и он не покинет Абхазию, не повидавшись с ним.
    Если бы после очередного тоста за здоровье Коли тот не открыл бы тайну: в вертолете есть три свободных места…
    ...то я уже сегодня был бы на берегах Невы, среди друзей и близких, а не в компании двух знакомых журналистов и окружении ста тридцати вооруженных ингушей. Этих людей можно было бы назвать боевиками, солдатами, бандитами, интернационалистами – и каждое из определений отчасти явилось бы верным.
    Стоит ли пояснять, как «минуточка» превратилась в три дня? О цели экспедиции врача Коли мы знали: забрать бойца с приступом аппендицита и отвезти в Гудауту, а если будет недостаточно – в Сочи. По нашим расчетам, вертолету полагалось пробыть в расположение ингушского батальона не больше часа, и Макс успел бы познакомить нас с Профессором.
    Разумеется, нас уже ждали, и Профессор – мощный парень в камуфляже – поздоровался с врачом, а потом минуты три сжимал Макса в объятьях. Где они встретились впервые, я так и не понял. Впрочем, Макс, в отличие от меня, был в воюющей Абхазии уже четвертый раз, поэтому удивляться не приходилось.
    От двух обнимающихся мужчин доносились дружественные матюги и междометия. Скоро я понял, что ради встречи будет обязательно зарезан баран. «Сестру зарежу, с бараном познакомлю», – вспомнил я довлатовские строчки, в очередной раз удивившись кавказскому умению находить этого самого несчастного барана, как только встречаются друзья.
    Между тем, притащили больного. На глазах у всех Профессор отсчитал врачу три тысячи долларов – впервые в жизни я столкнулся с платной медициной за пределами стоматологии. Врач Коля махнул нам рукой, вертолет взмыл, и только тут я осознал, что остался в обществе двоих приятелей, Профессора, его боевиков и приговоренного барана.
    Описывать последовавшее пиршество – безнадежное дело. На середине дистанции Профессор назначил каждому из нас опекуна из своих бойцов, чтобы мы, выйдя по нужде, не заблудились и не перешли нечаянно линию фронта. Естественная преграда – неизвестная речушка – была настолько мелкой, что ее можно было форсировать вброд и не заметить этого.
    Благодаря присутствию троих журналистов, кавказский пир незаметно перешел в русскую попойку. Проорав с десяток песен Высоцкого, мы принялись за песни Великой Отечественной, а там дошли и до революционных, включая даже «Суровые годы проходят…».
    Я, видимо, упал одним из первых.
    Уже утром, чуть протрезвев и позавтракав половиной упаковки анальгина, я начал присматриваться к Профессору и его батальону. По характеру я человек, к авантюрам не склонный, мне никогда не приходило в голову перейти линию фронта с диктофоном и недопитой бутылкой коньяка – в отличие от некоторых коллег. Поэтому я всегда старался быть рядом с армейским подразделением и в расположении полевого командира оказался впервые.
    Профессор произвел самое благоприятное впечатление. Ему было тридцать восемь лет, шесть из которых он отсидел в Свердловской области. За время нашего знакомства он ни разу не матюгнулся, по крайней мере, по адресу подчиненных. Профессором его прозвали за энциклопедическое знание огнестрельного оружия.
    Под началом Профессора служили одни ингуши. Уже тогда они отстранялись от чеченцев при первой же возможности. Я еще не знал об одном из самых распространенных лозунгов на стенах грозненских домов: «Русский – Рязань, татарин – Казань, ингуш – Назрань!», но отношения между «братьями» были натянутые.
    Бойцы Профессора были подтянуты, дисциплине позавидовала бы иная регулярная часть. Они исправно брились, камуфляж был относительно чист, в дозоры заступали беспрекословно. В отличие от казаков или абхазов, никому из них не пришло бы в голову поздним вечером без приказа выпустить пару гранат в сторону противника или, что меня особенно поразило, прикола ради дать трассирующую очередь в звездное небо. Более того, часовые Профессора даже не отвечали на одиночные выстрелы с грузинской стороны.
    Был июль 1993 года, ленивое фронтовое затишье. Июньское кровопролитие позабылось, а до жуткого штурма Сухуми оставалось больше месяца. Шла вялая снайперская война, но на этом участке фронта не было даже снайперов. Выдержанное поведение бойцов Профессора поддерживало необъявленное перемирие. Как нам объяснили, против нас стояли исключительно грузинские призывники, которые не рисковали на свой страх и риск перейти жалкий ручей, ограничиваясь лишь тем, что время от времени облегчали рожки своих автоматов на два-три патрона.
    Скоро я узнал и о том, какими методами Профессор поддерживает дисциплину в своем отряде. На второй день, когда головная боль слегка отошла, мы сидели в плетеной беседке, именуемой здесь «апацхи», ели суп-харчо и говорили с Профессором о его методах работы с личным составом.
    На минуту отвлекусь. По моему личному убеждению (кто не согласен – оспорьте) выражение «кавказская кухня» в корне неверно. На самом деле, существует «закавказская кухня». Спору нет, карачаевские хычыны или осетинские сахараджи очень вкусны, но, все-таки, главные блюда «кавказской» кухни родились за Большим хребтом. Тот же самый баран, жертва встречи Профессора и Макса, был разделан и приготовлен в лучших традициях грузинских и армянских мастеров.
    – У меня существуют три градации, – сообщил Профессор, как всегда в таких случаях, очень красиво – скажем больше – изысканно произнеся слово «градация», – Во-первых, двадцать пять отжиманий на месте. Это бывает часто, зато у каждого бойца есть пресс.
    Я искренне надеялся, что в эту минуту он не бросил взгляд на живот Макса, и, тем более, на мой живот. В отличие от бойцов Профессора, нам похвастать было нечем.
    – Во-вторых, виновный работает на кухне. Целый день. – Уже позже я пришел к выводу, что для большинства кавказских мужчин это очень серьезное наказание, а пока с интересом стал ждать, что же представляет собой «третья градация». Вопрос задал Игорек, куривший даже тогда, когда ему протянули тарелку с харчо.
    – Есть и третья, – ответил Профессор и хитро улыбнулся. – Есть, есть.
    Ох, уж, эта милая улыбка! Точно так же вам нередко улыбаются добропорядочные и лояльные чеченцы, когда их спрашиваешь: «Воевал ли ты в 1994 году?»
    Профессор мог бы и не темнить: «третью градацию» мы увидели этим же вечером.
    Среди внутренних законов отряда существовало и Абсолютное табу. Оно касалось того, что на старом добром хипповском языке называется «пых», а если говорить грубее – анаша. Уже позже, побывав в Назрани, я пришел к выводу, что, учитывая распространенность этого порока, через отряд Профессора стоило бы пропустить всю Ингушетию, а может, и другие субъекты Федерации.
    После сытного обеда мы задремали, но были разбужены криками. Макс – видимо, не лингвистически, а интуитивно, – пришел к выводу, что в отряде общее собрание, и мы пошли на шум.
    Это действительно было собрание, и происходило оно в тени заброшенного двухэтажного грузинского особняка. Бойцы столпились полукругом, а на середине стояли Профессор, один из бойцов и скамья. К моему удивлению, на скамье никто не сидел.
    Когда мы появились, профессор взглянул на нас с явным неудовольствием. Особенно он пристально глядел на Макса, будто бы решая: стоит ли обижать старого знакомого приказом немедленно удалиться.
    Наконец, Профессор принял решение.
    – Отдайте аппаратуру, – сказал он. – Потом верну.
    Макс и Игорек, не выпускавший из зубов сигарету, поворчали, но сняли с плеч свои фотокамеры. Мне, как человеку, работающему с ручкой и блокнотом, отдавать было нечего. Профессор протянул трофеи своему заму, который повесил их на плечо.
    Мы, видимо, подошли на завершающей стадии суда. Профессор сказал еще несколько слов провинившемуся. Тот положил на ладонь самокрутку, так чтобы все видели, развернул ее, высыпал содержимое на землю и долго топтал ногами.
    Это была прелюдия. Без лишних слов боец снял камуфляж, оставшись в брюках и рубашке, после чего лег на скамью. Я не заметил с самого начала, кто из его боевых товарищей держал в руках палку. Теперь он выступил вперед и подошел к бедолаге… Сейчас, в 2000 году, после того, как я не меньше пятидесяти раз заглянул на зеленоватую страницу Клуба, я отношусь к увиденному немножко по другому. Меня интересуют технические детали: была ли это знаменитая кизиловая палка, или, в ее отсутствие, годится любая другая. Меня также заинтересовало бы и другое: может, наказанных бьют по спине только в присутствии посторонних наблюдателей, а если их нет поблизости, то – ниже. В данном случае, несчастный наркоман получил лишь три-четыре таких удара, остальные пришлись на спину.
    Но тогда я испытал только удивление от происходящего, да еще странное чувство: может быть, это какая-то игра или спектакль? Исполнитель бил часто, как автоматными очередями, зато не в полную силу, улыбаясь при этом, а наказуемый охал, но не кричал. Так бьют в театре, а не в кино. Язык не повернулся бы назвать происходящее «поркой», а спанкинга в происходящем было не больше, чем в заполнении гаишником протокола на месте нарушения.
    Ударов было нанесено 30-40, после чего Профессор махнул рукой. Процедура заняла меньше трех минут. Наказанный медленно встал, покряхтывая и почесывая спину, надел камуфляж. Я постарался запомнить его лицо, чтобы поменьше быть рядом. Все-таки, чувствуешь себя неловко: я был зрителем, а он – артистом поневоле. Максу и Игорьку вернули аппаратуру.
    Потом мы разошлись. Я попросил Макса узнать у Профессора, часто ли в отряде происходят такие экзекуции? Макс, немного протрезвевший лишь вечером, провел мини-интервью.
    По словам Профессора, нам посчастливилось – акты «палочной дисциплины» случаются лишь раз в пару недель. Этот боец прибыл из Ингушетии месяц назад, поэтому не знал, насколько строг распорядок.
    Еще Макс сказал, что этот распорядок касается всех. Я принял к сведению и улыбнулся, как любой питерский грибник, отправляясь в лес, принимает к сведению информацию, о том, что на территории области водятся волки.

    По моему личному мнению, абхазская война была самой отвратительной из всех межнациональных конфликтов начала 90-х. Следует немедленно оговориться: в Таджикистане я не был.
    Но в одном я могу быть уверен: ни одна другая война не породила столько легенд в журналистской среде, не наполнила анекдотами журналистскую тусовку. Одному из наших коллег российский штаб выдал официальную справку о запрете исполнять профессиональные обязанности в связи с тяжелейшим алкогольным опьянением (что соответствовало действительности на 100%). Другой мой приятель, бывший капитан II ранга, теперь журналист, приехавший на театр военных действий весной 93-го, получил в высшей степени странное предложение от абхазской стороны. После нескольких бутылок коньяка ему предложили возглавить военно-морской флот Абхазии, состоявший из двух «метеоров» – правда, на одном стояла зенитная установка. Мой друг отказался, так как, во-первых, в глубине души сочувствовал грузинам, а во-вторых, верил в их победу и не хотел пойти на дно. Самое странное, уже в Питере я заставил его прочесть главу из романа О’Генри «Короли и капуста», повествующую о флоте республики Анчурия и единственном сражение за всю его историю.
    Большинство журналистских рассказов об Абхазии были рассчитаны на то, чтобы подразнить московских или питерских друзей. Журналюги рассказывали о том, как часами загорали на безлюдных пляжах, купались в чистом море и поглощали в пустующих кафе шашлыки, которые стоили дешевле, чем жареный пирожок на Московском вокзале.
    Нам хвастать было нечем, мы находились в сорока километрах от моря, вдали от пляжа и кафе. Мы часами резались в «дурака» и гадали, как же выберемся отсюда. По словам Профессора, вертолет прилетал раз в неделю, и мы уже успели проклясть день, когда позволили ему взлететь без нас.
    Рано или поздно, мы согласились бы и на сухопутный вариант, но отложили его на самый крайний случай. Машины, чтобы отвезти нас в Гудауту, у Профессора не было, а путешествие «на перекладных» таило немало опасностей. Абхазские ополченцы подозревали каждого журналиста в симпатиях к грузинам и длинные рассказы о том, что грузинские ополченцы думают почти так же, их могли и не удовлетворить. Значит – два-три дня в подвале, пока разберутся. Лучше подождать вертолета.
    Наступил вечер третьего дня. Мы устали от жары и карт. У Макса была и дополнительная причина усталости – бутылка с чачей. Мне не хотелось пить в жару, Игорек сделал пару глотков, зато Макс прикладывался постоянно. Карты надоели, а других развлечений не было.
    Лишь только стемнело, Игорек придумал, как развеять скуку.
    – Пошли на линию фронта, – сказал он.
    Зам командира выделил нам двух бойцов сопровождения, и мы отправились в путь. Впрочем, идти надо было меньше километра.
    Я хотел не только прогуляться перед сном, но и немного отдохнуть от привычки Игорька смолить три-четыре сигареты в час. Как человек некурящий, я почти ничего не понимаю в табаке, и мне всегда казалось, что Игорек курит особенно мерзкие сорта.
    Игорек шел с нами, но не дымил. Курить вблизи передовых позиций строжайше запрещалось. Никакие извращения цивилизации, вроде электричества, не портили великолепие южной ночи, поэтому вспышка зажигалки была прекрасным ориентиром для скучающего вражеского стрелка.
    Наконец, легкий шелест воды и отклик часового известили нас о том, что мы у цели. Дальше была не просто темнота, но и противник.
    Я спустился к реке, напился и ополоснул лицо. Один из бойцов что-то прошипел, видимо, призывая к тишине, и я вернулся.
    Игорек сидел на камне и любовался созвездиями. Впрочем, скоро ему такая программа показалась недостаточной. Я услышал знакомый шорох и не успел рта раскрыть, как рядом вспыхнул огонек: мой приятель воспользовался своей латунной бензиновой «Зиппой». Как всегда бывает в темноте, огонь показался очень ярким.
    И тотчас же раздались выстрелы. Скорее всего, это был старый добрый «Калаш» – очередь на три-четыре выстрела.
    В мою сторону стреляли очень редко, по правде говоря, впервые в жизни. Мне очень хочется соврать про пули, просвистевшие над головой, пули срезавшие ветви акаций, а может, даже разбившие бутылку с чачей в моей руке, которую я, как Макс, прихватил на берег, и ужас, когда что-то мокрое и холодное потекло по телу. Но придется быть честным: стрелял неумеха, какой-то мальчишка, мобилизованный указом Шеварднадзе. Куда ушли его пули, так никто не узнал. В моей руке не было даже бутылки с чачей.
    Бойцы вели себя хладнокровно и профессионально. Буквально в ту же секунду, они прижали нас к земле и заставили проползти метров сто в противоположную сторону от берега. Когда мы встали, то выяснилось, что Игорек не потерял не только любимую зажигалку, но даже и не зажженную сигарету. Ее он немедленно выкурил, как сказал, «для успокоения».
    На обратном пути у меня на сердце слегка скребли кошки. Профессор обязательно расспросит бойцов о причинах перестрелки, а они – обязаны были ответить.

    С утра казалось, что грозу пронесло. Как мне сообщил Макс, протрезвевший после нашего ухода, Профессор проснулся, узнал о том, что все вернулись живыми, и лег спать.
    Было часов десять. Мы вяло обсуждали планы на последующий день, когда к нам подошел боец, и сказал, что Профессор нас ждет в своем «штабе» – том же самом особняке, единственном приличном здание в расположение отряда.
    Похмельный Макс обрадовался, решив, что есть новости про вертолет или машину. Игорек, неплохой репортер, но человек временами фантастической индифферентности, пошел тоже, не выпуская изо рта горящую сигарету. Что же касается меня, то настроение испортилось сразу.
    Профессор был в комнате один. Он вяло поздоровался, после чего сразу задал самый серьезный из всех возможных вопросов.
    – Вы знали, что у реки курить запрещено?
    При этом он смотрел только на Игорька и меня. У Макса было алиби.
    Игорек продолжал смолить, равнодушно глядя на командира, и при этом молчал. Я утвердительно кивнул.
    – Нет, ты скажи словами – знали или нет?
    Вот тут я действительно испугался, как человек, во время прогулки по заливному лугу внезапно увидевший пропасть среди травы и цветов. Естественнее было бы немедленно заорать о том, что последний раз я курил в девятом классе, что если бы я и уничтожал по три пачки в день, то мне и в голову не пришло бы нарушить военный приказ. Но это бы означало – взвалить всю вину на Игорька, а общая ответственность, все-таки, больше располагает к амнистии.
    Язык замер, зато взгляд метался по кабинету. И тут я увидел в углу предмет, который недавно видел в действии: палку из незнакомой породы древесины.
    Мой мозг на десять секунд стал самым быстродействующим процессором в мире. Даже сейчас я не могу вспомнить, что же тогда в нем пронеслось. Кроме естественного и совсем неблагородного страха здесь было немало классики разного рода. «Разберись, кто виноват, да и накажи обоих». «Всякое телесное наказание / Зависит от приказания». «Потому, что от битья / Умным сделаться нельзя». «Высеку – прощу». И даже: «Не вижу, почему бы даже благородному дону...». Впрочем, скорее всего, последнее утвердилось в моем мозгу позже, как возможный вариант самооправдания.
    Меня выручил Макс. Спасибо тебе, хотя ты, я уверен, никогда не наберешь www.kprn.net и не прочтешь эту историю. Все равно – спасибо!
    – Твой вопрос не по адресу, – сказал он. – Мик не курит.
    Теперь Профессор смотрел только на Игорька. Рано или поздно доходит даже до жирафов, поэтому он потушил сигарету и принял смиренный вид. Что касается меня, то, как это ни плохонько звучит, на душе стало легко.
    – Ты знаешь, что правила – одни для всех? – хмуро спросил Профессор.
    – Мик, погуляй, мы попробуем разобраться, – сказал Макс.
    Я ушел быстро. Вслед донеслись слова Макса о том, что пули никакого не задели.
    Минут через десять ко мне вышел Макс, с угрюмым лицом.
    – Так и не уговорил, – раздраженно сказал он. Профессор обещал лишь…
    Договорить Макс не успел. Из дома донесся крик Игорька. Несколько секунд спустя он повторился. Мне показалось, что Игорек кричал: «Не надо!» Потом все стихло. И минуты через три Игорек появился перед нами.
    На его лице не было прежней индифферентности, одни только тоска и унылость. Он, не глядя, прошел перед нами, остановился, матюгнулся и… вытащил новую сигарету.

    История с Игорьком оказалась подобием искупительной жертвы. Не прошло и трех часов, как мы услышали в небе желанный грохот. Мы втроем залезли в вертолет еще задолго до того, как он взлетел. На прощание Профессор вручил нам мешок разных овощей и фруктов, бутылку чачи, а Игорьку подарил даже редкий сувенир – трофейный значок члена «Мхедриони». Лишь позже я узнал, что этот «ценный трофей» можно было купить в Тбилиси почти в каждом втором сувенирном киоске.
    Когда мы взлетали, каюсь, я внимательно глядел, как Игорек сядет на жесткое сидение. Игорек сел без проблем. Впрочем, если вспомнить предыдущую экзекуцию, это еще ничего не значило.
    Все равно – всегда надо надеяться на лучшее. Я не видел, что произошло в здании, поэтому мог бы предполагать, что дело ограничилось суровым разговором. Или несколькими оплеухами. В одном я был уверен: Игорька не подвергли старому наказанию для юных курильщиков – не заставили выкурить всю пачку разом.
    Прошло семь лет. Макс почти спился. Игорек бросил курить; некоторые его статьи можно прочесть в «Независимой газете». Одна из них мне так не понравилась, что я даже собрался отсканировать для него карикатуру с тремя действующими лицами: отцом, сыночком и ремешком. Но подумал, и не сделал этого. Нельзя бить людей ниже пояса, даже с противоположной стороны.
    Профессор жив и здоров, сейчас он в Назрани, в оппозиции к президенту Аушеву, но тот его боится и ничего сделать не может. Профессор участвовал в штурме Сухуми и больше всего доволен тем, что не потерял при этом ни одного бойца.