ИЗ ИСТОРИИ РЯЗАНСКОЙ ГУБЕРНИИ
В КРЕПОСТНОЕ ВРЕМЯ

Как известно, общество в России в крепостное время идеологически подразумевалось устроенным по принципу большой патриархальной семьи — царя-“батюшки” и его подданных-“детушек”. “Семейные” принципы применялись в любой сфере, в том числе и в сфере местного самоуправления.

Закон 1807 года, изданный в эпоху либеральных реформ Александра I, определил, что “помещик ведает те проступки крепостных, которые не подвергают виновных лишения всех прав состояния”. Эта расплывчатая формулировка дала возможность помещикам заниматься судом и расправой в своих имениях по любым делам. Проступки делились на “мелкие, по работе или по нарушению порядка”, “неповиновение без сопротивления” и “явное неповиновение”. В последнем случае помещик мог вызывать вооружённые отряды себе в помощь, в первых же двух обязан был наказывать виновных сам, собственным судом. Наказанные имели право апеллировать в вышестоящие инстанции. Интересно, что крестьяне почти никогда не жаловались в настоящий суд. Почти всегда ходоки шли в Дворянское собрание — аналог недавнего райкома или обкома КПСС. Жалобы и назначенные по ним разбирательства дают яркую плеяду флагелляционных “словесных открыток”.

Иногда наказаниями заведовали приказчики помещиков. В имении барина Тарасенко-Орешникова приказчик Потап Матвеев выстраивал провинившихся баб зимой в ряд против ветра и велел бросать в воздух снег, залеплявший им лицо. Таким образом, бабы “работали” по полчаса и морозили себе лица, носы и уши. Хуже бывало, когда приказчик оказывался немцем, французом или другим инородцем: то, что прощали “своему”, припоминали “чужаку”. Крестьяне вообще были не такими забитыми “овечками”, какими изображала их долгое время народническая и гуманистическая пропаганда.

Во владении князей Долгоруковых находилась лесная дача. После очередного разбирательства по их долговым обязательствам суд признал половину дачи принадлежащей князьям Несвицким. Крестьяне Долгоруковых, в том числе и деревенский староста, на сходе порешили не отдавать имущество своих бар новым владельцам, а когда им сказали, что таково решение суда, отвечали: “А дубинки на что?”... Когда через какое-то время один из князей Несвицких во главе своих крестьян приехал для рубки леса, то их уже поджидали. Сперва с обеих сторон “посыпались отборные русские выражения”, но потом дело перешло к мордобою. Битва окончилась поражением Несвицких, у самого их князя голова оказалась пробитой, а один глаз вытекшим — его унесли с дачи на руках. Лошади и упряжь были взяты в качестве трофеев и приведены в усадьбу Долгоруковых. Как отмечали допрошенные свидетели, командовал битвой староста долгоруковских крестьян, кричавший то и дело: “Ребята, стойте дружно! Бей их князя до смерти, в мою голову!” Через три дня в деревню “победителей” приехали приставы земского суда, но аресты произвести не удалось: одна из баб ударила в набат, выскочили мужики с кольями и вилами, так что приставы спасли жизнь бегством. Пришлось вызывать в деревню солдат, только при них оказалось возможным арестовать старосту и нескольких других зачинщиков.

Иногда происходили смешные истории. У офицера Лаптева было всего 50 дворов с крестьянами. Когда помещик промотался, живя в Петербурге на службе, то приехал в деревню и потребовал с крестьян 3000 рублей оброка, чтобы уплатить долги. “Что будешь делать, — рассказывали сами крестьяне, — надо бы барину и заплатить, но нечем”. “Вы мои мужики, — отвечал Лаптев, — так должны выручать меня. А у меня, кроме этой шинели, нет ничего”. Пригрозил розгами. Поднатужившись, крестьяне собрали сперва 1000 рублей, а остальное обещали прислать в Петербург. Сразу после отъезда барина они приступили к сбору средств — начали воровать и продавать лес другого помещика, соседа Лаптева. Сосед заметил это и велел поставить межи — источник дохода иссяк. Тогда мужики разрыли проходивший неподалёку тракт Москва-Астрахань, превратив утрамбованную некогда дорогу в непролазную грязь. В грязи вязли подводы и экипажи; за их вытаскивание и починку крестьяне брали с проезжающих деньги. К Рождеству помещик в Питере получил с нарочным ещё 1500 рублей, оставшуюся же недостачу крестьяне просили ждать весной. Но тут их постоянный доход решили отбить — с наступлением холодов на тракт была прислана дорожная команда, чинить разрытое покрытие. Тогда вооружённые вилами и косами крестьяне с угрозами вышли из леса... Землекопы и инженеры разбежались. Опять пришлось вызывать войска, арестовывать зачинщиков и т.п.

Иногда жалобы собственных так пугали помещиков, что они оставляли в покое таких прохиндеев, что свет не видывал. Дворовая девка помещицы Авдулиной, Анна Стрекалова, заведовала в доме провизией, но часто то ли позволяла ей портиться, то ли воровала. Барыня несколько месяцев подряд часто ругалась на неё и спрашивала, куда девался тот или другой кусок. Получая грубые ответы, Авдулина наконец не выдержала и велела наказать девку розгами. Во время наказания Стрекалова кричала матерные слова, а наутро же подала жалобу в Рязань, в дворянское собрание. Разбирательство длилось два месяца, после чего помещицу всё-таки признали невиновной. В завершение истории Авдулина побоялась наказать Стрекалову розгами ещё раз, а выслала из барского дома в деревню — на полевые работы.

У помещиков Польских дворовые девки Михеева и Ефремова пошли на реку стирать бельё. За потерю при этой стирке дорогих женских чулок из бесценного тогда шёлка Михеева получила 30, а Ефремова 20 палочных ударов по голому телу. На такое обращение девки обиделись и пошли жаловаться на своих бар Данковскому уездному предводителю дворянства. Тот закричал, затопал ногами и велел полицейскому препроводить девок обратно к помещикам, раз они, раззявы, “посеяли” предмет туалета, стоивший около 15 рублей — цену коровы. Польские дома устроили расправу с жалобщицами. Бить их больше не стали, но Михееву посадили за щиколотку на цепь, прикованную к дубовому чурбану весом в 30 фунтов, а на шею Ефремовой надели железную рогатку весом в 8 фунтов, чтобы она не могла прилечь. Обеих посадили в комнату прясть лён, получая из питания только хлеб и воду, да так и продержали четыре недели. По истечении срока наказания кто-то из крестьян, родственников Михеевой, опять донёс, теперь уже губернским властям в Рязани. Приехала разбираться комиссия, изучившая дело и сделавшая Польским выговор — за то, что они заставили девок работать в Пасхальную неделю, а это было противно церковным установлениям. Помещиков оштрафовали. Через два года, за другие проступки и долги, имение Польских было взято под государственную опеку, но дворовых помещикам было разрешено при себе оставить и распоряжаться ими как вздумается. Михеева и Ефремова остались в распоряжении бар.

Бывали образцы “деспотов из глубинки”. В Михайловском уезде Рязанской губернии жил старый князь Гагарин, крестьяне которого из-за постоянных поборов помещика были очень бедны. За оброчные послабления некоторые отцы семейств даже отдавали барину “в услужение” своих дочерей. За год до смерти помещика в доме Гагарина жило две цыганки и семь девок: первые учили последних песням и пляскам. При посещении барина гостями они составляли хор, а потом он подкладывал тех девок на ночь гостям, приехавшим без жён. Из ревности он жестоко обращался с теми девками, которые пытались завести в имении женихов. Один из крестьян князя бежал в Саратовскую губернию, но был пойман и посажен на цепь. Сидя на цепи, виновный с горя удавился, из-за чего возникло разбирательство с вмешательством полиции. К тому же пьяный Гагарин как-то избил до полусмерти приехавшего к нему в гости мещанина Протопопова. Помещик откупился от суда за 5000 рублей. Вскоре после этого сын удавившегося крестьянина был за провинность отправлен без штанов на двор, где его несколько часов водили кругом на собачьей цепи и подстёгивали ремнём. Барин кричал: “Отец твой стоил мне 5000 рублей, а за тебя и подавно откуплюсь!” После того, как отравился мышьяком ещё один его дворовый, к Гагарину нагрянули две дополнительные комиссии. Дело передали в суд, помещика спасло только то, что он умер перед самым слушанием уголовного дела.

Самым распространённым способом прекратить злоупотребления помещиков были изъятия их имений “в опеку”, то есть под государственное “внешнее управление”. Помещик Чулков за проступки сажал своих дворовых под замок, по два дня кормил селёдками и не давал при этом пить. За такие истязания Чулков был ограничен в своих правах и оставлен на подозрении у предводителя уездного дворянского собрания. Зато под опеку было взято имение другой рязанской помещицы, Есаковой. В приговоре говорится, что “по характеру злому и строптивому, Есакова наносила людям своим побои, чем попало, обременяла работами, чем и довела до бедственного положения”. Дворовых девок помещица ставила на целую ночь к стене, а одну из них, после наказания “докрасна” палками, привязала совершенно голой за руку к комоду и припечатала сургучной печатью, так что та не могла отойти весь день.

Дворовая девка помещицы Климовой Устинья Иванова заявила своей барыне, что жить в её доме больше не собирается, так как с ней здесь плохо обходятся, не одевают и почти не кормят. Барыня велела замолчать. Устинья замолчала, но ночью бежала, была поймана уже в городе и заявила там становому приставу, что жить у Климовой не хочет: “лучше ей идти в Сибирь, чем быть постоянно в имении госпожи своей”. За это Иванова была судима и наказана в полиции 50 розгами, после чего отправлена к помещице. Помещице Устинья снова заявила, что в имении её ни в коем случае не останется. Климова была согласна на отправку дворовой в Сибирь, отдала девку обратно приставу, а тот ещё раз представил её суду, но суд вместо ссылки снова приговорил её к 50 розгам и водворению в имение барыни. Судья пообещал молодой упрямице, что прикажет сечь её до тех пор, пока она не оставит “дурных мыслей”. Известно, что больше девка Иванова не бегала и не жаловалась.

Иногда барам приходилось плохо. Помещица Писарева была убита в окно своего дома крестьянами Егоровым и Степановым за то, что пригрозила отдать их в солдаты, если будут плохо себя вести и напиваться. Крестьяне достали где-то ружьё и выстрелили, когда госпожа подошла к окну. Поскольку после убийства преступники тут же на радостях напились, арестовать их не составило особого труда. Обоих повесили.

Крестьяне Михаил Игнатов и Матвей Варфоломеев, боясь наказания за пропажу скота, решили убить свою помещицу Вечеслову. Они подговорили мальчика в барском доме, чтобы тот ночью отпер им двери. Один из крестьян накинул спящей барыне на голову подушку, а второй держал за ноги. Вечеслова успела закричать, дом переполошился, неудавшиеся убийцы бросили своё дело и сбежали. Барыня не стала даже их искать и заявлять в полицию. Зря, потому что Вечеслову совсем перестали слушаться. Почтенный крестьянин Андрей Васильев, 69-ти лет, служил у помещицы пасечником. Однажды барыня пришла посмотреть на пчёл, увидела неубранные нечистоты, стала ругаться и ударила пчеловода по щеке. Васильев поднял топор и зарубил Вечеслову.

А вот отдельные виды проступков крестьян, за которые они были наказаны помещиком поручиком Терским, на которого крестьяне специально жаловались губернатору. Чистка лошади в конюшне, хотя было приказано чистить во дворе — мальчишке назначены розги; из скошенной для лошадей травы не выбраны “вредные цветки” — бабам назначены палки; кража муки — отсчитаны удары скалкой по телу виновной; отлучка ночью из барской усадьбы в деревню на чужую свадьбу и пьянство там — пареньку назначены розги; в парниках долго не убирали навоз — мальчишке “в рубашку и портки наложено крапивы”. Крестьяне помещика не любили. Кончилось тем, что поручик Терский влюбился в Наталью Минаеву, жену одного из своих крестьян, причём даже “предлагал ей развестись с мужем и жить в его барском доме”. Минаева вообще-то не была против их отношений, но услышав о разводе, немедленно стала отпираться, “боясь людского мнения”. Терский пригрозил ей хорошей поркой и “предложил злосчастный выбор: постеля в барском доме или козлы перед барским домом”. Когда баба согласилась сойтись с барином на переговоры в ригу, то предварительно обо всём рассказала мужу. Пришедшего в ригу поручика Терского повалили несколько крестьян, избили ногами и бросили в реку, отчего барин умер. Суд приговорил убийцу, мужа Минаевой, к клеймению и бессрочной каторге, а саму Минаеву к 100 ударам кнутом и ссылке на горные заводы. Порка была произведена в имении, на тех самых козлах.

Дворовая девка Настасья Кузьмина обвинила помещика Полубояринова в изнасиловании и подала жалобу в губернское дворянское собрание. Донос оказался ложным. При расследовании в имении помещика выяснилось, что Кузьмина ещё до жизни в господском доме занималась мелким воровством, за что уже была высечена самими крестьянами. Потом в усадьбе она сплетничала и была замечена “в неприличном с мужиками обращении”. Подозревали, что донос на барина сделан с целью свалить на него грех за возможную беременность. Сам Полубояринов показал следствию: “Кузьмина характер имеет самый гадкий... постоянно делает мелкое воровство, ленива на работу, а по её гадкой физиономии я не только чтобы посягнуть на неё, но не всякий решится даже на неё глядеть”. Настасью по указанию следователя высекли и предоставили в распоряжение барина, который немедленно “уволил” её из своей усадьбы на полевые работы.

Для помещиков бывала опасна неприязнь даже подвластных им баб. Настасья Михайлова, крестьянка помещика Володимирова, и девка Акулина Матвеева, жившая у помещицы Чанышевой, разговаривали о строгостях господ. Вторая сказала (цитата из материалов последующего суда): “Да что вы, дураки, не окормите своего барина, я вот своей барыне дала мышьяку в мочёной ягоде, у неё от этого внутри зажгло сердце, она и померла”. По этому совету Михайлова подговорила дворового человека помещика Володимирова, и тот подсыпал барину такого же мышьяка. Володимиров умер к вечеру.

От помещицы Ардабьевой сбежала дворовая девка Евфимия Николаева. Перед тем у её хозяйки гостил больше двух недель подпоручик Тютчев. Он влюбил в себя девку и обещал тайно её увезти. Убеждая, что барыня уже выписала на Николаеву вольную и что та лежит в шкатулке, Тютчев подговорил дворовую выкрасть шкатулку. Со шкатулкой Тютчев и Николаева ночью уехали. В шкатулке, правда, вместо вольной лежало 3000 рублей, которые подпоручик “употребил на пьянство”. Евфимия была брошена гулякой в Пензе, как только кончились деньги. Через несколько дней девку разыскали и возвратили в имение, где она была жестоко наказана — сперва 100 розгами, а потом ещё тридцатью.

Дворовый человек помещика Долгова, крестьянин Николаев, был пойман полицией в городе, сочтён беглым и отведён к барину. На допросе Николаев говорил “вздорные речи”, что барин-де послал его искать попавшую собаку, угрожая казнью за возвращение с пустыми руками, вот он и ищет её уже полгода. Полиция не поверила. Однако в имении Долгов подтвердил слова своего дворового — и снова напал на него с палкой, норовя попасть по штанам. Барин кричал: “Вон!! Я сказал, вон! И чтобы без собаки не возвращался!!!”