Мы уже знаем, что у нас, англичан, в сравнительно очень недавнее время широко применяли телесные наказания в школах. Да и теперь еще многие признают, что наказание розгами – хорошее средство для укрощения буйных характеров. По их мнению, подобное наказание действует двояко: унижением от того, что наказываемый обнажается и, особенно, если наказание производится в присутствии товарищей или подруг или прислугой, – а также и болью, когда секут довольно сильно. Нельзя отрицать, что у наказанного сохранится от того и другого более продолжительное воспоминание, чем от карцера или других подобных не телесных наказаний.

У нас (в Англии) сохранилось очень много средневековых обычаев. Так, например, до сих пор существуют во многих местах для молодых девушек плохого поведения или с дурным, необузданным характером исправительные дома, где телесные наказания считаются одной из главных исправительных мер.

Сложилось также убеждение, что родители строгие, наказывающие своих детей за более важные проступки розгами, уважаются детьми гораздо сильнее, чем родители, проявившие мягкость и снисходительность.

Но что особенно удивительно, существует много трактатов и сочинений, посвященных вопросу о телесном наказании детей.

Я лечил одну вдову, у которой было семь человек детей, четыре девочки и три мальчика. Старшей девочке было тринадцать лет, а младшему мальчику семь лет. Сама вдова имела не более тридцати лет. Она применяла телесные наказания в самых широких размерах.

Так, однажды она узнала, что ее старшая дочь объяснила своему двенадцатилетнему брату, как делаются дети. Обоих она так строго наказала розгами, что для девочки понадобилось послать за мной.

Противникам телесных наказаний может показаться очень странным, что дети не питали не только ненависти за наказания, но все очень любили свою мать.

От девочки я узнал, что брата высекла мать не так больно, ему она дала тридцать розог и секла сама на скамейке, в то время как его держали кухарка и горничная. Ее мать заставила присутствовать при наказании брата, а брат должен был смотреть, как ее наказывали. Когда я спросил, за что же наказали брата, ведь он только слушал, что она ему рассказывала, девочка, краснея, объясняла, что он хотел применить свои сведения с пятнадцатилетней девочкой, служившей у них подгорничной. За это мать его и высекла. Девочке мать дала восемьдесят розог, и секла ее кухарка. По ее словам, мать, когда ее разложили на скамейке, сказала, что ей дадут сто розог, но потом сжалилась и сбавила...

Наказана девочка была действительно строго, было много полос, темно-синих, с кровоподтеками, рубашонка была изрядно выпачкана в крови, но опасного для здоровья ничего не было.

Вероятно, многие помнят дело гувернантки Элен, разбиравшееся лет десять тому назад в лондонском суде, который приговорил ее к трехлетнему тюремному заключению. Мне пришлось быть одним из экспертов. Вот некоторые подробности этого дела.

Карл К. был мальчиком высокого роста, блондином с густыми волосами, страшно изнуренный, худой.

Родители его, у которых он был единственным сыном, умерли очень рано, когда он был еще очень молод. Они оставили ему громадное состояние. Опекуны, намеренно или ненамеренно (на суде не удалось это выяснить), оставили его на попечении бывшей уже в доме гувернантки Элен. Как на суде выяснилось, Элен еще при жизни родителей приобрела громадное влияние на мальчика, и он не смел на нее жаловаться родителям, не особенно обращавшим внимания на воспитание сына и вполне доверявшим гувернантке. За самую пустячную детскую шалость она секла его, и он не жаловался, если она являлась в его комнату вечером, когда все в доме спали, поднимала одеяло и рубашку и, зажав рукой ему рот, начинала что есть мочи хлестать его рукой по ягодицам.

Со смертью родителей гувернантка стала действовать еще смелее. Наказания рукой продолжались по-прежнему, но стали часто употребляться розги, плетка и даже крапива.

Ребенок не жаловался не из-за одного страха, а потому, что после каждого наказания, нередко очень жестокого, гувернантка, удовлетворив свою страсть к жестокости, спокойно переходила к изнурительным для него ласкам.

Он сознавался, что испытывал не только страх, но и некоторое приятное нетерпение, когда гувернантка говорила ему днем, что он заслужил быть наказанным. Ни разу она тогда не пропускала, чтобы не придти поздно вечером или очень рано утром высечь его и потом ласкать и ласкать... Благодаря этим ласкам он полюбил даже наказания.

Подобный режим привел к тому, что ребенок заболел, и его пришлось поместить в одну известную лечебницу.

Он вернулся совсем поправившимся и уже взрослым мальчиком. Элен, которая по-прежнему распоряжалась всем в доме, уверила опекунов, что не следует мальчика обучать в гимназии, где он испортится от других учеников, что гораздо лучше дать ему образование под ее наблюдением, при содействии учителей, дома.

Опекуны согласились, и были приглашены профессора, которые ежедневно приходили давать уроки мальчику. Элен же стала управляющей, имевшей в своем распоряжении целую свору прислуги, слепо исполнявшей все ее приказания.

Юноша вскоре сделался игрушкой страстей гувернантки. В ней буквально сидел бес жестокости и сладострастия. Она с полной свободой отдалась своим страстям. Карл стал настоящим мучеником. Он послушно, из боязни истязаний и отчасти из-за наслаждений, должен был приходить на кровать к гувернантке, где она обладала им...

Но настал день, когда юноша не был в состоянии удовлетворить требований мегеры. Различные ухищрения, к которым прибегала раньше Элен, настолько притупили его вкус, что он оставался холодным к нормальному удовлетворению любви. Теперь он предпочитал разные тонкости, которым его научили.

Тогда гувернантка наскоро оделась и ушла, предупредив его, что она идет велеть приготовить скамейку и розги, и если к ее возвращению у него не пройдет холодность, то она велит его жестоко выпороть розгами, причем пороть будет не сама, а кучер... До сих пор она всегда секла сама, привязывая на скамейке, на постели или стуле, и т. п.

Хотя страх от предстоящего ему унижения и жестокого наказания был велик, но все-таки он не в силах был преодолеть свою холодность к возвращению Элен. Немедленно по звонку явился кучер со скамейкой и двумя пучками розог. Карл пробовал было протестовать и угрожать жалобой опекунам. Это привело Элен в бешенство. Она велела кучеру связать ему руки веревкой и, взяв его за ухо, стала другой рукой хлестать по щекам... Затем велела привязать его на скамейке и дать ему двести розог.

С первого же удара розгами он почувствовал громадную разницу между силой Элен и кучера. До сих пор его всегда секла сама Элен. Правда, за последнее время она давала ему иногда по девяносто розог, но все-таки боль от ударов была несравненно слабее. Он положительно обезумел от одной мысли, что ему предстоит получить еще сто девяносто девять таких ударов. Он был уверен, что умрет... Но ни клятвы не жаловаться, ни самые трогательные мольбы не смягчили Элен, – она не сбавила ни одного удара. После наказания он с трудом встал со скамейки и лег в постель, где был утешен ласками Элен.

Недели через две он все-таки решил пожаловаться на Элен одному из опекунов, но кончилось это для него очень скверно. Опекун не поверил, что его наказали за холодность, и рассказал Элен. Когда та разревелась и заявила, что уйдет, если опекун не разрешит ей наказать Карла, опекун позволил всыпать ему четыреста, как хотела Элен, но просил дать их не сразу, а сперва двести и затем через час или два вторые двести.

Никакие мольбы не помогли. Не прошло и часа, как Элен повела его драть. От полученных четырехсот розог он провалялся целых два дня, лежа почти все время на животе, до того больно было касаться иссеченных мест. После этого мальчик решил больше уже не жаловаться на Элен, а слушаться ее. Она же, заметив его покорность, опять стала сама собственноручно сечь его. Только за холодность, когда у нее являлось желание искать удовлетворения нормальным путем, Элен почему-то ни за что не хотела собственноручно наказывать, а постоянно приказывала сечь сечь кучеру и давала всегда не больше и не меньше двухсот розог. Это наказание по-прежнему оставалось для Карла самым мучительным. После него он обыкновенно лежал в постели день или два. Под угрозой подобного наказания он готов был сделать все, что угодно. К несчастью, быть не холодным не зависело от него, но Элен почему-то винила его. Правда, холодность он испытывал не всегда, да и Элен не часто искала нормальных удовольствий...

За все остальные его проступки, как-то незнание урока, дерзость и т. п., она его наказывала собственноручно и келейно.

Любимым способом наказания его, как ответил Карл на вопрос прокурора, был следующий: гувернантка приказывала ему раздеться донага и, привязав крепко веревками на кровати или к кольцам на полу, или на столе, или на скамейке, подложив под живот подушку, чтобы придать наказываемой части тела возвышение, она садилась, нередко верхом, к нему на шею и начинала сечь розгами; секла она медленно, во всю силу, видимо, наслаждаясь его криками и движениями. Розги всегда выбирала сама по утрам и сама же приготовляла пучки. Прутья были березовые, длинные и толстые. Пучки розог всегда лежали в воде в ванной комнате, где стояла скамейка, на которой часто его секли.

Она постоянно выдумывала новые наказания, хотя отдавала сильное предпочтение березовым розгам, так же, как и новые положения для жертвы во время наказания.

Как мы уже сказали, секла Элен всегда жестоко, пока все тело не покрывалось рубцами и не появлялась кровь. Экзекуция обыкновенно прекращалась только тогда, когда она видела, что Карл переставал кричать и начинал уже хрипеть или совсем замолкал. Тогда она отвязывала его, становилась ласковой, уверяла, что он сам виноват, если ленится, грубит и тем вынуждает ее наказывать его, так как иначе ее опекуны прогонят. Затем всегда следовали гнусные ласки, благодаря которым он еще более был в ее власти.

Ночью, когда он спал с ней, ласки были нормальные – это были холодные поцелуи... Истязание производилось обыкновенно днем и по известной программе, умело и долго изученной.

Истязание и неумеренное сладострастие совсем ослабили его и сделали неврастеником в самом полном смысле. Кроме того, он страшно истощал.

В это время совершенно неожиданно вернулся из Индии его двоюродный дядя, которому пришла мысль навестить племянника. Пораженный его страдальческим видом, он чуть не силой усадил мальчика на своего извозчика и привез в Лондон к одному известному доктору. Конечно, все это произошло в отсутствие Элен.

Доктор велел Карлу раздеться и был поражен массой рубцов и синяков на теле. Дядя подал жалобу прокурору на Элен и опекунов, а племянника оставил в Лондоне. Затем их всех судили, опекунов оправдали, а Элен, как мы уже сказали, была приговорена к трехгодичному тюремному заключению.

Ввиду своего жалкого состояния, Карл был отправлен на поправку к одному доктору в Канн. Там его здоровье отчасти восстановилось. После трех лет пребывания в Канне он уехал в Париж, так как достиг совершеннолетия и хотел насладиться жизнью вовсю. Его нервная слабость просто усыпила половую чувствительность. Продолжительный отдых пробудил в нем невыразимую жажду чувственных удовольствий.

В этом веселом городе подобную жажду нетрудно удовлетворить человеку богатому. Но он вскоре разочаровался – он оказался полным импотентом даже с самыми замечательными красавицами, предлагавшими ему свои услуги.

Тогда он попробовал обратиться к флагелляции. Он испытал все те истязания, которым когда-то подвергала его Элен. Пришлось перенести снова массу страданий, но при этом без малейшей тени наслаждения.

Огорченный, он вернулся в Канн. Он пришел к убеждению, что ни одна женщина в мире, кроме Элен, не вернет ему половую силу. Он был презренным рабом, собакой, ползающей у ног первой и единственной женщины, которой он обладал; женщины-чародейки, вредной и ненормальной, некрасивой и немолодой (ей было около тридцати лет), но которая сумела подчинить его своим капризам и дать ему испытать в страданиях громадное наслаждение.

Он вернулся в Англию, разыскал вышедшую из тюрьмы Элен, которая хорошо жила в окрестности Эдинбурга на сделанные ею сбережения.

Мне как врачу, лечившему теперь его и Элен, он рассказал, что Элен не сразу согласилась. Помимо денег она требовала полной покорности от него, чтобы весь штат прислуги был нанят ею и зависел от нее одной. Он должен был вернуться на свое прежнее положение.

Все условия он принял. Он был ее рабом и должен был им оставаться, если хотел, чтобы она была с ним в близких отношениях.

В кучера она взяла старого своего кучера. Через две недели по переезде в имение Элен жестоко наказала Карла розгами. Дала она ему шестьсот розог в два приема, с промежутком в полчаса, причем эти полчаса он пролежал на скамейке. Отвыкший от розог, он света не взвидел от первых же ударов, но пришлось выдержать все шестьсот. Это, как объяснила ему Элен, она его наказала за показание на суде четыре года тому назад. Затем режим был прежний, прибавилось несколько новых видов подвязываний, была устроена особая экзекуционная комната, наказывала иногда крапивой, за холодность давала уже по триста розог.

Но удивительно, что, пролежав в постели три дня после первого наказания, он стал потентен и имел с Элен нормальный коитус. Впоследствии тоже эта потенция сохранялась. Через четыре года он женился на Элен.

В суде Эдинбурга разбиралось довольно интересное дело в конце 1902 года.

Ирландский помещик отдал свою пятнадцатилетнюю племянницу в один из женских пансионов. В один прекрасный день девочка вернулась из пансиона к дяде вся в слезах, растрепанная.

Оказалось, что утром на уроке русского языка она утверждала, что какие-то стихи, приписываемые одному поэту, в действительности написаны другим.

Она была права, и учитель ошибся, в чем он впоследствии, при разборе дела в суде, сознался. Он пожаловался классной даме, которая сделала ей выговор за то, что она грубо говорила с учителем, и оставила ее в пансионе на пять часов после окончания уроков. Так как девушка была уверена, что права, то сказала шепотом какую-то грубость классной даме, которую никто на суде, как и девочка, не хотел повторить. Классная дама ударила девочку по щеке в присутствии целого класса за эти слова; девочка, недолго думая, ответила тем, что бросила в классную даму пресс-папье. После этого классная дама побежала жаловаться начальнице пансиона, к которой через полчаса позвали и девочку. По приходе она увидела классную даму, начальницу и одну из их нянек. После короткой нотации начальница, несмотря на ее сопротивление, велела завязать ей руки шнурком на спину и объявила, что ее сейчас накажет розгами. Затем велела няньке принести розог. Когда розги были принесены, то ее, несмотря на крики, нянька и классная дама силой положили на кушетку. Начальница развязала ей панталоны, спустила их и, подняв платье вместе с сорочкой наверх, приколола на спине булавкой и начала сечь розгами, сказав, что она даст ей двадцать розог. Если же она не будет просить прощения у классной дамы, то ее будут снова пороть. Девочка, из боязни новой порки, после двадцати розог, от которых у нее на ягодицах местами показалась кровь, попросила прощения у оскорбленной ею классной дамы и поцеловала у нее руку. Но, вернувшись домой, рассказала все дяде, который подал жалобу в суд. Суд приговорил начальницу к штрафу в 2 фунта стерлингов (около 20 руб.), а надзирательницу и классную даму оправдал, но в то же время судья и девочку за оскорбление классной дамы и учителя приговорил к заключению в исправительном доме на двадцать суток. Вероятно для того, чтобы неповадно было жаловаться на начальство.

Мы уже выше говорили, что в школах при конгрегациях детей обоего пола наказывали телесно. В суде (исправительном) города По во Франции разбиралось дело по жалобе поверенного Жана Бонетена, по профессии маляра; сын его Поль был в конгрегационной школе. Вот что говорится в жалобе: «В четверг 23-го Апреля 1897 г., после обеда, когда монахи-преподаватели под предлогом молитвы дремали, помогая пищеварению, монах Евсевий позвал моего сына Поля Бонетена:

– Мальчуган, поди сюда и прочитай молитвы.

Ребенок, раскрасневшийся от игры на солнце во дворе, пошел взять молитвенник, а потом сел с книгой на одной из ступенек перрона, где сидел монах.

Мальчик начал бегло читать молитвы, сперва довольно громко, но затем все тише и тише; наконец, вероятно, от жары он вскоре заснул. Монах обнял мальчика за талию и, приблизив его немного к себе, слушал его с полузакрытыми глазами.

Вдруг монах схватил ребенка с силой и прижал к себе так, что тот от боли проснулся и закричал, отскочив в сторону. Монах схватил ребенка за руки и, весь дрожа от гнева, закричал:

– Ты спишь, а не читаешь молитвы, каналья!

– Да я читаю, дорогой отец!

– Ты лжешь! Ты смеешь лгать накануне причащения! На колени сейчас же!

Поль, пораженный этим неожиданным взрывом гнева, стал на колени. Он редко когда видел отца Евсевия в таком бешенстве.

– Теперь, в наказание, изволь сделать на мостовой крест языком.

Бедняжка посмотрел на ступень, к которой его нагибал монах, и, увидя, что она вся покрыта пылью и разными отбросами, так как при входе все вытирали о нее подошвы сапог, инстинктивно откинулся головой назад. Он закрыл глаза в ожидании страшного удара и, сам придя тоже в бешенство, закричал:

– Нет, ни за что! Я не сделаю креста!

– Ах! Ты не хочешь, бестия, слушаться, – тогда ты увидишь, что бывает за это.

Схватив мальчика под мышки, словно куль, он понес его по лестнице вверх. Дойдя до первого этажа, он отворил дверь приемной комнаты и бросил мальчика на пол.

Мальчик весь дрожал, он не знал этой комнаты, не бывши ни разу в ней. Закрытые ставни с трудом позволяли рассмотреть мебель. В ожидании предстоящего наказания у него волосы дыбом встали и зуб на зуб не попадал. Монах затем вышел из комнаты, заперев ее за собой.

Через некоторое время, показавшееся мальчугану целой вечностью, он вернулся с пучком розог и опять запер за собой дверь, вынув ключ и положив его в карман. Теперь Поль понял, что его будут пороть.

Монах подошел к окну и приоткрыл одну ставню, чтобы дать немного свету. Затем с розгами в руках он сел в кресло и громко сказал:

– Снимай штаны!

Мальчик повиновался. Тогда монах встал и, подойдя к нему, схватив его за шею, поставил на колени, зажав крепко его шею между ногами. Затем, подняв рубашку и завернув ее на голову мальчика, он взял розги и стал пороть, с каждым новым ударом стараясь бить все сильнее и сильнее...

Поль орал во всю глотку, но скоро стал тихонько хрипеть от боли, так как монах все крепче сжимал его шею ногами и почти душил его. Мальчик был, по мнению свидетельствовавшего врача, наказан очень жестоко. Суд приговорил монаха к шестимесячному тюремному заключению.

Система воспитания, при которой применяются телесные наказания, неизбежно приводит к тому, что в ужасающей прогрессии растет число эротических сцен; многие дети испытывают удовольствие во время телесного наказания и страсть к нему сохраняют позднее; множество учителей и учительниц, а также родителей, с большей или меньшей скоростью, впадают в эротизм; нередко те и другие извлекают материальную выгоду из школьных или домашних наказаний детей, допуская на это зрелище платных зрителей.

Всего два года тому назад дошло дело до лондонского суда, как один владелец ювелирного магазина, вдовец, поручил воспитание двух своих детей гувернантке. Последняя, подметив у отца страсть к флагелляции, стала потворствовать ей. Почти каждый вечер, по возвращении его из магазина домой, она рассказывала ему какие-нибудь истории про детей, с целью вызвать наказание их; если в течение дня они не совершили никаких проступков, то она их выдумывала, и отец наказывал детей розгами. После экзекуции он обыкновенно, возбужденный, шел наслаждаться в объятиях гувернантки.

Телесные наказания применяются у нас в Англии довольно широко в тюрьмах, где они производятся с особенной жестокостью, доставляющей наслаждение тем, кто присудил к наказанию; в полках, где офицеры бьют солдат бичами за маловажные проступки, а иногда просто ради развлечения. Последнее особенно часто происходит в Индии, где, сравнительно с метрополией, очень мало развлечений. Офицеры секут иногда и своих товарищей, нарушивших этику, как это было на днях в одном из полков. Из-за того, что наказывавшие разболтали об этом, наказанному пришлось оставить полк.

Многие, вероятно, помнят еще шум, поднятый, лет пятнадцать тому назад, разоблачениями лондонской газеты «Pall Mall garette» ежедневных скандалов в лондонских домах терпимости, которые свободно доставляли своим клиентам молоденьких девочек для растления, сечения и других всевозможных истязаний.

Все это практикуется и в настоящее время. Мы могли бы дать сведения о гораздо больших жестокостях, чем те, о которых сообщила вышеупомянутая газета.

Пока оставим в стороне факты, относящиеся до других пороков, так как здесь мы намерены говорить специально о флагелляции, и главным образом о женской флагелляции.

В настоящее время на одной из улиц Вест-Энда существует дом, о котором, благодаря любезности полиции, мы собрали довольно подробные сведения.

Дом стоит в глубине большого сада. Он совершенно отделен от улицы небольшим зданием, в котором находится квартира сторожа, как будто сторожащего какой-нибудь торговый склад.

К дому из ворот ведет крытая галерея, запирающаяся с обоих концов крепкими решетками. При помощи веревки сторж может отворить обе решетки, но он это делает после того, как удостоверится в личности посетителя, которого он может рассмотреть, благодаря помещенному перед окном зеркалу. Никто не может быть допущен, если он не известен сторожу или не сопровождается известным сторожу лицом.

Этот уединенный дом посещается исключительно женщинами. Следует прибавить, что большинство посетительниц принадлежит к высшему свету. Пройдя обе решетки, приходится еще звонить у солидной двери с окнами, завешенными занавесями. Когда зажигают огонь в комнатах, окна и двери плотно закрываются ставнями.

Войдя внутрь, вы попадаете в скромную приемную, где вас встречает директриса этого странного учреждения; далее идет гостиная для ожидающих, довольно скромно меблированная, затем семь комнат для клиенток. Так как все комнаты похожи одна на другую, мы ограничимся описанием одной из них, заимствуя его из полицейского протокола.

Стены выкрашены эмалью нежно-зеленого цвета. На полу хороший линолеум. Из мебели – умывальник, глубокое кресло, комод с ящиками, наполненными предметами, необходимыми для удовлетворения всевозможных капризов клиенток, и в нише, сплошь в зеркалах, низкий диван-кровать с подушками и матрацем, покрытыми материей, которую можно мыть; нет ни простынь, ни одеяла.

В кровати, которая вполне доступна со всех сторон, имеется целая система колец, толстых веревок, крючков, ремней. Все это, чтобы можно было пациентку крепко привязать в каком угодно положении. Ремни и веревки изнутри подбиты и простеганы ватой, чтобы не натерли тела и не скользили.

Приходящие в учреждение клиентки – обыкновенно женщины за тридцать или за сорок; «сюжеты» – дети от десяти до пятнадцати лет. Учреждение поставляет только девочек, мальчики никоим образом не допускаются. Флагелляция, растление при помощи фаллоса и других предметов – вот та цель, с которой являются посетительницы в этот дом, где сеанс оплачивается не менее как двадцатью фунтами стерлингов (около 200 р.), иногда от 50 и до 60 фунтов стерлингов (500-600 р.), когда девочка вполне девственна и неопытна.

Мы приведем резюме и выдержки из разговоров, которые пришлось иметь полицейским чинам с директрисой учреждения, дочерью одного английского моряка. Она, вследствие бедности и дурного поведения – во времена ранней молодости она торговала сафизмом, – занялась этой довольно выгодной торговлей.

– Какого рода клиенты бывают у вас? – спрашивает ее полицейский пристав.

– Великосветские дамы, артистки, дамы полусвета – активные лесбийки.

– Что они ищут в вашем доме?

– Девочек-подростков, готовых добровольно или силой исполнять их фантазии. Некоторые из этих дам, совершенно как мужчины, любят наслаждаться их испугом и их страданиями... Часто фаллосом применяют больше вреда, чем мужчины.

– Они их только растлевают?

– Нет, и флагелляция не бездействует. Одни довольствуются только тем, что секут ребенка розгами, или плетью, или, наконец, крапивой. Другие же секут до употребления фаллоса и после него.

– Отличаются ли ваши клиентки жестокостью?

– О! Нет! В сущности, все это не причиняет вреда здоровью ребенка.

– Каким образом вы добываете детей?

– Нет ничего легче в мире. Вы понимаете, что для девочки гораздо меньше риска, чем пойти с мужчиной. Когда ей делают предложение, она имеет уже подругу, с которой позволяет известного рода ласки... Она полагает, что хорошо знает то, что ей придется делать, и это ее не страшит.

– Вы ее предупреждаете о том, что от нее потребуют?

– К чему же? Закон не знает растления женщиной. А о флагелляции еще меньше надобности предупреждать. Девочка всегда успеет сама увидать, что она должна исполнять.

– А если она станет кричать?

– Этого-то страстно желает большая часть наших клиенток.

– Вы не боитесь разве вмешательства соседей?

– У нас все так устроено, что ни один звук не может быть услышан снаружи.

– Ну, а если девочка станет сопротивляться, царапать, кусать?

– Есть, как вы, вероятно, заметили, на диване веревки, ремни и, наконец, в крайности, можно вставить в рот кляп.

– Вы нам не сказали, из каких слоев общества вы добываете детей?

– Понятно, что это не принцессы. для девочек в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет наш главный источник это – няни, только что прибывшие из деревни. Девочки моложе четырнадцати лет избираются нами между детьми рабочих. У меня есть две сводни, чрезвычайно опытные, которые умеют уговорить и завлечь ребенка, не потратив ни копейки и ограничившись одними только посулами.

– Предупреждаете ли вы иногда родителей?

– Если они не жители Лондона, то никогда. Предупредить, конечно, безопаснее, чтобы не иметь впоследствии неприятностей, но тогда наш барыш гораздо меньше: нужно заплатить ребенку и еще родителям.

– Это стоит недешево?

– Нет, не всегда; раз знают, что это для женщины, то довольны, так как нет риска забеременеть. Обыкновенно мы обходимся двумя-тремя фунтами стерлингов (20-30 руб.), считая в том числе и подарок девочке. Больше трех фунтов стерлингов мы никогда не тратим.

– Ну, а если ребенок будет поранен?

– Тогда мы его отправляем в деревню, где у нас есть своя дача; там держим, пока он не выздоровеет.

Из того же полицейского дознания мы извлекаем и резюмируем показания некоторых допрошенных полицией девочек.

Алиса С., 14 лет, ходит в учреждение более года, но с большими промежутками. Она уже два года служит няней в Лондоне. Хорошенькая блондиночка, очень маленького роста. Когда ее завербовали в учреждение, она уже знала, что ей придется иметь дело с богатой дамой, которая даст ей много денег. Она поняла, что речь идет о разных прикосновениях, которые она уже практиковала с кухаркой, где жила, и у нее не было ни малейшего страха.

Когда она очутилась наедине с богатой дамой в описанной нами комнате, то сконфузилась очень изрядно. Дама была высокого роста, толстая, богато одетая и с большим достоинством державшая себя. Она еще более растерялась, когда дама разделась, и она увидела у нее «нечто ужасное». Девочка собралась бежать, совсем обезумев, но дама ее живо схватила, раздела и привязала на диване. Затем начала ее сечь очень больно розгами, несмотря на ее крики. Потом ей несколько раз сделали очень больно... Алиса больше этой дамы не встречала. Многие же другие дамы посылали за ней, чтобы сечь ее, ласкать, кусать... Теперь она не боялась, и, если ее даже секли не больно, она отчаянно орала, так как ей сказали, что эти крики доставляют удовольствие дамам, наказывающим ее.

Анна М., 17 лет, была менее счастлива, чем Алиса, так как на первом сеансе с одной благородной леди она была сильно поранена, и потребовалось сделать ей зашивание.

Кроме того, раны на ягодицах от розог не заживали, так как леди после того, как жестоко выпорола ее розгами, налила на иссеченные места одеколона для усиления мучений; но одеколон оказался плохого качества.

Ей пришлось пробыть в деревенском домике учреждения вдовы моряка три месяца, чтобы поправиться от следов экзекуции. По выходе оттуда, она потеряла свое место в шляпном магазине и вынуждена была вернуться в учреждение и умолять вдову взять ее. На горе девочки, ее нежное сложение, очень чувствительное к ударам тельце, следы рубцов на ягодицах, бедрах и ляжках – все это прельщало любителей жестокой флагелляции, которые постоянно выбирали ее, и ей приходилось переживать страшно тяжелые сеансы. Можно сказать, что не было ни одного орудия истязания, которое ей не пришлось бы испытать. Ее одно только утешало: что подобные истязания приводили неизбежно к тому, что ее приходилось посылать на поправку в загородный дом.

Как ни были ей неприятны сношения с лесбийками, она все-таки предпочитала последних мужчинам, так как страшно боялась забеременеть.

Раз на улице она приняла предложение мужчины и пошла к нему, чтобы он высек розгами. Сек он ее очень легко, сравнительно с тем, как ее пороли и истязали в учреждении вдовы моряка, но после экзекуции мужчина заставил ее два раза отдаться ему. После этого она уже более не решалась повторить опыт и ограничивалась посещением учреждения вдовы.

Флорентина Т., 19 лет, хорошенькая девочка, не особенно развитая, которую сама мать приводила для наказывания розгами, принуждая ее позволять себя сечь без сопротивления под угрозой еще более жестокой порки дома. От нее пристав ничего не мог добиться, – она только ревела и произносила непонятные слова. На бедрах, ягодицах и ляжках ребенка были длинные фиолетовые рубцы.

Мария Л., 13 лет, маленькая, худенькая, до невозможности нервная, очень ценимая флагеллянтшами, благодаря тому, что во время сечения розгами вся она извивалась как змея. Розги она переносила с большим трудом и ни разу еще не легла под них добровольно, а всегда сопротивлялась, словно ее хотели резать. Напротив, всякие сладострастные прикосновения принимала охотно.

Долли Ж., 14 лет, брюнетка с несносным характером, тщеславная, мечтавшая сделаться дамой полусвета, она готова была на все ради туалетов, чтобы составить себе известное положение. Она поверила обещаниям сводницы-вдовы. Долли пришлось иметь дело с благородной леди, любительницей жестокого сечения розгами. Дело приняло для нее очень плохой оборот. Девочка, когда приняла предложение сводницы, была уверена, что все дело ограничится какими-нибудь сценами мастурбации; увидав, что леди, едва она разделась, вынула из комода пучок длинных березовых розог и велела ей лечь на диван, чтобы ее привязать, Долли пришла в ярость и стала отчаянно сопротивляться. Она брыкалась, кусалась, плевала в лицо леди, но в конце концов той все-таки удалось ее привязать. Взбешенная сопротивлением девочки и особенно плевками, леди превзошла себя на этот раз и стала так беспощадно пороть девочку, как еще никогда никого не секла. Долли сперва орала что есть мочи, грозила жалобой, а потом начала ругать леди самыми скверными словами. Это привело леди в еще большую ярость, и она, отвязав ноги ребенка и разъединив их насколько возможно, крепко привязала каждую ногу к кольцам в полу. После этого, схватив охотничью плеть, стала ею сечь что есть силы девочку. Причем теперь она секла не по ягодицам, но по всему телу, где попало, стараясь чаще бить по внутренним частям ляжек, спине и половому органу. Не успела она дать ей и десяти ударов плетью, как все тело девочки, начиная от шеи и до пят, было в крови; но разъяренная дама продолжает пороть. Та уже перестала кричать и потеряла сознание, а леди все ее продолжает драть. Наконец она устает, останавливается и только тогда замечает, в каком положении ее жертва. Тут ее одолевает страх, и она, не отвязав девочки, бежит предупредить вдову. Та принимает энергичные меры, но только через несколько часов удается привести девочку в чувство и на простыне отнести в постель.

Через два дня ее отправляют на поправку в загородный дом. Там она уверяет, что как только поправится, то подаст жалобу в суд. Потребовалась вся сила красноречия вдовы, а главное, большая сумма денег, чтобы уговорить девочку не подавать жалобы.