Можно было думать, что телесное наказание женщин с дисциплинарною целью отошло в вечность, и в XX веке нет места этому варварскому и позорному для человечества наказанию.

В действительности – ничего подобного!

В некоторых странах, как, например, в России, у нас, в Пруссии и т. д. телесное наказание применяется в школах, тюрьмах, а в России особенно часто при усмирении народных волнений карательными экспедициями или просто отдельными административными лицами, нисколько не стесняющимися наказывать розгами или нагайками лиц обоего пола, хотя по закону подобные наказания запрещены.

Во Франции тоже официально телесные наказания отменены, хотя они практикуются во всевозможных видах, как показывают судебные процессы и полицейские дознания.

Как и у нас, вы не найдете там, за редкими исключениями, школьника или школьницы, который или которая, краснея, в один прекрасный день не признался бы своим родителям, что был высечен учителем или учительницей. Нельзя также утвердительно сказать, что ксендзы не секут кающихся грешниц...

Всего каких-нибудь два или три года назад разбирался в России в окружном суде процесс одного ксендза, если не ошибаюсь, белостокского, обвинявшегося в наказании розгами и веревками своих духовных дочерей.

Во всяком случае, если латинские народы исключили из своих сводов законов телесное наказание, то сами народные массы его чрезвычайно часто применяют в тех случаях, когда у них является возможность применить знаменитый закон Линча.

Припомните хотя бы случай на всемирной парижской выставке 1900 года. Он был оглашен всей парижской прессой.

В выставочном отделении буров около одной из стен зала стоял мраморный бюст президента Крюгера, высокоуважаемого борца за независимость Трансвааля.

В то время, как около пятидесяти лиц окружали портрет президента, из толпы выдвинулась вперед молоденькая девушка-англичанка, – очень недурненькая, лет двадцати, судя по костюму – из очень состоятельного класса общества, – и с презрением плюнула на лицо бюста, который, конечно, не мог ответить ей на оскорбление.

Толпа на несколько секунд оцепенела в негодовании.

Кто-то закричал: «Вон ее! Вышвырнуть!»

Другой предложил: «Нужно высечь ее!»

Это последнее предложение, видимо, понравилось всем. В один миг мужчины и женщины набросились на англичанку, с мужеством защищавшуюся ручкой зонтика.

Через несколько секунд ее поставили на колена и нагнули голову к полу.

Около тридцати рук торопливо подняли ей юбки, развязали или, вернее, разорвали панталоны, обнажили часть тела, обыкновенно тщательно скрываемую, стали с остервенением шлепать руками по голому телу девушки.

Сторожа прибежали на шум, освободили жертву и вместе со всеми участниками скандала увели в бюро выставки.

Я не знаю, чем кончилось это дело, но это не имеет для нас ровно никакого значения. Для нас важно установить тот факт, что современная толпа, далеко не простонародная, желая отомстить, охотно прибегает к телесному наказанию.

В первом томе своего труда я говорил уже, что во время забастовок на севере Франции было множество случаев наказания женщин розгами или веревками по обнаженному телу, и наказания всегда очень жестокого.

То подобному наказанию подвергаются дочери и жены патронов, то «желтые» и «красные» подчеркивают силу своих аргументов на крупах жен и дочерей своих противников.

В романах Золя попадаются нередко сцены флагелляции. В «Жерминале» есть два-три таких случая.

В одном из них возбужденная и поющая революционные песни толпа забастовщиков с красным флагом окружает дочь одного из директоров фабрики; девушка была захвачена врасплох и не успела убежать; часть толпы устраивает вокруг плачущей девушки пляску дикарей.

Кто-то предлагает высечь девушку. Предложение принимается с дикими криками восторга... Как же, ведь это очень забавная шутка – сечь богатую девушку... Наверняка, она сложена не так, как все другие!..

Гнусное любопытство овладевает толпой; женщины в подобных случаях идут впереди... Вмиг юбки с платьем подняты, разорваны панталоны, и уже несколько рук готовы начать экзекуцию, когда отец девушки расталкивает толпу и освобождает бедняжку из ее унизительного положения.

В том же «Жерминале» рассказывается случай, как одна женщина, работающая в каменноугольных копях, была высечена женщинами.

Когда женщины спускаются в колодезь копей, то они надевают мужской костюм; мегеры разрезали у своей жертвы ножницами панталоны из синего кумача. Ягодицы, слишком сильно сжатые материей, расширили еще более отверстие и выступили наружу во всей своей красе. Бедную женщину секут по очереди то одной, то другой рукой под хохот и аплодисменты мужчин.

И это срисовано с натуры, а не выдумано писателем.

Телесные наказания во время забастовок практикуются довольно часто. Порка женщин является одним из главных эпизодов всех подобных волнений, пока они не превратятся в настоящую революцию.

Стегают женские крупы ради простого развлечения; в него не входит никакого сладострастного интереса.

Случаи флагелляции женщин в наше время еще так многочисленны, что их нет положительно никакой возможности перечислить все. К тому же мы сильно рисковали бы впасть в утомительные повторения – как по существу, так и по форме.

Это упражнение практикуется в наше время гораздо чаще, чем следовало бы, и число женщин, подвергшихся унизительному наказанию, много больше, чем мы предполагаем.

Из нескольких десятков вполне достоверных случаев я приведу в этой главе два, из которых первый послужил предметом процесса в ассизном (с присяжными заседателями) суде города Ниццы всего несколько лет тому назад, а второй вызвал частное дознание по распоряжению полиции города Тулона тоже всего каких-нибудь три года назад.

Первому случаю было посвящено немало столбцов в газетах не только Ниццы, но и Парижа. Процессом этого богатого и аристократического испанского семейства были долгое время заняты все великосветские салоны Ривьеры.

Я буду пользоваться отчетом об этом процессе, напечатанном в одной из главных газет Ниццы. Жертвой была девица Маргарита или, как ее звали в семье, Мег. Вот показание одного из главных свидетелей обвинения – берейтора:

«Четыре года тому назад я был в Виллафранш в поисках какого-нибудь занятия. Раньше я был жокеем, но потом растолстел и стал негоден для такой службы. В это тяжелое для меня время одно ниццкое агенство предложило мне поступить на должность берейтора у богатого испанского семейства Л...

Я принял предложение и через несколько дней вступил в отправление своих обязанностей. Я сопровождал лошадей и семейство моих хозяев в Болье, где у них была своя вилла.

Семейство состояло из маркиза, маркизы, взрослого сына, неудавшегося спортсмена, но одевавшегося в спортсменский костюм по модным картинкам английских журналов, и дочери-барышни Маргариты.

Ну, господин президент, дочь была такая красотка, что за нее можно было бы отдать всех лошадей мира...

Вначале все шло хорошо. Работы у меня было немного, и я имел возможность уделять немало времени беседам с моим другом жокеем Скоттом, занимавшим в то время место при конюшне графа де С.

Я не знаю, господин президент, давно ли вы были на Ривьере, если недавно, то, вероятно, лучше меня знаете тамошнюю публику, что касается лично до меня, то я скажу откровенно, эта публика внушает мне глубокое чувство отвращения.

Это настоящий музей всевозможных пороков сладострастия, от Тулона до Вентимийи вы встретите положительно все его виды. В особенности отличаются светские барышни, а во главе их стоят американки!»

На этом месте бывший жокей был остановлен президентом, который предложил ему поменьше распространяться и держаться ближе к делу.

«В этой среде я был своим человеком, – продолжает он свое показание, – постоянным и усердным посетителем разных баров, где меня окружали дамы, рассчитывая выведать от меня, какая лошадь должна победить. Нужно быть тренером, чтобы узнать, до каких пределов может доходить человеческая глупость. Но я опять уклоняюсь от дела...

Я был в хороших отношениях со своей хозяйкой – маркизой. Это была жгучая брюнетка лет под сорок, очень здоровая, с наклонностью к полноте, которую самые опытные массажистки не в силах были уменьшить. Она и ее дочь Маргарита, обожавшая лошадей, были довольно часто со мной, чтобы задавать мне массу самых вздорных вопросов.

Я отвечал на них с чрезвычайной почтительностью, во-первых, потому что они были мои хозяйки, а во-вторых, чудные большие глаза барышни производили на меня громадное впечатление...

Не подумайте, господин президент, что я был влюблен в нее... Нет, это была не любовь, а какое-то другое чувство, которое я не в силах объяснить.

Она отличалась от других девушек каким-то особенным, врожденным изяществом; барышня, насколько я заметил, боялась своей матери, но еще больший страх ей внушал отец, который, при всем моем уважении к лицам, платящим мне жалованье, производил на меня довольно жалкое впечатление. По-моему, это был выживший из ума скверный человечек.

И я не раз задавал себе вопрос, как такая мразь, с позволения сказать, могла наводить такой ужас на барышню.

Очень набожный, он всеми в доме командовал с полным спокойствием, а со своей дочерью был до невозможности вежлив.

Несмотря на это, барышня дрожала перед ним, как какой-нибудь рядовой перед лордом Китчинером.

Когда барин самым ровным и спокойным голосом говорил барышне:

– Маргарита, сегодня ровно в три часа вы будете у меня в кабинете, где вас будет ждать ваша мать, слышите?! – от этих слов бедняжка приходила в страшное волнение, вся краснея, молча подбирала свои юбки и с опущенной головкой уходила к себе в комнату.

Я напрасно ломал голову и не мог объяснить, почему такая простая фраза могла так волновать барышню?..

Раз утром, когда я сопровождал ее на прогулке верхом по Гранд-Корниш, она обратилась ко мне со следующими словами:

– Ну, старина, как вам нравится эта страна?

– Настоящий рай земной, барышня, – отвечал я, – но променял бы ее с радостью на крошечный коттедж в окрестностях Лондона.

– «Рай земной!» – повторила она мои слова, глядя на меня с навернувшимися слезами на глазах, – скажите лучше «ад земной», и вы еще будете далеки от преувеличения!..

Чтобы разогнать у ней черные мысли, я предложил ей ехать галопом, но она решительно отказалась, и я заметил, что при каждом более или менее резком движении ее кобылы, когда ей приходилось подпрыгнуть в седле, она опускалась как будто на острия булавок.

Раз она не в силах была сдержать вырвавшегося у нее крика боли, чему я не придал особого значения, ведь женщины – такие нежные создания!..

В этот день, когда мы вернулись с катания, у подъезда нас ждал маркиз – ее отец.

Как только дочь остановила лошадь, он ей сказал своим обычным голосом:

– Маргарита, будьте так любезны сию же секунду отправиться ко мне в кабинет... и т. д.

Барышня покраснела, как пион, и, когда слезла с лошади, настолько сильно дрожала, что едва не потеряла равновесия.

Хотя я, господин президент, не Шерлок Холмс, но все-таки заметил, что тут кроется что-то неладное.

Я сделал вид, что пошел в конюшни, но в действительности, зайдя за кактусы, вернулся назад.

Цель моя была дойти незаметно до большого дерева, ветви которого как раз были напротив окна кабинета маркиза.

В несколько секунд я влез на дерево и спрятался в чаще его ветвей.

На мое горе, окна были закрыты, и занавеси задернуты, так что я ничего не мог видеть.

Раздосадованный, я уже собирался слезть со своей обсерватории, когда заметил, что с риском сломать себе шею я могу расслышать разговор, происходивший в кабинете.

Ничто так не подзадоривает любопытства человека, как опасность. Рискуя каждую секунду полететь вниз, я ухитрился, наподобие обезьяны, примоститься так, что мог приложить ухо к стене дома.

Вначале я услыхал сдержанные рыдания, – плакала женщина.

Затем послышался голос маркиза.

– Это позор, – говорил он, – вы ведете себя хуже последней потаскушки, в вас нет ни одной капли нашей родовой гордости! Что вы делали сегодня утром? Вам мало, что за вашим хвостом бегают чуть не все офицеры-альпийцы, теперь вы уже флиртуете с прислугой... вы бегаете за... это гнусно!

Я отлично знал, что все это ложь, барышня и не думала со мною флиртовать. Была минута, когда я готов был броситься и задушить маркиза.

Но вдруг я услыхал звук пощечины и голос маркизы, которая прокричала: «Вот тебе, получай, нам надоело тебя наказывать, Маргарита, ты нас выводишь из себя... Сегодня я тебя еще раз накажу. Изволь оставаться, пока я все приготовлю».

Наступило молчание. Сердце у меня страшно билось. Послышалось хлопанье дверей и звук запираемого замка... Слышались шаги, шум от передвигаемой мебели. Затем я вполне ясно услыхал шлепанье розог по телу... Не было ни малейшего сомнения, что секли барышню.

Я не в состоянии, господин президент, передать то бешенство, которое охватило меня; не схватись я за сук, полетел бы вниз. Секли медленно и долго, по-моему, было дано несколько дюжин ударов. Я отлично слышал сдерживаемые крики барышни и слова: «Простите, не буду, ой, не буду»...

Наконец я услыхал, что проклятый свист розог прекратился и маркиз сказал:

– Я думаю, душечка, что на сегодня ей довольно, отвяжи ее. Но смотри, Мег, в следующий раз за такие проделки я всыплю тебе двойную порцию...

Несколько сдержанных всхлипываний было ответом на эти угрозы. Я слыхал, как хлопнула дверь. Мне ничего не оставалось делать, как слезть.

Я обошел виллу кругом и сделал вид, как будто я вышел из конюшен. Навстречу мне попался маркиз, который читал газету. Рядом с ним шел его большой приятель, румынский князь.

Вот еще любопытная персона. Он постоянно жаловался на астму. Его жена, высокая блондинка лет тридцати, довольно смазливая, вела крупную игру в Монте-Карло, а в промежутки бегала по домам свиданий Тулона или Ниццы. До невозможности грубая, она смотрела на прислугу, как на собак. Ко мне она почему-то относилась несколько благосклоннее, удостаивая даже отвечать на мой поклон легким кивком головы.

Князь был завсегдатаем на вилле маркиза. Он являлся по два раза в день и нисколько не старался скрывать своей раздражительности.

Только с одной барышней он был любезен. Я уверен, что старый подагрик был в нее влюблен по уши.

Когда он встречался с ней, он почти всегда шепелявил: «Ну, как поживаете, моя прелесть, какая вы розовенькая, настоящая роза, все хорошеете и хорошеете...», – и затем начинал хохотать, очевидно, довольный своим остроумием и любезностью.

Барышня была с ним вежлива, но было сразу видно, что она не была к нему расположена.

Я не знаю сам почему, но у меня вдруг блеснула мысль, что румынский князь не являлся посторонним лицом в утренней сцене.

Он был весь красный, как дьявол, и скакал, как ворона, с правой стороны моего хозяина.

Боже мой, какая славная пара мерзавцев были эти два барина, как оказалось впоследствии!

В этот день я с особенным нетерпением ждал появления барышни.

Вы понимаете, господин президент, что невозможно оставаться равнодушным, что мужчина не может сохранить все свое хладнокровие при встрече с барышней-аристократкой, изящной и хорошенькой... девушкой двадцати лет, когда в его воображении рисуется, что эта самая девушка, такая недосягаемая на вид, была всего несколько часов назад раздета и высечена, как шестилетняя девчонка!

Конечно, из факта, что девушку высекли розгами, не сделаешь драмы в пять актов... Но воля ваша, господин президент, знать, что эта самая, стоящая перед вами хорошенькая девушка только что лежала под розгами, стонала, просила прощения... что вы сами все это слышали... это, чего доброго, хуже, чем видеть все это собственными глазами...

В этот день я увидал барышню под вечер. Не было заметно ни малейшего следа слез.

Начиная с этого проклятого дня я не знал покоя. Я все подслушивал, выслеживал...

Но случайно барышню в течение целых пятнадцати дней не наказывали, по крайней мере, мне не удалось этого подкараулить.

В один прекрасный день я пришел в кабинет маркиза, чтобы доложить ему о болезни одной лошади и подать смету стоимости сбруи, которую он хотел заказать одному магазину в Ницце.

В кабинете не было ни души.

Я положил смету на стол и собирался уже уходить, как услыхал, как маркиз говорил в соседней комнате, очевидно, барышне:

– Сейчас же ступайте в кабинет, слышите, сию же секунду, и я обещаю вас отлично угостить, вы знаете это угощение, ну, марш, бесстыдница!

Услыхав эти слова, я осмотрел комнату и, увидав тяжелый диван, решил, что я могу под него подлезть, а шелковая бахрома меня отлично скроет, не мешая мне видеть все, что будет происходить в кабинете.

Действительно, я отлично устроился под диваном. Сердце у меня билось, как никогда еще в жизни, и не подумайте, господин президент, что от страха быть открытым. Нет, об этом я даже не думал, это было что-то необъяснимое... Меня волновал не риск потерять место, а мысль, что вот сию секунду я увижу всю сцену...

Я лежал довольно долго и все время дрожал, как вдруг отворилась дверь и появилась маркиза с пучком розог в руках. За нею шел, ковыляя, румынский князь.

С улыбкой сводницы маркиза указала рукою князю на шкаф, куда тот немедленно спрятался.

Оказалось, что я был прав в своих предположениях относительно причастности князя... Не успела маркиза запереть шкаф, как вошел маркиз и спросил жену:

– А девочки еще нет?

Та ответила:

– Как видишь!

Затем маркиз взял розги и начал ими свистеть в воздухе. От этого свиста и мысли, что сейчас начнут истязать мою барышню, у меня мурашки забегали по телу.

– Ничего, сегодня розги особенно хороши... Постараюсь пробрать ее хорошенько. Я ей дам сегодня пятьдесят штучек, и каких горяченьких! – сказал маркиз, на что маркиза раздражительно заметила:

– Ты, кажется, ошалел: пятьдесят розог за то, что она не только приняла офицера, которого я запретила ей принимать, но еще, как видела горничная, уселась к нему на колена и целовалась! Нет, за такие штуки ее надо так выпороть, чтобы она несколько дней сесть не могла... Изволь дать ей сто розог, да таких, чтобы она и во сне забыла о поцелуях!

– Ну, хорошо, будь по-твоему, дадим сто!

Не успел окончить маркиз своей фразы, как послышался стук в дверь. Когда оказалось, что это стучалась барышня, маркиз ей ответил, что она может войти, а когда та вошла, спросил ее:

– Отчего, Мег, вы так долго не шли сюда, когда я вам велел сию же секунду идти?

– Я, папа, сию же секунду пришла... Я только оправилась немного...

– Ну, ложитесь на кушетку, я вас отучу целоваться с офицерами, которых я не велел пускать к себе в дом!

– Ради Бога, простите, я больше не буду этого делать, мама, попроси за меня! Клянусь, никогда больше не буду!

Произнося все эти просьбы, барышня, очевидно, знала, что ей не избежать наказания, так как сама расстегнула свое платье и развязала панталоны, а потом легла на кушетку и дала себя маркизе привязать, повторяя все время почти одни и те же слова, что вначале, теперь только с плачем, и еще просила не сечь ее очень больно.

Когда маркиза привязывала дочь, маркиз ходил по комнате и читал ей нотацию:

– Это ради вашей же пользы вас наказывают! – сказал он под конец.

– Да, конечно, нечего реветь и клясться. Ты труслива, как заяц, а блудлива, как кошка. Как пороть, так ты даешь обещание вести себя хорошо, а потом усаживаешься на колена к офицерам и целуешься. Ну, сегодня, я тебя и проберу же... Еще молоко не обсохло на губах, а тоже целоваться... Вот выйдешь замуж, тогда целуйся! Сегодня я тебе дам сто розог, но в следующий раз, так и знай, что за такие фокусы получишь двести розог! Ну, мой друг, теперь можно ее наказывать, – сказала маркиза.

– Вы можете кричать. Это не поможет. Не нужно целоваться! – И тотчас же он вытянул ее розгами. Раздался какой-то визг барышни и слова:

– Ай, ай, не буду целоваться, простите, мама, мама, пожалей меня!

Удары наносились очень медленно и с большой силой, вызывая у девушки отчаянные крики и мольбы о прощении. Вы не можете представить, господин президент, что я переживал, слыша свист розог и дикий крик барышни... Промежутки между ударами розог казались мне целой вечностью... Видеть истязание и чувствовать свое бессилие помочь, такого положения не пожелаю своему заклятому врагу!

Под конец барышня не произносила слов, а только кричала бессвязно...

Я не стану утомлять вас, господин президент, описанием того, что я испытывал во время этого истязания несчастной барышни...

Когда ей дали сто розог, ее отвязали и позволили встать и уйти к себе в комнату.

Я не скажу, что хорошо целоваться с офицерами, но все-таки наказали ее страшно жестоко.

Барышня пошла, сильно пошатываясь и рыдая. На пороге маркиз ее остановил и спросил:

– Ну, Мег, обещаете ли вести хорошо? Вы видите, что бывает за непослушание! Очень больно! А в другой раз я вас накажу вдвое больнее!

– Честное слово, папа, я теперь постараюсь вести себя хорошо. Простите! – проговорила девушка.

Маркиз ответил:

– Ну, ступайте!

Удивительно, как под влиянием боли гордая девушка превращается в совсем маленькую девочку, готовую давать какие угодно обещания, унижаться и умолять о прощении, лишь бы только ее не секли розгами. В этом случае всякое чувство человеческого достоинства у большинства людей пропадает, и остается одно животное чувство страха боли и готовность какою угодно ценою избавиться от нее.

Как только дочь ушла, мать обратилась к мужу и просила его немедленно поехать в Ниццу – по ее поручению. По уходе мужа, маркиза выпустила из шкафа князя.

Он вышел оттуда весь красный, скорее даже багровый, с выпученными глазами...

Как будто ничего не произошло особенного, маркиза обратилась к нему со следующими словами:

– Мой муж вам говорил, что заседание совета общества назначено на сегодня в Ницце. Кстати, акции у меня здесь...

И она протянула ему довольно толстый пакет, который князь положил около себя, не удостоив его даже взглядом.

Он молча вынул чековую книжку из кармана, написал чек и передал его маркизе.

Это была, очевидно, своего рода плата за шкаф, которую он обязан был внести немедленно.

После этого они поболтали несколько минут и затем оба уехали вместе в Монте-Карло. Тогда я вылез из-под дивана и вернулся к себе на конюшню. Оказалось, что маркиз, перед тем, как уехать в Ниццу, спрашивал меня, но ему сказали, что я уехал для переговоров о покупке новой сбруи. Я решил забыть все виденное и уже почти забыл.

Однако, сопровождая барышню на ежедневную прогулку верхом и видя, как ее круп подпрыгивает в седле, я невольно рисовал в своем воображении тот же круп обнаженным и подпрыгивающим под ударами розог...

Тут только я понял всю гнусность подобного наказания для взрослой девушки.

Да, господин президент, женщина, раз наказанная розгами, вечно будет помнить подобное унижение.

Все шло хорошо вплоть до самого Карнавала. Так как я перестал следить, то не могу сказать, секли ли ее еще или нет.

Раз утром, когда я собирался прочесть хорошую нотацию за неприятность в конюшне конюшенному мальчику, вдруг я увидал страшную суматоху в доме... Кучер, повар, судомойка, оба лакея и обе горничные горячо о чем-то рассуждали. Подойдя к ним, я узнал, что румынский князь внезапно скончался в кабинете маркиза.

– Это ужасно, – говорила маркиза, – вдруг он вытянул руки и упал на пол, не произнося ни одного слова!

Поблизости не было доктора, и пришлось послать за военным врачом альпийских стрелков, который мог только констатировать смерть князя.

Вечером за ужином, я имел глупость сделать предположение, не задохнулся ли князь в шкафу, причем рассказал прислуге все, что знал. Те уверили меня, что по французским законам я буду строго отвечать, если не пойду сейчас же к следователю и не расскажу ему всех подробностей».

Благодаря рассказу возникло обвинение в убийстве князя и истязании дочери маркизом и маркизой. На суде молодая девушка проявила полное великодушие, заявив, что ни о каком истязании не может быть и речи. Если ее как несовершеннолетнюю наказывали розгами, то это прежде всего касается ее одной. А она находит, что ее наказывали всегда только за проступки, наказывали, правда, строго, но никогда не секли жестоко. Она любит своих родителей, и у нее даже в мыслях не было желания жаловаться на них за то, что они ее наказывали розгами.

На основании вердикта присяжных заседателей, суд оправдал обоих обвиняемых. Испанцы продали виллу и уехали на родину, как сообщает та же газета. Удивительно, что другая прислуга не знала об экзекуциях над взрослой барышней. Вернее, некоторые знали, но боялись потерять место, а потому молчали.

Второй случай произошел в среде далеко не аристократической. Я пользуюсь дознанием, произведенным по распоряжению морского министра Томпсона и напечатанным в газете «Журналь».

В Гавре есть английский бар, в котором прислугой были три женщины, по именам, начиная с самой молодой из них: Аня из Манчестера, Рахиль неизвестно откуда и Титина из Монпелье.

Все три были довольно свеженькие, услужливые, вежливые и вовсе не недоступные.

Аня была блондинка, с милым овальным лицом, очень свеженьким; ей было двадцать лет; она умела танцевать канкан, матчиш и кекевок под аккомпанемент какого-нибудь бродячего музыканта.

Рахиль была брюнетка, довольно полная, двадцати пяти лет; она превосходно говорила на парижском жаргоне.

Титина имела чудные волосы и, несмотря на фартук, по наружному виду очень походила на воспитанную барышню; ей было тридцать лет; в семнадцать лет она попала на содержание к комиссионеру по продаже кофе в Гавре.

Все три прислуги бара жили между собою очень дружно; хозяйка бара была очаровательная женщина, воспитанная в строгих принципах и нравах.

Спешу оговориться, что описания наружности и некоторых других подробностей нет в официальном дознании, и они были доставлены специальным корреспондентом вышеупомянутой парижской газеты. Ими я также воспользуюсь.

Английский бар ничем не отличался от целого ряда других, которых так много на улицах и переулках, перпендикулярных набережной.

Он был, впрочем, одним из самых лучших по этой улице... В нем собирались моряки с коммерческих пароходов, заходили в него также светские молодые люди во время обхода подобных кабачков.

Зало было маленькое, без воздуха. За конторкой, в дубовой раме, висел портрет нашего короля Эдуарда, рядом с пестрой рекламой виски. Еще было два этажа. Комнаты в них были удивительно бедные.

В долгие часы между завтраком и обедом хозяйка принимала своих поклонников – людей по преимуществу женатых. Впрочем, тут только флиртовали.

Три прислуги шили, вязали и болтали между собою.

Аня говорила: «Я жду Джека; он вернется на «Робинзоне». Если груз будет велик, то он останется на неделю... Он купит мне корсаж. Я видела чудесный в «Галереях».

Послеполуденное время проходило довольно спокойно до вечера. Заходило несколько стрелков с болтающимися саблями или молодых людей без занятий.

Настоящая суматоха поднималась не раньше восьми часов вечера, когда на судах кончались работы и толпы пьяных моряков всевозможных национальностей наводняли прибрежные улицы, распевая во всю глотку песни.

Бар начинал наполняться. Тут были матросы-англичане, матросы-американцы и т. д. Все это пело, кричало и хохотало, прежде чем вступить в драку. Матросы входили, толкали прислуживающих девушек, позволяли с ними разные вольности руками. В это время в баре граммофон играл без перерыва, наполняя зало звуками сентиментальных арий.

Ежедневно по вечерам происходили подобные сцены.

Иногда трем прислугам приходилось в течение ночи подниматься в комнаты верхних этажей раз по пяти. Но эти жертвы на алтарь любви, по условиям ремесла, нисколько не грязнили их сердца, так как каждая из них с нетерпением ждала своего возлюбленного.

Обожателя Рахили звали Анри; за какое-то нарушение воинской дисциплины его отправили на два года в африканский легкий пехотный полк. Его прозвали «Весельчак»; он не скрывал, что подобное прозвище доставляло ему большое удовольствие.

Однажды утром Рахиль получила от него открытку, в которой он писал, что в конце недели должен вернуться в Гавр.

Рахиль пришла в неописуемый восторг, который не думала скрывать от своих товарок, чем возбудила сильную зависть к себе у Ани и Титины.

В это время прибыл в Гавр миноносец. Матросы были отпущены на берег, один из них, Л. С., отправился в английский бар и, открыв дверь, закричал: «У вас тут есть какая-то Рахиль?»

– Это я.

Тогда матрос рассказал ей, что он видел ее обожателя, что тот путается чуть не со всеми девочками Дюнкирхена и стал посмешищем всего города и т. п.

Рахиль со вниманием слушала рассказ матроса, и волнение, вызванное им, довольно ясно выражалось на ее хорошеньком, плутоватом личике.

– Ах, бродяга, скотина!... Правы те, кто не верят мужчинам... Пусть он делает, что хочет, напрасно он воображает, что я буду страдать из-за него... А я-то, дура, чинила ему рубашки, в которых не было живого места!..

Она продолжала громко выражать свое негодование, прибавляя разные угрозы по адресу своего неверного обожателя... Эти выкрикивания являлись настоящим скандалом, так что хозяйка попросила ее замолчать.

Она немедленно успокоилась и подошла к матросу, который вынул из кармана пакет дешевых бельгийских папирос. Он предложил их Рахили, та взяла, Титина тоже протянула руку, а Аня отказалась...

Моряк пил тонкие ликеры и предложил Рахили кюмеля.

Та выпила и стала особенно нежной с ним. Она закричала хозяйке, заводившей граммофон: «Номер восьмой, хозяйка!»

Затем они поднялись с моряком в комнату верхнего этажа, она провела с ним всю ночь и была ласкова без всякого скупердяйства.

Матросик заходил впоследствии несколько раз и провел не одну ночь в английском баре.

Он наслаждался своим счастьем вполне спокойно, зная, что «Весельчак» задержался в Дюнкирхене. Разумеется, тот не давал ему никаких поручений к Рахили, и все, что он рассказал, было им выдумано от первого до последнего слова.

Молодые люди познакомились во время переезда вместе из Африки. Обожатель Рахили был немного болтлив на язык и рассказал своему новому другу про свою любовь к ней вполне откровенно, не скрыв от него никаких подробностей.

Вот тогда-то и явилась у матроса мысль сочинить басню и воспользоваться раздражением Рахили и желанием ее отомстить...

Однажды ночью, около пяти часов, когда Рахиль спала со своим новым обожателем, раздался громкий стук в дверь бара.

Хозяйка встала с кровати и незаметно посмотрела в окно, кто стучит. Тотчас же она вскочила, как угорелая, с кровати, поднялась наверх в комнату Рахили и разбудила ее:

– Рахиль! Это... твой Весельчак... Открывать ему или нет?

– Ах, Боже мой, какое несчастье! Вставай скорей и удирай, я знаю его характер, он тебя уложит на месте!

Матросик торопливо стал одеваться.

Между тем в дверь стали раздаваться удары ногой, сопровождаемые бешеными криками:

– А, негодница! Я знаю, – ты с матросом! Передай ему, что я ему переломаю все ребра... Но где же эта скотина? Скажи ему, чтобы он вышел ко мне, если он не презренный трус.

Уже в соседних домах стали открываться окна... Высовывались бледные, испуганные лица.

Хозяйка, хотя у нее душа ушла в пятки, открыла окно и, приняв вид обиженной дамы из буржуазии, закричала:

– Рахили нет здесь, сегодня вечером она ушла... Напрасно вы шумите!

– Где же она?

– Она ушла только сегодня, и завтра вернется, ступайте домой и спите спокойно.

Весельчак постоял несколько секунд в раздумье, потом пробурчал что-то себе под нос и исчез по направлению к другому бару, хозяйкой которого была хорошенькая Тилли.

На другой день в два часа Анри по прозванию Весельчак, одетый в полную парадную форму, торжественно вступил в английский бар.

Хозяйка, окруженная своими тремя помощницами, шила.

Когда Рахиль увидала своего обожателя, то побледнела, как полотно платка, который она подрубала.

Весельчак не ел, он подошел к молодой женщине и сказал ей прямо в лицо:

– Итак, вчера вы мне наставили рога? – И он залился веселым смехом.

Тотчас Рахиль стала плакать, стараясь в то же время обнять своего возлюбленного.

– Постой... Ты послушай... Это он, матрос, виноват... Это он рассказал мне про тебя такие пакости... Это не мужчина!

– Вы, – сказал солдат, оборачиваясь в сторону других женщин, – не смейте вмешиваться, если не хотите, чтобы я здесь все уничтожил... Если не желаете скандала, то не мешайте мне с ней расправиться, как я хочу... Ну, а ты иди сюда поближе.

Раздалась, как показали хозяйка и девушки на дознании, звонкая пощечина по щеке несчастной девушки.

– Ах, не бей меня... Аа! аа! Свинья, свинья! Хозяйка, девушки, вступитесь за меня... Оо... Не давайте меня бить... Он меня убьет...

Рахиль отчаянно защищалась руками и ногами. Она даже кусалась...

Но медленно, подобно змее, охватывающей свою добычу, солдат схватил девушку за талию и положил ее животом на край стола, затем, подняв ей платье с юбками и обнажив круп, стал ее хлестать что есть силы рукой... Теперь Рахиль перестала уже бороться и только брыкалась под ударами, выкрикивая:

– Довольно, довольно, прости, ей-Богу, не буду, не буду, довольно!.. Ооо! Ей-Богу, не буду никогда!.. Прости... Девушки... Хозяйка...

Но Весельчак, не обращая ни малейшего внимания на мольбы девушки, продолжал ее хлестать. По показанию девушек, он дал ей около ста ударов. Хозяйка же говорит, что не меньше двухсот. Сам же солдат заявил, что не считал удары, – бил, чтобы хорошенько проучить.

Когда солдат наконец поставил Рахиль на ноги, то та стала тереть себе руками круп, причитая и рыдая:

– Ой! Ой! Посмотрите, что он со мной сделал! Разве он смеет так обращаться?! Меня отец с матерью никогда не били!..

Весельчак в это самое время спокойно поправлял себе рукой волосы, совершенно растрепавшиеся во время борьбы с Рахилью. После этого он взял девушку за плечи и, указывая на лестницу в верхние этажи, сказал:

– Ну, марш туда!

Рахиль поспешила повиноваться из боязни, как она показала на дознании, новой трепки.

За нею следом пошел наверх и солдат.

Когда они оба исчезли, девушки стали хохотать.

– Совсем, как в школе, – сказала Аня. – Когда я была маленькой, меня частенько так наказывала учительница, иногда она меня секла розгами...

– Во всяком случае, она долго будет помнить эту штуку, как у ней круп распух и посинел,... – сказала Титина.

Хозяйка же прибавила: «Сама виновата: бегает за мужчинами... Могло быть еще хуже... Хорошо, что он ее выпорол руками»...

По приказанию военного министра Пикара, солдат был подвергнут двадцатидневному строгому аресту и переведен в гарнизон Тарасконы.

Корреспондент парижской газеты «Матен» интервьюировал известную писательницу, пишущую под псевдонимом «Ж», относительно вопроса о флагелляции под предлогом литературного интереса; как известно, под таким благовидным предлогом можно расспрашивать о чем угодно.

Писательница откровенно созналась, что в монастыре, где она воспитывалась, нередко как ее, так и других воспитанниц наказывали розгами.

– Вы знаете, – сказала она корреспонденту, – стыд, этот знаменитый стыд, якобы, по мнению наказывающих розгами, более страшный, чем сама боль, не держится очень долго. Первый раз, конечно, было тяжело раздеваться, но в минуты, предшествующие наказанию розгами, испытываешь такое страшное волнение, что положительно невозможно анализировать свои чувства и ощущения.

– Ну, а боль? – спрашивает корреспондент.

– Не требуется особенно пылкого воображения, чтобы представить, что боль от розог и особенно от крапивы, которой меня раз наказали, очень велика, часто нестерпима, и избавиться от нее готова ценою каких угодно унижений...

– Скажите, – опять спрашивает корреспондент, – может ли, по вашему мнению, эта боль доставить наказываемой наслаждение?

– Как вам сказать, мне она не доставляла наслаждения, но кто знает: женщины, а особенно девушки, – натуры довольно сложные...

Более корреспонденту ничего не удалось выведать у писательницы, пожелавшей прекратить беседу.