Проснулась она в одиннадцатом часу. Служанка – пожилая мулатка – принесла ей кофе, приготовила ванну и подала одежду. Шуба, перчатки и сумочка оказались там, где она их оставила – на диване в салоне. Комната была пуста; шторы на окнах открыты, жалюзи подняты. Сразу за окном виднелся маленький и очень зеленый, точно аквариум, садик, поросший плющом и остролистом.

О. уже надела шубу, когда служанка протянула ей письмо, оставленное для нее сэром Стивеном. На конверте стояла только одна заглавная буква «О». Само же письмо представляло из себя две написанных на листе белой бумаги строчки: «Звонил Рене. В шесть часов он заедет за вами в агентство.» Вместо подписи стояла буква «S», и еще ниже шел постскриптум: «Хлыст приготовлен для следующего раза».

О. осмотрелась: между двумя креслами, в которых вчера сидели Рене и сэр Стивен, стоял сейчас небольшой столик, и на нем возле вазы, полной крупных желтых роз, лежал длинный и тонкий кожаный хлыст. Служанка открыла ей дверь. Положив письмо в сумочку, О. вышла. Во дворе ее ждала машина, и к полудню О. уже была дома.

Значит, Рене звонил, но звонил не ей, а сэру Стивену. Она переоделась, позавтракала и теперь, сидя перед зеркалом, медленно расчесывала волосы. В агентстве она должна была быть в три часа. У нее еще оставалось время и можно было не торопиться. Почему же не звонит Рене? Что ему утром сказал сэр Стивен? О. вспомнила, как они обсуждали прямо при ней достоинство ее тела. Это было так естественно для них, и они не выбирали выражений, называя все с предельной откровенностью. Возможно, что она не очень хорошо знала английский язык, но французские выражения, представлявшиеся ей точными эквивалентами употребляемых ими слов, были очень грубыми и непристойными. А в праве ли она ждать от них иного обращения, когда, подобно проститутке из дешевого борделя, прошла уже через столько рук?

– Я люблю тебя, Рене, я люблю тебя, – твердила О., словно заклинание.

Она сидела в одиночестве, окруженная тишиной, и тихо, тихо повторяла, точно звала его:

– Я люблю тебя, делай со мной все, что хочешь, только не бросай меня. Господи, только не бросай.

Что может быть неприятней ожидания? Люди, которые находятся в его власти, легко узнаваемы, главным образом, по их отсутствующему взгляду. Они как бы есть, и их как бы нет. Вот так и О. все три часа, что она работала в студии с маленьким рыжеволосым мужчиной, рекламировавшим шляпы, уйдя в себя, в тоске, отсчитывая неторопливый бег минут, тоже отсутствовала. На ней были сейчас шотландская юбка и короткая куртка из замши. Красный цвет блузки под распахнутой курточкой еще более подчеркивал бледность ее и без того бледного лица, и рыжий сослуживец, видимо обратив на это внимание, сказал ей, что у нее роковая внешность.

«Роковая для кого?» – спросила О. саму себя. Она могла бы поклясться, что случись это еще два года назад, до того как она встретила и полюбила Рене, ее внешность была бы роковой и для сэра Стивена и еще для многих других. Но любовь к Рене и его ответное чувство совершенно обезоружили ее. Не то чтобы лишили женских чар, а просто убили в ней всякое желание использовать их. Тогда она была беззаботна и дерзка, любила танцевать и развлекаться, кокетничая с мужчинами и кружа им головы. Но она редко подпускала их к себе. Ей нравилось сводить их с ума своей неприступностью, чтобы потом, сделав их желание еще неистовее, отдаться, всего лишь раз, будто в награду за пережитые мучения.

В том, что мужчины ее боготворили, О. не сомневалась. Один ее поклонник даже пытался покончить с собой. Когда его спасли, она пришла к нему домой, разделась и, запретив ему приближаться к ней, обнаженная, легла на диван. Он, побледневший от желания и боли, вынужден был в течении двух часов смотреть на нее, замерев, боясь пошевелиться и нарушить данное ей обещание. После этого О. больше уже никогда не хотелось его видеть. Ей были понятны желания мужчин, и она принимала их. Тем более, что сама испытывала нечто подобное – так ей, во всяком случае, казалось – по отношению к своим подружкам и просто к незнакомым молодым женщинам. Некоторые уступали ей, и тогда она водила их в дешевые отели с темными грязными коридорами и стенами, пропускающими каждый звук.

Но вот ей встретился Рене, и все это оказалось пустым и ненужным. За одну неделю она познала, что такое отчаяние и страх, ожидание и счастье. Рене взял ее, и она с готовностью, поразившей ее саму, стала его пленницей. Словно невидимые нити, очень тонкие и прочные, опутали ее душу и тело, и одним своим взглядом возлюбленный мог ослаблять или натягивать их. А как же ее свобода? Слава Всевышнему, она больше не чувствовала себя свободной. Но зато она чувствовала в себе необычайную легкость и была на седьмом небе от счастья. Потому что у нее был теперь Рене, и он был ее жизнью. Когда случалось ему ослаблять свои путы – был ли у него отсутствующий скучающий вид или он исчезал на какое-то время и не отвечал на ее письма – ей начинало казаться, что все кончено, что он больше не желает ее видеть, что он больше не любит ее. И она начинала задыхаться, так, словно ей не хватало воздуха. Все становилось черным и мрачным вокруг. Время истязало ее чередованием света и тьмы. Чистая свежая вода вызывала рвоту. Она чувствовала себя брошенной и ненужной, проклятой, как жители древней Гоморры.

Любящие Бога и оставленные им во мраке ночи терзают свою память и ищут там причины своим бедам. Вот и О. была занята тем же. Она искала и не находила ничего серьезного. Ей не в чем было упрекнуть себя, разве что в каких-то мимолетных мыслях, да в самой возможности возбуждать в мужчинах плотские желания – но с этим она была бессильна что-нибудь сделать. Однако в ней не было ни малейших сомнений в том, что виновата именно она и что сам того не сознавая, Рене наказывает ее за это. О. бывала счастлива, когда возлюбленный отдавал ее другим мужчинам, когда по его приказу ее били плетьми, ибо знала, что для него ее абсолютная покорность есть доказательство того, что она безраздельно принадлежит ему, а значит – любит его. Она с радостью принимала боль и унижения еще и потому, что они казались ей искуплением за ее вину. Все эти объятия, вызывавшие у нее отвращение; руки, осквернявшие своими прикосновениями ее грудь; рты, всасывавшие ее язык и жевавшие ее губы; члены, с остервенением врывавшиеся в ее плоть и еще плети, пресекавшие любые попытки противления, – она прошла через них и превратилась в рабыню. Но, что если сэр Стивен прав? Что если она находила в унижениях особую прелесть? В таком случае, сделав из нее источник своего наслаждения, Рене, тем самым, сделал для нее же благо.

Когда-то, когда она была маленькой, она два месяца прожила в Англии. Там, на белой стене ее комнаты красными буквами были написаны слова, взятые из какой-то древней книги: «Нет ничего страшнее, чем попасть в руки живого Бога». Нет, думала она сейчас, куда ужаснее быть отвергнутым им. Каждый раз, стоило только Рене задержаться где-нибудь, как, например, сегодня – было уже почти семь – О. охватывала страшная тоска и отчаяние сжимало сердце. Все ее опасения оказывались глупыми и беспричинными – Рене приходил всегда. Он появлялся, целовал ее, говорил, что любит, говорил, что задержался на работе, что у него не было даже времени, чтобы позвонить, и мгновенно черно-белый мир, окружавший О. наполнялся красками – она вырывалась из удушливого ада своих подозрений. Но эти ожидания не проходили для нее бесследно, оставляя в душе тяжелый, неприятный осадок. Когда Рене не было рядом, она жила дурными предчувствиями – где он, с кем. Возможно, когда-нибудь и придет тот день, когда эти предчувствия станут реальностью, и ад гостеприимно распахнет перед ней двери ее газовой камеры, кто знает. Ну, а пока она молчаливо заклинала Рене не оставлять ее и не лишать своей любви. Она не осмеливалась загадывать наперед и думала только о том, что будет с ней сегодня или завтра. И каждая ночь, проведенная с возлюбленным, была для нее как последняя.

Рене приехал только к семи. Он был так рад видеть ее, что не удержался и, обняв, принялся целовать, не обращая ни малейшего внимания на то, что в студии они были не одни. Кроме электрика, чинившего прожектор, и рыжеволосого мужчины, при этом присутствовала и заглянувшая сюда на минуту Жаклин.

– О, это просто очаровательно, – сказала она, обращаясь к О. – Я зашла, чтобы попросить у вас мои последние снимки, но, кажется, сделала это не совсем вовремя. Пожалуй, я зайду как-нибудь в другой раз.

– Умоляю вас, мадемуазель, – воскликнул, по-прежнему не выпуская О. из объятий, Рене, – останьтесь! Не уходите!

О. познакомила их (электрик сделал вид, что занят работой; рыжеволосый, непонятно на что обидевшийся, с гордо поднятой головой вернулся в свою гримерную). Жаклин была сейчас в лыжном костюме, похожим на те, что носят известные кинодивы, и которые весьма отличаются от простой спортивной одежды. Под черным свитером дерзко торчали ее маленькие упругие груди; узкие штаны туго обтягивали длинные стройные ноги. Белокурая королева снегов в голубой, из тюленьей кожи, куртке; от нее будто веяло снегом. Помада сделала ее губы красными, почти пурпурными. Жаклин подняла глаза, и О. встретила ее взгляд. Она не представляла, кто бы мог устоять от соблазна окунуться в этот зеленый бездонный омут, открывающийся взмахом светлых, словно покрытых инеем, ресниц, и прикоснуться, приподняв черный свитер, к маленьким теплым персям. «Это ж надо, – подумала О., – стоило только вернуться Рене как у меня снова появился интерес к жизни, к другим людям, к самой себе.»

Из агентства они вышли втроем. На рю Рауль шел снег. Еще совсем недавно падавший большими мокрыми хлопьями, сейчас он поредел и, гонимый ветром, мелкими белыми мушками проникал в рот, уши, глаза. Под ногами скрипела рассыпанная по тротуару соль, и О. голыми бедрами чувствовала идущий от земли холод.

Преследуя молоденьких девушек и женщин, О. хорошо представляла себе, что ей от них нужно. И это никоим образом не объяснялось желанием соперничать с мужчинами или компенсировать этим своим поведением набившую уже всем оскомину «женскую неполноценность». Уж чего-чего, а этого она в себе не ощущала. Когда ей было двадцать, она неожиданно для самой себя стала вдруг ухаживать за самой красивой из своих подружек – здороваясь с ней, она снимала берет, уступала ей дорогу и подавала руку, помогая выйти из машины. Она платила за нее в кафе, где они пили кофе, и не принимала при этом никаких возражений. Она целовала ей руку и часто, прямо на улице, целовала ее в губы. Но это было так, позой, и делала она это скорее из какой-то детской жажды скандала, нежели из вызванной желанием необходимости. Она обожала сладость мягких женских губ с привкусом помады, блеск полуприкрытых негой глаз в темном полумраке комнаты, когда уже пять часов дня и на окнах задернуты тяжелые плотные шторы, когда уютно светит стоящая на камине лампа и шепчут с придыханием голоса: «Ах, пожалуйста, еще, еще, еще...» и пальцы потом долго и терпко пахнут. Все это по-настоящему захватывало и увлекало ее. Ей нравился сам процесс охоты. ОНА соблазняла девушек, и ей принадлежала инициатива в отношениях с ними. О., например, совершенно не терпела, когда ее целовали первой, или когда девушка, которую она ласкала, начинала отвечать ей тем же. И в той же мере, как она стремилась поскорее раздеть свою очередную жертву, она не видела никакой необходимости раздеваться при этом самой. Чтобы хоть как-то объяснить свой отказ, она придумывала всевозможные причины – например, что ей холодно, или что у нее месячные.

Удивительно, что тогда все молодые женщины казались ей в той или иной степени привлекательными. О. до сих пор помнила, как однажды, сразу после окончания лицея, какое-то время пыталась соблазнить одну девушку, толстую, маленькую, с неприятной внешностью и вечно тоскливым выражением лица, но была быстро и бесповоротно отвергнута ею. О. всегда охватывало трепетное волнение, когда она замечала, что от ее ласк лицо избранницы озаряется каким-то внутренним светом, радостью и припухают губы и в широко распахнутых навстречу О. глазах появляется завораживающий блеск. И искреннего восхищения в этом было куда больше, чем просто утоленного (хотя и ненадолго) честолюбия.

В Руаси она испытывала нечто подобное, когда замечала, как от умелой мужской ласки столь же божественно преображается лицо какой-либо из живущих в замке девушек. Красота обнаженного женского тела всегда потрясала О. И она была более чем благодарна своим подружкам, когда они соглашались раздеваться перед ней, и предлагали ей полюбоваться своей наготой. Обнаженные же на пляже оставляли ее абсолютно равнодушной. При этом красота других женщин, которую О. с характерной для нее щедростью ставила выше собственной, придавала ей уверенность и в своей красоте – она, словно в зеркало, всматривалась в этих женщин и видела в них себя. Власть, которую они имели над нею, была, в то же время, гарантией ее власти над мужчинами. И ей казалось совершенно естественным то, что мужчины с такой настойчивостью добиваются от нее того же, чего она сама хотела от женщин. Она словно давала нескончаемый сеанс одновременной игры в шахматы на двух досках. Иногда партии оказывались нелегкими.

Сейчас О. была влюблена (если это слово вообще подходит для определения ее состояния) в Жаклин и, поскольку подобное случалось с ней довольно часто, никак не могла взять в толк, почему же она медлит, почему скрывает это от девушки?

Но вот пришла весна. Потеплело. На тополях набухли и распустились почки. Дни стали длиннее, а ночи короче, и на скамейках в больших парках и крошечных сквериках начали появляться парочки влюбленных. О. решила открыться Жаклин. Зимой в своих богатых шубах девушка казалась слишком величественной и неприступной; весной же, когда зимний гардероб сменился на свитера и костюмы, – совсем иное дело. Она, теперь со своей короткой прямой стрижкой, стала похожа на одну из тех бывших лицеисток, которых шестнадцатилетняя О., сама еще лицеистка, хватала за руки и молча тащила по коридору в пустынный гардероб. Там она их толкала на вешалки, падали пальто, и О. смеялась, как ненормальная. Все лицеистки обязаны были носить форменные блузки, некоторые из них красными нитками вышивали на груди свои инициалы. Жаклин оказалась младше О. на три года и тоже носила нечто подобное, только в другом лицее, находившемся всего в трех километрах от того, в котором училась О. Узнала об этом О. совершенно случайно. В тот день Жаклин позировала для рекламы домашних халатов, и вот, в конце сеанса, вздохнув, она неожиданно для О. сказала:

– Если бы у нас в лицее носили такие халаты, мы были бы счастливы, – а потом добавила: – Или если бы нам разрешили носить форму, ничего не надевая под нее.

– Как это, ничего не надевая? – спросила О.

– Ну, без белья, – ответила Жаклин, и О. почувствовала, что краснеет. Она никак не могла привыкнуть к тому, что под платьем у нее ничего не одето, и любая подобная фраза казалась ей намеком на это. И сколько бы О. не повторяла себе, что все люди голые под одеждой, это было бесполезно. Она видела себя той итальянкой из Вероны, которая спасая свой город, нагая под наброшенной на плечи накидкой, отправилась в стан врагов, осадивших его, чтобы отдаться их предводителю.

И вот однажды О. появилась в агентстве с огромным букетом гиацинтов – их густой масляный запах очень похож на запах тубероз и часто вызывает головокружение – и преподнесла его Жаклин, которая вдохнула аромат цветов и голосом привыкшей к подаркам женщины спросила:

– Это мне?

Потом, сказав спасибо, она поинтересовалась у О., зайдет ли сегодня за ней Рене.

– Да, он будет здесь, – ответила О. и подумала, что Жаклин, похоже, собирается подарить ему одну из своих очаровательных улыбок.

О. прекрасно знала, почему она, прежде такая смелая, вдруг стала столь робкой, почему она вот уже два месяца не решается открыться Жаклин, сказать ей, что хочет ее, и придумывает для самой себя всевозможные причины, чтобы хоть как-то объяснить эту свою нерешительность. И дело тут не в Жаклин и ее недоступности, а в самой О. – никогда прежде ничего подобного с ней не случалось. Рене никак не ограничивал ее свободу, но ей самой эта свобода была в тягость. О. ненавидела ее – она была хуже любых цепей. О. давно бы уже могла, не говоря ни слова, просто схватить Жаклин за плечи и, целуя, прижать ее где-нибудь к стене. Она нисколько не сомневалась, что девушка не отвергла ла бы ее. И ей не нужно было никакого разрешения на это – разрешение она имела. Как прирученная хозяином собака, О. ждала иного – приказа. И она дождалась его, но только не от Рене, а от сэра Стивена.

Шли дни, и О., принадлежащая теперь сэру Стивену, стала вдруг со страхом замечать, что англичанин со временем приобретает все большее и большее влияние на Рене. Правда, она вполне допускала, что это ей только так кажется и что сейчас перед ней просто раскрываются во всей полноте давно установившиеся между ними отношения. Еще она довольно скоро заметила, что Рене стал оставаться у нее на ночь, только если вечером ее вызывал к себе сэр Стивен. Англичанин редко оставлял ее у себя на ночь и то только тогда, когда Рене уезжал из Парижа. Если же ее возлюбленному случалось быть в такие вечера у сэра Стивена, он никогда не прикасался к ней, разве что в те моменты, когда хозяин просил его поддержать ее. Он там почти не разговаривал, постоянно курил, зажигая одну сигарету от другой, следил за камином, изредка подбрасывая туда дрова, наливал сэру Стивену виски, сам же при этом не пил. О., чувствуя на себе взгляд Рене, думала, что так, должно быть, следит за своим питомцем дрессировщик, который вложил в него всю свою любовь и умение и теперь не без оснований ожидает, что тот своим послушанием и воспитанием принесет ему заслуженное признание. Главным для Рене было сделать приятное сэру Стивену, и он, подобно телохранителю какого-нибудь наследного принца, выбравшего для своего господина наложницу, внимательно следил за выражением лица англичанина – доволен ли? Рене всячески старался выразить свою признательность и благодарность сэру Стивену за то, что он не отказывается от его подарка и соглашается использовать О. в свое удовольствие.

О. понимала, что разделив между собой ее тело, они как бы заключили некий тайный союз, абсолютно чуждый ей, но от этого, нисколько не менее реальный и могущественный. И все же ей казалось, что в их желании сделать ее общей собственностью было что-то ирреальное. В Руаси ею одновременно обладали и Рене, и другим мужчины, так почему же в присутствии англичанина, возлюбленный отказывается не только заниматься с ней любовью, но даже разговаривать? Она как-то спросила его об этом, впрочем, заранее уже зная ответ.

– Из уважения к нему, – сказал Рене.

– Но я же принадлежу тебе, – выдохнула она.

– Прежде всего ты принадлежишь сэру Стивену, – незамедлительно ответил ей возлюбленный.

И всем своим поведением он постоянно доказывал ей это. Желание сэра Стивена, касающиеся ее, он ставил куда выше собственных, не говоря уже о каких-то там просьбах самой О. Рене, например, мог пригласить ее вечером поужинать в ресторане или пойти с нею в театр, но если за час до их свидания ему звонил сэр Стивен и просил его привезти О., Рене послушно выполнял его просьбу.

Всего лишь раз она просила возлюбленного позвонить сэру Стивену и уговорить его перенести их встречу на следующий день – ее тогда пригласили на вечеринку, и она очень хотела пойти туда с Рене. Возлюбленный отказался.

– Дорогая моя, – сказал он ей, – разве ты еще не поняла, что больше не принадлежишь мне и что твой хозяин уже не я, а сэр Стивен?

И мало того, что он отказал ей в просьбе, он еще и сообщил об этом сэру Стивену, а потом, нисколько не смущенный присутствием О. потребовал как следует наказать ее, чтобы впредь подобного не повторилось.

– С удовольствием, – бесстрастно ответил англичанин.

Этот разговор состоялся в соседней с салоном маленькой комнате овальной формы. Пол покрывал красивый паркет, и единственное, что стояло там из мебели был инкрустированный перламутром черный круглый столик. На предательство О. ее возлюбленному потребовалось всего три минуты. Затем он жестом попрощался с сэром Стивеном, улыбнулся ей и вышел. О. подошла к окну: Рене так и не обернулся. Она услышала, как хлопнула дверца машины и заурчал мотор – ее возлюбленный, бросив ее, торопливо уехал. О. поймала свое отражение в маленьком вделанном прямо в стену зеркале и вздрогнула увидев свое бледное от отчаянья и страха, белое, как бумага, лицо.

Проходя мимо посторонившегося перед ней сэра Стивена в салон, она заметила, что он тоже сильно побледнел. На какое-то мгновение, у нее в сознании мелькнула шальная мысль, что он любит ее, мелькнула и тут же исчезла, под натиском безжалостных доводов рассудка. И все-таки ей почему-то стало легче. Она покорно разделась по первому же знаку сэра Стивена.

Обычно он вызывал ее сюда два-три раза в неделю и неторопливо наслаждался ею, иногда заставляя просто стоять перед ним обнаженной по часу и больше. Все его действия и приказания повторялись из раз в раз с удивительной точностью (ритуал строго и неукоснительно соблюдался), и она хорошо знала, когда надо использовать уста, или когда следует встать на колени, уткнувшись грудью в диван и приподняв ягодицы, чтобы он мог овладеть ею сзади (этот проход уже настолько растянулся, что когда он вводил туда свой пенис, она больше не чувствовала боли).

И вот сейчас, впервые за все это время, несмотря на сковывающий ее страх, несмотря на охватившее ее отчаяние, вызванное предательством Рене (а может быть именно благодаря и тому, и другому), она оставила последнее сопротивление и полностью отдалась англичанину. И тогда, впервые, увидев в глазах столь ценимую им покорность, сэр Стивен заговорил с ней по-французски, называя ее при этом на «ты»:

– О., я собираюсь заткнуть тебе рот кляпом. Боюсь, что иначе ты будешь очень сильно кричать, когда я буду пороть тебя плетью, – сказал он. – Ты позволишь мне сделать это?

– Вы – мой хозяин, и я принадлежу вам...

Она стояла в центре комнаты. Руки ее были сцеплены между собой такими же, как в Руаси, браслетами и прикреплены с помощью цепочки к крюку на потолке, на котором раньше висела люстра. Груди ее слегка приподнялись, словно потянувшись за поднятыми вверх руками. Сэр Стивен погладил их, поцеловал соски, а потом поцеловал О. в губы – никогда прежде он этого не делал. Вставленный кляп буквально затолкал ее язык куда-то в самое горло, и во рту появился привкус мокрой тряпки. Сэр Стивен нежно взял О. за волосы, запрокинул ей голову немного назад и прошептал:

– О., прости меня.

Потом он отпустил ее и, отступив на шаг в сторону, ударил.

Рене пришел к О. уже после полуночи, когда кончилась вечеринка, на которой они должны были присутствовать. О. лежала под одеялом в своей длинной ночной рубашке, и ее била мелкая нервная дрожь.

Сэр Стивен в этот раз сам привез ее домой. Он уложил ее в постель и, прощаясь, поцеловал. О. рассказала об этом и обо всем остальном Рене. Она прекрасно понимала, что теперь у него не останется никаких сомнений (если они вообще были) в том, что ей нравится, когда ее бьют, и что она получает от этого удовольствие. Возможно, он давно уже чувствовал это. Ее мучения равным образом доставляли наслаждение и ему самому, и если он так и не решился хотя бы раз ударить ее, то смотрел, как она с огромным удовольствием бьется и стонет под ударами других. Лишь раз в его присутствии сэр Стивен порол ее. Тогда Рене, задрав ей юбки, прижал ее к столу и держал, чтобы она не дергалась. В Руаси по приказу Рене ее пороли слуги. Здесь в Париже Рене нашел ей по-настоящему строгого и сурового хозяина, такого, как им он сам так и не смог стать. Ее возлюбленный понимал, что человек, которого он боготворит, получает удовольствие от нее, и это делало О. еще более близкой Рене. Каждую ночь, когда О. возвращалась от сэра Стивена, Рене жадно искал на ее теле следы, оставленные самым дорогим для него человеком, и О. знала, что его предательство – не более чем простое желание добиться новых доказательств того, что его подарок принят и доставляет сэру Стивену удовольствие.

Задрав на ней рубашку, Рене, совершенно потрясенный, долго и не отрываясь смотрел на ее стройное, исполосованное плетью тело – плечи, спина, живот, грудь, ягодицы: все было покрыто толстыми фиолетовыми рубцами. Кое-где на них проступила кровь.

– О как я люблю тебя, – выдохнув, прошептал он.

Потом он разделся выключил свет и забрался к О. под одеяло. Она тихо стонала, когда его теплые сильные руки нежно ласкали ее.

Почти месяц не заживали рубцы на теле О. Там, где под ударами плети лопнула кожа, теперь оставались бело-розовые полосы, похожие на старые шрамы. Даже если бы не эти напоминания О. все равно бы не смогла забыть о том вечере.

У Рене, естественно, был ключ от квартиры О., но ему почему-то до сих пор не приходило в голову дать такой же ключ сэру Стивену – видимо, это можно было объяснить тем, что англичанин никак не выражал своего желания зайти к О. домой. Но в тот вечер сэр Стивен сам привез ее сюда, и это вдруг заставило Рене подумать о том, что его друг мог принять дверь, ключа от которой он не имел, как умышленно возведенную Рене преграду. Или, что еще хуже, как ограничение его власти над О. Еще Рене подумал, что это просто смешно – отдать ему О. и не предоставить при этом свободы приходить к ней, когда он того захочет. Поэтому Рене заказал еще один ключ и отдал его сэру Стивену. И только тогда он сказал об этом О. Но она и не думала противиться. Теперь она жила в постоянном ожидании сэра Стивена, медленно, но верно при этом погружаясь в состояние какой-то неизъяснимой безмятежности и умиротворенности. Она не знала, придет ли он ночью или утром, случится ли это в отсутствие Рене, или они придут вместе. Спрашивать об этом Рене она не решалась.

Как-то утром, часов в девять, когда О., уже одетая, собиралась выходить из квартиры, она вдруг услышала звук поворачиваемого в замке ключа. Решив, что это Рене (он уже несколько раз приходил примерно в это время), она с криком «Любимый!» бросилась к двери. Но это был сэр Стивен. Он поздоровался и, улыбнувшись, предложил позвонить Рене. Но у того были какие-то дела на работе, и он мог уйти оттуда не раньше, чем через час. О. почувствовала, как сердце начало часто и гулко биться в ее груди, и она не могла понять почему.

Сэр Стивен усадил ее на кровать, взял руками ее голову и, притянув к себе, страстно поцеловал ее в губы. У О. перехватило дыхание, перед глазами все поплыло, и она непременно упала бы, не поддержи он ее. О. не понимала, что с ней, откуда вдруг такое смятение и этот страх, сжавший горло? Что же с ней такого мог сделать сэр Стивен, чего бы ей не доводилось испытывать? Он попросил ее раздеться. Что, разве она не привыкла стоять голой перед нем, разве ее пугают его молчание и резкие приказы?

Нет. Дело было не в этом. Она вынуждена была признаться себе, что главная и единственная причина ее неожиданного смятения все та же: ее вновь лишали права распоряжаться собой. С той лишь разницей, что сейчас это было для нее куда более ощутимо: у нее больше не осталось прибежища, где бы она могла оплакать эту потерю, не было больше желанной ночи, дававшей ей отдых от дневных забот, и слились воедино сон и явь. Реальность ночи и реальность дня стали неразличимы, в это солнечное майское утро. «Наконец-то, – подумала О. – Не будет больше этих тягостных разрывов, ожиданий, неизвестности. Потому что, тот, кого все время ждали, уже здесь, он пришел, и она принадлежит ему.»

О. понимала, что между нею и Рене установился некоторый паритет, который можно было бы объяснить их почти одинаковым возрастом, и это значительно притупило в ней ощущение покорности и рабства – как правило, то, чего он требовал от нее, совпадало с ее желаниями. С сэром Стивеном все было иначе. Она беспрекословно подчинялась его приказам и была благодарна ему за его суровость. Как бы он не обращался к ней – на «ты» или на «вы», говорил ли он по-французски или по-английски – независимо от всего этого в знак своего уважения и восхищения перед ним она звала его исключительно сэром Стивеном, хотя находила, что слово «сеньор» подошло бы еще лучше (она не решалась произнести его). Себя же она называла «рабыней» и была при этом счастлива, потому что Рене любил ее и любил в ней рабыню сэра Стивена.

И вот сейчас, положив одежду на кровать, обнаженная, в туфлях на высоком каблуке, О. стояла, повернувшись к облокотившемуся на подоконник сэру Стивену, и, опустив глаза, ждала. Яркое майское солнце сквозь муслиновые, в крупный горошек, шторы врывалось в комнату, и О. чувствовала бедром тепло нагревшейся ткани. Она подумала, что может ей стоило бы немножко побрызгать себя духами или подкрасить соски, сделав их потемнее. Потом она вспомнила об облупившемся на ногтях ног лаке и подумала, как хорошо, что на ней сейчас надеты туфли. Стоя, окруженная тишиной в залитой солнечным светом комнате, О. вдруг поймала себя на мысли, что она с надеждой ждала, что сэр Стивен сейчас жестом подзовет ее, прикажет опуститься перед ним на колени, и она расстегнув ему брюки, будет ласкать его.

Но этого так и не произошло. О. почувствовала, что краснеет, и подумала, что в ее положении это по меньшей мере смешно – какой уж стыд у проститутки! В этот момент сэр Стивен попросил О. сесть в кресло, стоящее перед туалетным столиком, и постараться внимательно выслушать его. Собственно, туалетный столик представлял собой низкую широкую полку, вделанную прямо в стену и заставленную всевозможной косметикой. Рядом с ней стояло большое наклонное зеркало на ножках, и О., сидя в стоящем перед зеркалом широком низком кресле, могла видеть себя в нем всю целиком.

Сэр Стивен расхаживал по комнате за ее спиной и задавал ей вопросы. Время от времени она видела его отражение в зеркале. Зеркало было мутным, и амальгама потеряла былой блеск, поэтому отражение О. казалось далеким и нечетким.

Разведя колени немного в стороны и положив на них ладони, О. слушала сэра Стивена. Англичанин на своем родном языке строгими сухими фразами задавал ей вопросы, и к многим из них она оказалась совершенно не готова.

Прежде чем начать этот своеобразный допрос, сэр Стивен заставил О. сесть на самый край кресла и откинуться на его спинку. Потом он велел ей положить левую ногу на ручку кресла, а правую – слегка согнуть, и теперь О. оказалась совершенно открытой для его взглядов. Она готова была слушать. Сэр Стивен задавал вопросы с решимостью судьи и мастерством исповедника. О., отвечая, видела в зеркале, как шевелятся его губы.

– Были ли у нее мужчины, кроме него и Рене, после того, как она вернулась из Руаси?

– Нет.

– Возникало ли у нее желание отдаться какому-нибудь приглянувшемуся ей незнакомому мужчине?

– Нет.

– Ласкала ли она когда-нибудь сама себя?

– Нет.

– Были ли у нее подруги, которым она позволяла ласкать себя, или сама ласкала их?

– Нет, – на этот раз не очень решительно.

– А подруги, к которым бы она испытывала желание?

– Пожалуй, есть – Жаклин. Правда, ее трудно назвать подругой, скорее она просто хорошая знакомая.

Узнав, что у О. есть фотографии Жаклин, сэр Стивен попросил показать ему их.

Когда Рене, взлетев бегом на пятый этаж и тяжело переводя дыхание, показался в квартире, О. и сэр Стивен по-прежнему находились в салоне, где с интересом рассматривали разложенные на большом овальном столе черно-белые фотографии Жаклин. Сэр Стивен брал их по одной из рук О. и, посмотрев, небрежно бросал на стол рядом с собой. Свободную руку он запустил О. между ног. Не отпуская ее, сэр Стивен поздоровался с Рене и с этого момента разговаривал уже только с ним.

Между ними было заключено устное соглашение относительно О. и она была всего лишь предметом – все решалось помимо ее. Близился полдень. Солнечные лучи падали на фотографии, и снимки начали чуть коробиться. Боясь, что они могут пропасть, О. хотела убрать их, но не чувствовала уверенности в своих движениях. Руки ее дрожали, и она едва сдерживалась, чтобы не застонать под грубой лаской сэра Стивена. Мгновением позже, он отпустил ее и уложил на заваленный фотографиями стол. Ноги ее были широко разведены и свешивались со стола, не доставая пола. Одна из ее туфель сползла с ноги и бесшумно упала на белый ковер. Солнце светило прямо в лицо и О., чуть повернув голову, закрыла глаза.

О. потом часто вспоминала этот разговор между Рене и сэром Стивеном, при котором она тоже присутствовала, распростертая на столе и абсолютно безучастная к тому, о чем они говорили. А разговор шел о ней. Однажды в ее жизни уже была подобная сцена – когда Рене впервые привел ее к сэру Стивену, и они так же не спеша и обстоятельно обсуждали ее. Но в тот вечер сэр Стивен еще не знал ее, и поэтому говорил, в основном, Рене. С тех пор многое изменилось, и в ней, похоже, уже не было тайн для англичанина. Она не могла уже дать ему ничего такого, чего бы он уже не имел. Во всяком случае, ей так казалось. Сейчас разговор, главным образом, шел о том, как лучше использовать ее; они охотно делились друг с другом собственным опытом. Сэр Стивен, например, возбуждался от вида отметин на ее теле, оставленных плетью, хлыстом или каким другим предметом, и признавал, что Рене был абсолютно прав, когда предложил выпороть ее. Они порешили, что это следует делать и впредь, причем, вне зависимости от того, нравятся ли им ее слезы и крики или нет – пороть как можно чаще, чтобы на ее теле всегда были доказательства их власти на ней.

О., слушая их, чувствовала, как пылает ее тело, и ей казалось, что голосом сэра Стивена говорит она сама. Мог ли он представить себе всю гамму ее чувств: беспокойство и стыд, гордость и ни с чем не сравнимое удовольствие, которое испытывала она, находясь в толпе прохожих на улице, в автобусе, или у себя в агентстве, окруженная манекенщицами и прочим персоналом? Кто знает. Но любой из этих людей, что бы с ним не происходило, оставался тайной для остальных, даже если он раздетый догола, лежал на операционном столе – любой, но не она. Она теперь не могла позволить себе даже самые невинные развлечения: например, пойти на пляж или поиграть в теннис. Эти рубцы, исполосовавшие ее тело, представлялись ей решеткой на окнах монастыря, в который она была заключена, а именно, реальным, вещественным воплощением запрета, и она с радостью приняла этот запрет.

Единственное, что ее беспокоило – Жаклин. Она боялась, что подруга, увидев их, может отвергнуть ее. Или потребовать объяснений, которые О. давать не хотелось.

Солнце, светившее О. в лицо, неожиданно исчезло, и она открыла глаза. Рене и сэр Стивен подошли к ней и, взяв за руки, поставили на пол. Потом Рене нагнулся и поднял упавшую туфельку. О. было приказано одеваться.

Вскоре сэр Стивен пригласил ей поужинать в Сен-Клу, и там уже на самом берегу Сены вернулся к своим вопросам.

Вдоль живой изгороди, ограждающей тенистую аллею, на которой стояли покрытые белыми скатертями столики ресторана, тянулась длинная пышная клумба едва начавших распускаться бордовых пионов. Не дожидаясь напоминаний от сэра Стивена О. подняла юбки и села на предложенный ей железный стул. Она еще долго чувствовала его прохладу своими голыми бедрами.

О. сидела напротив англичанина и старательно отвечала на его вопросы, решив ничего не скрывать. Все вопросы так или иначе касались Жаклин, и главное, что интересовало сэра Стивена, – это почему она нравится О. и почему О. (если, конечно, она сказала правду) до сих пор не призналась ей в этом. О., опустив глаза, долго и многословно говорила, пытаясь объяснить то, чего не понимала сама.

Шевелились под слабым речным ветерком пионы, и плескалась вода о привязанные невдалеке к деревянному помосту лодки. Взглянув в лицо сэра Стивена О. увидела, что он смотрит на ее рот. Слушал ли он или просто следил за движениями ее губ, находя в этом какой-то тайный, одному ему понятный, смысл? Она резко замолчала. Сэр Стивен вскинул глаза, и их взгляды встретились. Тогда О. поняла ВСЕ, и англичанин, почувствовав это, побледнел.

Она не могла отвести от него глаз, не могла улыбнуться, не могла вымолвить ни слова. Если он, действительно, любит ее, что это изменит в их отношениях? Она чувствовала, как дрожат у нее колени. За все время их знакомства сэр Стивен всячески старался показать О., что она ему нужна только как игрушка – чтобы тешить его страсти и желания. Но разве можно объяснить только этим то, что начиная с самого первого дня, когда Рене отдал О. ему, сэр Стивен начал вызывать ее к себе все чаще и чаще и все дольше задерживать ее у себя, нередко вообще ничего не требуя, кроме ее присутствия?

Они сидели друг напротив друга, молча и неподвижно. За соседним столиком о чем-то энергично спорили двое солидного вида мужчин, разложив на столе бумаги и время от времени прихлебывая черный ароматный кофе из маленьких фарфоровых чашечек. Скрипел гравий под ногами ресторанных официантов. Один из них подошел к их столику, наполнил, полупустой уже стакан сэра Стивена и быстро удалился.

Глаза сэра Стивена не отрывались от О.; он разглядывал то ее руки, то грудь и каждый раз возвращался к ее глазам. Наконец на его губах появилась едва заметная улыбка, и О., теряя от волнения рассудок, решилась на ее ответить. Она задыхалась, в горле пересохло, язык был словно налит свинцом. Казалось, что она не в силах произнести ни единого слова.

– О., – сказал сэр Стивен.

– Да, – выдавила из себя О., чувствуя сильную слабость, словно волной накрывшую ее.

– То, что я вам скажу сейчас, О., решено не мной одним, ваш возлюбленный тоже согласен с этим.

Он неожиданно замолчал. Что было тому причиной О. так и не узнала. По знаку сэра Стивена подошел официант, убрал тарелки и положил перед О. меню, чтобы она выбрала десерт. О. протянула меню сэру Стивену.

– Может быть, суфле? – предложил он ей.

– Хорошо, – согласилась она.

– Одно суфле, пожалуйста, – сказал он терпеливо ожидающему заказа официанту.

Когда гарсон отошел, сэр Стивен сказал О.:

– Итак, я прошу вас выслушать меня.

Говорил он по-английски низким глухим голосом, и вряд ли сидевшие за соседними столиками люди могли слышать его. Когда рядом проходили официанты или посетители ресторана, он предусмотрительно замолкал. То, что он говорил, звучало здесь в этом людном заведении, среди цветов и деревьев, по меньшей мере странно. Но еще более странным казалось О. то, что сама она могла все это слушать с таким спокойствием. Первыми же словами сэр Стивен напомнил ей о том вечере, когда она, воспротивившись ему, отказалась ласкать себя, и заметил, что его приказ остается в силе. Согласна ли она теперь сделать это? О. поняла, что ему будет недостаточно, если она просто кивнет головой в знак согласия, и она подтвердила, что да, она будет ласкать себя, всякий раз, когда он этого захочет. При этом она сразу вспомнила тот желто-серый салон в квартире сэра Стивена, вспомнила уход Рене, свой, показавшийся ей сейчас таким смешным, бунт и себя, лежащую голой на ковре с широко разведенными в стороны ногами. Неужели, это произойдет сегодня вечером, там же...

Но сэр Стивен уже говорил совсем о другом. Он обратил ее внимание на то, что в его присутствии ни Рене, ни кто-нибудь другой не разу не обладали ею, но это отнюдь не означает, что такого не случится и впредь. Совсем наоборот. Она не должна думать, что только Рене будет отдавать ее в чужие руки. Потом он очень долго и грубо говорил о том, как он заставит ее принимать его друзей, если таковые захотят воспользоваться его предложением, как она будет открывать для них рот, лоно, ягодицы, как они будут насиловать ее, а он, человек который любит ее, будет с наслаждением наблюдать за этим....

Из всей долгой тирады, изобиловавшей всевозможными непристойностями, О. запомнила только самый конец, там, где он говорил, что любит ее. Какого признания после этого она еще хотела?

Летом, сказал сэр Стивен, он отвезет ее в Руаси. О. вдруг подумала о той изоляции, в которой англичанин и ее возлюбленный держали ее. Когда сэр Стивен принимал гостей в своем доме на рю де Пуатье, он никогда не приглашал ее туда. Она ни разу не завтракала и не обедала у него. Рене тоже никогда не знакомил ее ни с кем из своих многочисленных друзей (единственное исключение – сэр Стивен). Сейчас возлюбленный отдал ее англичанину, и тот намеревался обращаться с ней также, как обращался с ней Рене. Эта мысль, заставила ее затрепетать. Дальше сэр Стивен напомнил ей о кольце на ее пальце – о знаке рабыни. Так уж случилось, но О. до сих пор не встретились люди, которые бы знали тайну кольца и захотели бы воспользоваться этим. Англичанин, то ли утешая, то ли пугая ее, сказал, что это обязательно рано или поздно произойдет, и спросил, кому, по ее мнению, принадлежит ее кольцо? О. ответила не сразу.

– Рене и вам, – наконец сказала она.

– Нет, вы ошибаетесь, – сказал сэр Стивен, – мне. Рене хочет, чтобы вы подчинялись моим приказам.

О. и так это прекрасно знала, зачем же надо было обманывать себя? Потом ей было сказано, что прежде, чем она вернется в Руаси, на ее тело будет поставлено клеймо, и оно окончательно сделает ее рабыней сэра Стивена.

О. оцепенела, услышав это. Она хотела узнать подробнее о клейме, но сэр Стивен счел это преждевременным. Правда, он напомнил ей, что она вправе и не соглашаться на это, ибо никто и ничто не удерживает О. в ее добровольном рабстве, кроме ее собственной любви и внутренней потребности в этом. Что ей мешает уйти? Но прежде чем на нее будет наложено клеймо, и сэр Стивен начнет регулярно пороть ее, ей будет дано время, чтобы соблазнить Жаклин.

Услышав это имя, О. вздрогнула и, подняв голову, непонимающе посмотрела на сэра Стивена. Зачем? Почему? И если Жаклин понравилась сэру Стивену, какое отношение к этому имеет она, О.?

– По двум причинам, – сказал сэр Стивен. – Первая и наименее важная из них заключается в том, что я хочу увидеть, как вы ласкаете женщину.

– Но послушайте, – воскликнула О., – даже если это произойдет и Жаклин уступит мне, она, скорее всего, не согласится на ваше присутствие.

– Ну, я все-таки надеюсь на вас, – спокойно сказал англичанин. – Вам придется постараться, ибо я хочу, чтобы вы соблазнили девушку куда как серьезнее: вы должны будете привезти ее в Руаси. Это вторая и главная причина.

О. чуть не вскрикнула. Она собралась поставить на стол чашку, но рука так сильно дрожала, что чашка опрокинулась, и кофейная гуща выплеснулась прямо на скатерть. О. завороженно смотрела, как все шире и шире расползается по столу коричневое пятно и пыталась предсказать по нему будущее Жаклин. Воображение рисовало ей одну картину ярче другой: Жаклин в пышном платье из красного бархата с приподнятой корсетом и открытой грудью; Жаклин, обнаженная, стоящая на коленях перед Пьером; ее золотистые бедра исполосованные ударами плети; ее холодные и чистые, как лед, глаза, наполненные слезами; ее ярко накрашенный и раскрытый в крике рот; ее прилипшие ко лбу белокурые волосы... Нет, это совершенно немыслимо, решила О., только не Жаклин.

– Это невозможно, – произнесла О.

– Еще как возможно, – ответил сэр Стивен. – Откуда, по-вашему, девушки в Руаси? Вы, главное, привезите ее туда, и от вас больше ничего не требуется. Впрочем, если она захочет уехать, она сможет это сделать в любой момент. А теперь пошли.

Он резко поднялся и, расплатившись за завтрак, направился к выходу. О. торопливо последовала за ним. У машины она остановилась и подождала, пока сэр Стивен откроет дверцу, потом забралась внутрь и села рядом с ним. Въехав в Буа, сэр Стивен свернул на какую-то узкую боковую улочку, остановил машину и, повернувшись к О., обнял ее.