Он рано начал писать, но по настоящему знаменитым стал в солидном возрасте, когда молодые и начинающие глядели на него, как на маститого мэтра. Всю жизнь проработав школьным учителем, он вжился в эту роль, строго держал дистанцию и ни с кем не допускал панибратства. В ярком созвездии талантов «Серебряного века» он считался одним из классиков, которому вполне приличествовало читать лекции о путях новой литературы. Несмотря на скандальную славу ряда своих изящных рассказов («»Принцесса поцелуев») и декадентских романов («»Тяжелые сны», «Мелкий бес», «Навьи чары», «Творимая легенда»), где переплетались мистика и эротизм, он был чужд богемной жизни и не давал почвы окололитературным слухам. Впрочем, отсутствие достоверных сведений даже способствовало созданию легенд о его необычайных сексуальных пристрастиях. Будучи из простого рода, он еще в молодости выбрал себе аристократический псевдоним – Федор Сологуб. Правда, с одним «л» – в отличие от настоящего графа-писателя Соллогуба, автора «Тарантаса».

Свою частную жизнь писатель строго оберегал от посторонних вторжений, не откровенничал перед журналистами, а на просьбы издателей давал лишь скупые биографические справки. «Уж мою-то биографию никто не напишет», – заявлял он с уверенностью и удовольствием. Но незадолго до смерти, сломленный трагической гибелью жены, бросившейся в Неву во время приступа психической болезни, Федор Кузьмич разоткровенничался и поделился кое-какими воспоминаниями о детстве и юности с Ольгой Николаевной Черносвитовой – одной из старших сестер жены. Оставил он также «Канву к биографии» – очень краткие, трудно поддающиеся расшифровке записи и несколько десятков стихов с автобиографическими мотивами.

Федор Кузьмич Тетерников родился в Петербурге в 1863 году. Его отец был крепостным полтавского помещика Иваницкого. Скорее всего – незаконным сыном этого помещика. Барин сначала отдал его учиться портновскому делу, а потом сделал лакеем. После выхода на волю отец писателя перебрался в Петербург и выдержал испытания в Петербургской Ремесленной Управе на звание мастера портновского цеха с правом практиковать изученное им мастерство на законном основании. Отец был чрезвычайно добрым и ласковым человеком, о котором у сына на всю жизнь остались трогательные воспоминания. К сожалению, он умер от чахотки, когда сыну Федору было всего 4 года. Мать Федора Кузьмича – Татьяна Семеновна – была крестьянкой Санкт-Петербургской губернии. После смерти мужа она попробовала зарабатывать на жизнь стиркой, но заказчики платили мало и неаккуратно, так что ей пришлось наняться в прислуги. Она была волевой женщиной и воспитывала сына и дочь в строгости. Природа наделила ее рассудительностью и здравым умом. Хотя она была неграмотна и выучилась читать только лет за пять до смерти, но сын всегда вспоминал ее тепло и говорил, что не встречал другой столь же умной женщины. При всей своей самоотверженности и любви к детям, которым она полностью посвятила свою жизнь, Татьяна Семеновна была требовательна и взыскательна до жестокости. За каждую оплошность, за каждое прегрешение, вольное или невольное, следовало суровое наказание: она ставила детей в угол, на голые колени, била по щекам, отвешивала подзатыльники. В широком ходу были розги. Они назначались за грубость, за непочтение к старшим, за детские шалости, за опоздание в исполнении поручений, за испачканную одежду, за грубые слова, позднее – за истраченные без ее санкции деньги, хотя бы в размере нескольких копеек.

Татьяна Семеновна жила с сыном в Санкт-Петербурге до 1882 года – до окончания Федором Кузьмичом курса в Учительском институте. После этого он был назначен городским учителем в Крестцы Новгородской губернии, откуда в 1885 году переезжает в Великие Луки, а в 1889 году – в Вытегру. В 1892 году он возвращается в Петербург. Все эти годы и до самой своей смерти в 1894 году с ним неотлучно находится Татьяна Семеновна. Она ведет его дом, распоряжается расходами и твердой рукой правит весь домашний уклад. Сын безропотно ей подчиняется и даже не пробует бунтовать, хотя мать обращается с ним – уже чиновником на государственной службе! – как с малолетним мальчишкой. Одно из первых детских воспоминаний: зимой чужому мальчику дал подержать свои рукавички, а тот их украл. За это дома – розги.

Еще одно воспоминание: мальчик Витя сломал ноготь, а Федю почему-то больно высекли. Очевидно, несправедливо сочли виновником. Таких незаслуженных наказаний будет в его жизни много.

В начале 70-х годов семья Тетерниковых снимала квартиру в доме Северова. Об этом периоде в «Канве к биографии» написано; «Розги в доме Северова дважды». Следующим местом жительства стал Прачешный переулок, дом Духовского. Из «Канвы к биографии»: «Сады и розги в Прачешном переулке. (...) Розги в доме Духовского, часто. (...) Драка на улице. Не давай сдачи. Высекли. (...) Муки мои при учении грамоты. Крики бабушки. Колени. Мать меня уводит. Сечет.(...) Елена Ивановна привела меня в школу. Дома вечером для острастки порка».

В приходском училище штатный смотритель Иван Иванович Попов постоянно кричал на шалунов: «Всех высеку!» И секли. Не считаясь с тем, разрешено ли это правилами.

Секли не только в приходском, но и в уездном училище: «При первом случае шалости или лени звали родителей, секли и просили и впредь поступать так же. Тогда уже секли без долгих справок. Так было и со мною. Секли часто, за шалости, иногда за неприготовленный урок, за грамматические ошибки, кляксы и пр.» Вот типичный пример: «Шалость на улице. (...) Наказание розгами в шинельной, меня и Табунова».

Школа окончена. Уже взрослый юноша поступает в Учительский институт: «Медицинский осмотр. Очень неловко – следы от недавних розог. Впрочем, видел только доктор и очень тактично промолчал».

Через несколько дней мать и бабушка заявились к директору Учительского института Карлу Карловичу Сент-Илеру. Это был известный ученый и педагог, профессор биологии. Они упросили директора, чтобы он... сек Федора Тетерникова розгами. Недавно поступившего воспитанника вызвали к директору, Сент-Илер известил его о родительском прошении и прочел назидательную нотацию.

Просьба матери была уважена: «Несколько раз розги у Сент-Илера. Все три года по несколько раз. Сент-Илер призывал к себе, и меня секли. (...) Последняя порка в Институте после окончания, за пьянство».

Современные исследователи сомневаются в этом рассказе. Розги в Учительском институте?! Не может такого быть! Они ссылаются на то, что подобная мера наказания вообще не была предусмотрена уставом института (самой серьезной мерой порицания было лишение воскресного отпуска домой, а высшим наказанием – исключение из института) и что в сохранившихся дневниках института за 1878-1881 учебные годы в графе «Неисправности воспитанников и наказания» нет ни одного упоминания о розгах, фамилия же Тетерникова встречается всего четыре раза за два года. Такие доводы убедительны только для педантов, понятия не имеющих о российских реалиях. Разумеется, в те годы розги были официально отменены и формально как бы не применялись. Но фактически, как об этом свидетельствуют многие очевидцы, были в большом ходу по всей стране, только, конечно, никому не приходило в голову делать об этом запись в кондуитах! (Невольно на ум приходит аналогия с нынешними отрицателями коррупции, которые с самых высоких трибун заявляют: «Коррупции нет, потому что ни в каких документах взятки не зафиксированы».) Кстати, и нам в «Крутой Мен» часто пишут читатели, которые пытаются «исправить» авторов газеты и сообщают, что в дореволюционных гимназиях розги были отменены еще в XIX-м веке, а в женских гимназиях вообще не применялись. Да, на бумаге все было именно так! И авторы прекрасно осведомлены об этом. Но когда они пишут, что гимназистов и гимназисток секли розгами вплоть до самого 1917 года – это не выдумки, а факты, опирающиеся на свидетельства очевидцев. Разумеется, розги в XX-м веке не были так распространены, как во времена Николая Палкина (Николая I), когда редкий ученик оканчивал школу, ни разу не попробовав «березовой каши». Уже не было публичных сечений в присутствии всего класса или перед строем всей школы, но в директорском кабинете или в дворницкой запросто могли задать жару шалуну или лентяю. Такие факты были сравнительно редкими только потому, что в них не было особой надобности: дома розги широко применялись родителями всех сословий, и гимназическим учителям было достаточно написать родителям записку. Строптивые юнцы и девицы, добросовестно пропаренные горячими родительскими розгами, надолго становились шелковыми.

Короткие заметки Сологуба о школе в Крестцах: «Секли учеников очень часто. Бальзаминов. Бил по щекам. Сек розгами. Ставил на голые колени. Брань».

Александр Николаевич Бальзаминов был учителем-инспектором Крестецкого народного училища Новгородской губернии. По словам Сологуба, «к сечению учеников относился с добродушной похотливостью, но обнаруживать это остерегался: не сразу позволил Цареву высечь сына в училище, и позволил только внизу, не при товарищах. Зато отправлял иногда учеников домой со сторожем и с приказчиком – сечь, причем назначалось и число ударов...»

По дороге в Крестцы прибыв в Новгород, Татьяна Семеновна вместе с сыном отправилась к директору народных училищ, отвесила статскому генералу земной поклон и обратилась с просьбой: разрешить сыну ходить на работу босым (таким простым народным средством она с детства укрепляла его здоровье и одновременно экономила деньги), а за проступки по службе – сечь, как обычного мальчишку, невзирая что учитель. Директор пошел навстречу материнскому желанию, о чем направил соответствующую бумагу Бальзаминову.

Вскоре Бальзаминов и в самом деле высек молодого учителя. Первая порка прошла в кабинете инспектора. Федора Тетерникова вызвали на экзекуцию из переплетной мастерской. Во время порки в кабинет неожиданно вошел Венедиктов. Когда Федор вернулся в мастерскую, все в училище уже знали. Было очень стыдно. Но потом пришлось привыкнуть: Бальзаминов стал ставить на голые колени или сечь учителя прямо в классе, в присутствии учеников. По его команде четверо крепких учеников оголяли учителя, раскладывали на грязном полу между парт, затем двое держали за руки и ноги, а двое с обеих сторон сильно секли гибкими прутьями. Лишь первый раз послышались ехидные смешки и шуточки. Но Бальзаминов так глянул на развеселившихся, что они сразу затихли из опасения самим оказаться через минуту под розгами на полу без штанов. Класс замер, даже сочувствовал: «Сотня розог – это не шутка! Благим матом завоешь!» Что такое розги, ученики Крестцовского училища хорошо знали на своей шкуре.

Учитель постепенно свыкся со своим положением. Разумеется, он сам тоже весьма охотно сек учеников – как в школе, так и тех, кому давал дополнительные уроки дома.

Осенью он вместе с мальчишками совершал ночные набеги по садам за яблоками. Иногда их ловили. Ученикам давали 50 розог. «А уж вам, как учителю, надо сделать уважение. Целую сотню получите!»

Мать тоже секла его дома. Летом часто порка переносилась в сад, в беседку. Тогда крики наказываемого разносились по всей округе. Он бы и хотел сдержаться, да уж очень крепко жалили свежие розги. Чтобы пробрать сына покрепче, мать приглашала сечь его же учеников. Да еще выбирала тех, кого он сам недавно наказал – такие постараются, с удовольствием всыплют за милу душу!

Смешливые соседские девицы изводили молодого учителя вопросами: «Ох, вас и нарумянили! Где продают такие румяна? Вас угостили березовой кашей? Теперь идите к нам пить чай. Мы угостим вареньем и пастилой. Как часто мама вас сечет! Где мама берет розги? В саду или из леса? Что вам милей: розги или крапива? Что ж вы молчите? У вас отнялся язык? Вчера под розгами вы были голосистей!»

Иногда мать не ограничивалась домашней поркой. В 1892 году, уже в Петербурге, она обратилась в полицейский участок. 29-летнего учителя вызвали в полицию. Он так описывает происшедшее: «Полковник. – Мать жалуется. Вас дома секут? – Да. – Придется и здесь пробрать хорошенько. Сотенки полторы. – Ваше... – Молчать! Не мы наказываем, мать. Раздеться догола! Врач. Осмотр. Порка.»

В 1894 году Татьяна Семеновна умерла, но устроенный ею домашний порядок стал для Федора Кузьмича настолько привычным, что он позволил своей младшей сестре занять место матери. До 1907 года (то есть до своей смерти) сестра секла брата дома, в дворницкой, в участке. С согласия директора и градоначальника его, уже учителя-инспектора в Андреевском народном училище на Васильевском острове, нередко секли в училище сторожа, чаще всего Василий, иногда с сыном Николаем.

О том, как они жили с женой, горячо любимой Анастасией Николаевной Чеботаревской, писатель воспоминаний не оставил, но по Петербургу ходили слухи, что они подвергают друг друга взаимному сечению. Косвенным подтверждением садомазохистского характера их отношений могут служить следующие стихотворные строки:

Не наряд тебя красит, о нет!

Не ботинки, не модный корсет.

Что корсет? Безобразный обман!

Без него восхитителен стан.

А в ботинке видна ли нога?

Хороша ты, когда ты боса,

И сияет, когда ты нага,

Молодая, живая краса.

Надевай же свой пышный наряд

Для толпы, для чужих и друзей,

Ну, а я, – я, любимая, рад

Непокрытой красою твоей

Любоваться, когда мы одни,

Когда накрепко дверь заперта.

Пусть вино зашипит, загорятся огни,

Засверкает твоя нагота,

И на ложе возлегши с тобой,

Под горячей моею рукой

Я почувствую трепет и зной,

И надменно могу сознавать,

Что я нежить могу и ласкать,

И любовью моей утомить,

И помучить тебя, и побить».