В тот день ни я, ни она и не предполагали, что вскоре произойдут события, которые круто изменят и переплетут наши жизни.

Утром мы пришли на работу, я работаю начальником небольшого участка, она в моем подчинении, я дал задание на смену, и начались обычные утренние приготовления. Сотрудники оживленно беседовали, шутили, кто-то готовил докуентацию, кто-то приборы, я заказал машину для перевозки людей по рабочим местам и собирался уже развозить сотрудников, когда в мой кабинет вошла она. Глаза ее беспорядочно бегали, не останавливаясь, на дрожащих губах гуляла виновато-глупая улыбка, руки судорожно сжимали целлофановый пакет.

– Владимир Анатольевич, – обратилась она ко мне, – у меня неприятность.

– Что случилось? – спросил я, отрываясь от утренних забот.

– Вы понимаете, я перед работой послала сына выгулять собаку, а сама ушла на работу и унесла его ключ с собой.

Он теперь на улице и домой ему не попасть. Позвольте мне съездить домой, ключ отвезти. Посмотрел я на Людмилу, это имя ее, вижу, женщина сейчас разревется, еще чуть-чуть и истерика начнется.

– Давно он выгуливается? – спросил я.

– Уже час, – ответила она, а сама побледнела.

– Далеко до дома?

– На автобусах туда-обратно часа полтора.

Жалко мне ее стало, поднял я трубку, набрал номер механика, узнал где машина и говорю:

– Бери машину и дуй давай, только быстро.

Людмила уехала, а я все ходил по кабинету и думал, как это мать родного сына на улице оставила.Через сорок пять минут она вернулась. Зашла в кабинет успокоенная, но улыбка та же, виноватая.

– Все нормально? – спросил я, а внутри злость закипает, все никак не могу представить, что она ребенка забыла на улице.

– Все хорошо, – ответила Людмила, – большое спасибо.

– Не за что. Ты ответь, как сама относишься к происшедшему?

– Да, что говорить? Ворона я, что ни на есть – ворона.

– Ворона, так ворона, только в старину за такое выпорол бы тебя мужик, и был бы прав.

Она ошарашенно замолчала, подумала секунд пять, а потом тихо отвечает:

– Ваша правда, Владимир Анатольевич, да только некому.

Действительно, Людмила была мать одиночка. Это я знал.

– Я бы сам, своими руками тебя выпорол.

– Это как же? – вновь растерянно спрасила она.

– А так. Раздел бы догола, разложил на диване, под живот подушку и двадцать пять горяченьких розгами по твоей холеной заднице, чтоб про сына не забывала, да закон на твоей стороне, так что иди, работай.

Слушая меня, Людмила страшно покраснела, мне показалась даже, что она покрылась испариной. Опустив голову, она медленно вышла из кабинета. Вечером того же дня, проходя по коридору конторы, я встретил ее. Она явно кого-то ждала. Увидев меня издалека, она оживилась, но тут же напустила на себя маску сдержанности и пошла ко мне.

– Что, опять проблемы? – строго спросил я.

– Нет, что вы, просто я хотела поговарить с вами. Можно?

– Вообще-то рабочий день закончился, но если неналго, то пошли.

Я направился в свай кабинет. Она шла следом.

– Ну-с, я слушаю.

– Вы сегодня утром сказали, что за такие проступки надо пороть.

– Да. И что с того?

– Я подумала – вы совершенно правы. Может быть... не знаю как сказать... в общем я весь день думала...

Она от волнения стала заикаться и вдруг, собравшись силами выпалила:

– Выпорите меня! – и тише дабавила, – пожалуйста.

– Я вижу, ты хорошо подумала.

– Да.

– Ладно, – я не стал упорствовать, – когда и где?

– Завтра суббота, я отправлю сына к матери в деревню и в двенадцать буду ждать вас у себя.

– Сегодня нарежь пять прутьев длиной по метру и положи на ночь в ванну с водой. В двенадцать буду. Иди.

Было видно, что Людмила даже повеселела от моего согласия.

На следующий день, в полдень, я стоял у ее двери и давил на кнопку звонка. Сердце отчаянно колотилось, как перед экзаменам в институте. Дверь открылась почти сразу. Людмила была в домашнем халате и, взглянув на меня, густо покраснела, видимо представив, что сейчас ей придется раздеться догола. Раздевшись, я неспеша прошел в камнату и увидел, что здесь все было готово к экзекуции: диван застелен стареньким, но чистым покрывалом, посередине его лежала небольшая подушка, а в центре комнаты, в ведре с водой, стояли с десяток длинных, ивовых прутьев. Она вошла следом за мной и встала у стены. Я прошелся по комнате, руко проверил жесткость дивана, отодвинув штору, выглянул в окна и, повернувшись к Людмиле, сказал:

– Начнем с того, что я повторю цель моего визита. Вчера вы совершили проступок, недостойный звания матери, вы имели неосторожность забыть о своем кровном ребенке и буквально бросили его на произвол судьбы. Вы согласны со мной?

Я специально говорил неторопливо и ее называл на , чтобы подчеркнуть официальность происходящего. На мой вопрос она молча кивнула головой.

– Исходя из вышесказанного, я не нахожу никакого оправдания вашему поведению и вынужден, понимаете, я вынужден прибегнуть к телесному наказанию вас посредством порки. Ответьте мне, вам понятна причина этой крайней меры?

– Да, – еле слышно прошептала она.

– В таком случае прошу вас раздеться догола и встать у дивана.

Губы Людмилы задрожали и срывающимся голосам она спросила:

– Может вы позволите остаться мне в халате. Он очень тонкий, а под ним ничего нет, – и совсем тиха добавила, – мне стыдно.

– А оставить ребенка на улице вам не стыдно?! – я повысил голос и тоном, не терпящим возражений, добавил, – раздевайтесь.

Она дрожащими руками расстегнула халатик и, скинув его на пол, осталась совершенна голая. Прикрывая одной рукой черный курчавый треугольник между ног, а второй – небольшие груди, она подошла к дивану и остановилась в ожидании дальнейших приказаний. Я отошел к стене позади ее и приказал:

– Чтобы вам было не так стыдно, раздвиньте ноги шире плеч, нагнитесь вперед, покажите мне свои прелести и успокойтесь.

Она колебалась одну секунду, а затем широко расставила ноги и нагнулась, но правая рука, видимо непроизвольно, прикрыла срамные губы и анус. Из груди ее вырвались сдавленные всхлипывания – она плакала. Я подошел к ней, отвел ее руку и похлопал по ягодицам, каторые от этого задрожали мелкой дрожью и покрылись гусиной кожей.

– Вот теперь попрошу вас лечь на диван и положить подушку под лобок. Приступим.

Пока я выбирал первую розгу, она улеглась, следуя моим указаниям, и спокойно ждала. Держа в руках длинный, упругий прут, я подошел к дивану и взмахнул им, пробуя свои силы. Ее попа вздрогнула и напряглась.

– За такой проступок вам полагется 25 ударов прутом по ягодицам. Если вы с честью вынесете экзекуцию и осознаете свой проступок, то наказание на этом закончится, если же нет, то ...

Я специально не договорил, чтобы оставить простор своей фантазии, и с силой ударил по ее попочке. Яркий багровый рубец вздулся поперек ягодиц. Женщина завыла громко и протяжно. Первые десять ударов она, извиваясь, старалась лежать, как положено, но потом буквально свалилась с дивана и, обхватив мои колени, стала упрашивать простить ее, ревя во весь голос. Я неторопливо взял пояс от халата и крепко связал ей руки, потам, засунув ее голову между своих, крепко сжал ноги. Еще семь ударов удалась мне сделать до того, как она, вырываясь из моих тисков, больно ударила меня в пах головой. Я свалился от боли, а она уползла к дивану и оттуда сквозь слезы наблюдала, как я корчусь на ковре. Удар был такой сильный, что я буквально терял сознание от боли и смутно ощущал происходящее. Когда боль стала утихать, я открыл глаза и увидел, что Людмила, склонившись надо мной нежно гладит мои руки, которыми я зажал свое достоинство. Она уже не плакала, а переживала за меня. Я убрал руки, и она быстро расстегнув мои брюки, обнажила мои яички и член и принялась целовать их. Увидев, что мне лучше она пролепетала:

– Прости, пожалуйста, я не хотела, мне было так больно, я не специально, прости, только не молчи.

Я попробовал встать, под руки попался прут. Увидев, что я сжимаю в руке розгу, она словно обезумела – отскочила в сторону, закрыла лицо руками и запричитала:

– Вовочка, толька не бей, я больше не буду, что хочешь делай... хочешь, я твои ноги лизать буду, только не бей, делай со мной, что хочешь...

Я отбросил прут в сторону и, поднявшись на дрожащие ноги, подошел к ней и протянул руку:

– Ложись на диван. Да не бойся, я только посмотрю, как твоя попка.

Она покорно улеглась на диван. Задница ее представляла жалкое зрелище – видимо сила ударов была слишком велика. Я дотронулся до одного рубца, она дернулась и вскрикнула.

– Вазелин есть? – спросил я.

– Да.

Она вскочила и исчезла в другой комнате. Через минуту она вернулась, неся в руках несколька пузырьков с мазями. Я уложил ее на диван и аккуратно начал смазывать рубцы на попочке. Она негромко стонала. Один из рубцов проходил между ягодицами, почти по анусу, и терялся в курчавых волосиках промежности. По видимому, это был след последнего удара, от которого она и боднула меня. Во время наказания, от боли, Людмила извивалась, что и явилось причиной столь жестокого удара. Я представил, как прут, проходя между ягодицами женщины, впивается в ее анус и, набирая скорость, огибая женское тело хлестко прилипает к влагалищу, и самый тонкий, самый гибкий кончик его ударяет по нежному, розовому клитору. От взгляда на жуткий след розги мне стало жалко бедную женщину, и я принялся осторожно и нежно смазывать рубец. Пальцы мои были обильно смазаны душистым вазелином, и когда я добрался по следу розги до анального прохода, Людмила неожиданно изогнула спину и, приподняв попочку, уткнулась тугой дырочкой в мой палец. Тут до меня дошло, что она давно уже стонет не от боли, а от сладострастия, а попочка, тем временем, легонько покачивалась, предлагая себя. Мой палец осторожно покружил вокруг ануса и медленно вошел в женскую попу. Людмила стонала уже в полный голос, и сквозь стон я с трудом разобрал, как она сказала:

– Вовочка, раздевайся, я хочу сосать тебя... я хочу пить тебя... я хочу...

Что произошло дальше, не отличается от других сцен любви ни избирательностью поз, ни размахом фантазий, да и что можно придумать нового, имея у мужчины или женщины все те же отростки и отверстия.

Правда теперь мы с Людмилой женаты, и мой зад тоже познал силу розги, но об этом в следующий раз...