 |
 |
 ГЛАВНАЯ|НОВИНКИ|КЛАССИКА|МЫ ПИШЕМ|СТРАНИЦЫ "КМ"|СТАРЫЕ СТРАНИЦЫ|ЗАМЕТКИ|ПЕРЕВОДЫ|АУДИО |
|
Элоиза или семь писем о любви, грехе, соблазнах и вожделениях Эротические иллюстрации к «Истории моих бедствий» Пьера Абеляра Наташе. Есть всего три воплощения человеческого Духа: Вера, Надежда, Любовь. Из поколение в поколение передаются истории Христа, Элоизы и Абеляра, Гамлета, в которых мы, на излете тысячелетия и наши далекие предки в его начале едины – едины в чистоте и силе своего чувства, ибо Бог есть страсть. От автора
Для меня всегда будет загадкой, почему Шекспир скрупулезно выискивавший в истории человечества проявления трагического, прошел мимо или, быть может, не заметил уникальную, будто бы специально написанную жизнью для драматурга судьбу Элоизы и Абеляра. Она не может не потрясать. Но, как не удивительно, до сегодняшнего дня остается известной лишь ограниченному кругу ценителей филологической старины или изысканных эротических удовольствий. Ознакомившись с ней, я не мог не попытаться донести ее до современного читателя.
Но как? Почти все, что написано как самими Элоизой и Абеляром, так и о них – написано на латыни академичным сухим языком. Схоластические философские битвы, окружавшие Абеляра, в результате которых он чуть не попал под инквизиционный трибунал, сегодня абсолютно не актуальны и воспринимаются как причуды средневекового сознания.
Что остается? Страсть. История страсти. Взлеты, падения, борьба за выживание Любви.
Мне показалось, что наиболее полно передать ее можно в форме исторической фантазии. Основываясь на реальных биографических фактах, сохранившихся письмах, документах. Но не просто воспроизведя их, а наполнив чувствами, страданиями, метаниями страсти . Всему этому почти идеально соответствует эпистолярный жанр. Где как не в письмах в то далекое время, могли люди высказаться наиболее полно, наиболее искренне? Пожалуй, только на исповеди у священника. Абеляр как раз и был священнослужителем. В своих письмах Элоиза и исповедовалась ему. Они перед вами. Впрочем, все это события второй части жизни «безмерно влюбленных». Первая же, до краев была наполнена самыми невероятными сюжетами. Вот их более чем краткий, протокольный перечень. Страшное своей правдой либретто.
Элоиза встретилась с Абеляром когда ей едва исполнилось 14 лет. Он уже тогда был одним из известнейших философов средневековой Европы. Элоиза же до этой встречи воспитывалась своим дядей парижским каноником Фульбером . Воспитывалась совсем неплохо. По всей Франции шла слава об ее образованности. Но « нет предела совершенству». Восхищенный успехами племянницы, Фульбер уговаривает Абеляра стать учителем Элоизы. Учителем с самыми широкими полномочиями. Как писал сам Абеляр: « он поручил не только наставлять, но и наказывать девушку, в тех случаях и по своему усмотрению, если она в следствии ленности или непослушания заслуживает поощрения розгами». Абеляр не стал противиться, но к его удивлению, срабатывавший до этого всегда безотказно метод привел к неожиданным результатам. Элоиза не только не обижалась на своего наставника за наказания, но относилась к розгам с таким рвением, что Абеляр вынужден был впоследствии признаться: «не гнев учителя, а любовь побуждала меня почаще приговаривать ее к наказаниям и приводить их в исполнение». То, что рукою Абеляра двигала отнюдь «не педагогическая целесообразность», а чувство страстной любви, вскоре догадался и Фульбер. Спасаясь от его гнева Абеляр перевозит воспитанницу к своей тетке Дионисии в Бретань. Там, юная беглянка рождает сына – Астролябия. После возвращается в Париж, и уступая настойчивым просьбам дяди Элоиза вступает в брак с Абеляром, обвенчавшись с ним в одной из парижских церквей.
Но здесь случается «но», одно из многих, преследовавших эту влюбленную пару всю жизнь. Их брак, по договоренности Абеляра с Фульбером, должен был оставаться в тайне для того, чтобы Абеляр мог беспрепятственно продолжать чтение своих лекций в кафедральной школе Парижа. Однако Фульбер, пытаясь восстановить доброе имя Элоизы, нарушает этот договор. В ответ на такое вероломство, Абеляр вновь увозит Элоизу из дома и временно помещает ее в женский монастырь Аржантейль, где она воспитывалась в детстве. Фульбер вне себя от гнева. Он решает, что Абеляр насильно постриг Элоизу в монахини для того, чтобы она уже никому не досталась кроме него. Рассерженный дядюшка подкупает наемных людей, приказывая им изувечить Абеляра, оскопив его. Потрясенная произошедшим Элоиза добровольно остается до конца своих дней в Аржантейле.
И на волю летят письма...
« Мерой любви является любовь без меры» Петр Абеляр Письмо первое – Невинность Аржантейль, апрель 1139 года О, мой любимейший! Бог свидетель, что я никогда ничего не искала в Тебе, кроме Тебя самого. Я желала иметь только Тебя, а не то, что принадлежать Тебе. Я не стремилась ни к брачному союзу, ни к получению подарков и старалась, как ты и сам знаешь, о доставлении наслаждений не себе, а Тебе и об исполнении не своих, а Твоих желаний. И хотя наименование супруги представляется более священным и прочным, мне всегда было приятнее называться твоей подругой, или, если ты не оскорбишься – твоею сожительницей и любовницей. Я думала, что чем более я унижусь ради Тебя, тем больше будет Твоя Любовь ко мне и меньше я могу повредить Твоей выдающейся славе. Так оно и случилось. Но видно, делая угодное Богу, мы всегда немного заигрываем с Искусителем.
Здесь, в тиши раздумий, я все чаще и чаще осознаю, что Ты наполнил меня и окружающий мир. Этот мир не выдумка. Я умею придумывать жизнь и жить в ней, как никто другой, но я не научилась быть счастливой в нем. Сестры пытаются убедить меня в том, что Ты, возлюбленный, – только бред, пустая фантазия, плод еще не оформившегося девичьего сознания.
Мне же смешно и жалко их. Ничего, ничего они не знают. И, наверное, уже не узнают в жизни.
Я отдала себя целиком в Твои руки, в Твое безраздельное владение, в рабство Твоих чувств и желаний. Но был ли это промысел Божий или слабость, моя игра с Дьяволом?
Кто я сегодня? Мумия страсти, истекающая понапрасну ее соком?!... О, мой любимейший! Мало того, что моя любовь обратилась в такое безумие, я сама отняла у себя всякую надежду на то, к чему стремилась.
Зачем Господь наградил меня этой дырой, в которую проваливаешься как в бездну? Испытание, да, друг мой, испытание. Покаюсь тебе – не помогает дисциплина . Нет никакого смысла стегать себя даже семихвосткой . Так и видишь эти злые, колючие глазки, слышишь его бесовский хохоток. Дисциплина? Мое нудное ежевечернее развлечение – бледная постоянно исчезающая тень наших безумств. Сестра Корнелия говорит, что и плетку держу я как-то особенно нежно, и мои груди стоят задиристо, и соски на них напряженные, – все ждут Твоих губ, любимый!
Я – все та же, вечная твоя девочка, с гладеньким животиком, пухлыми губками и маленькой дырочкой внутри, которую надо осторожно растягивать. Как мне хочется снова( Господь, прости меня, грешную! ) ощутить как твой символ власти надо мною снова пронзает меня насквозь, и снова я закричу и забьюсь, вскочив на Тебя, насаживая себя все глубже и глубже, ощущая как твоя огненная плоть живет во мне, как наступает долгожданный миг....
Первое же впечатление, что оставила во мне моя детская память мальчишеская попка, выставленная прямо перед моим носом. Исцарапанная, вся в рубцах, принадлежащая моему восьмилетнему брату Маэлю. Предмет, между прочем, моей острой зависти.
Открою тайну, о которой, быть может, ты уже догадался сам. Никогда, ни тогда, ни позже, ни с тобой, ни сейчас, – я не ощущаю себя существом преимущественно женского рода. Мальчишеское, мальчиковое всегда привлекало, манило меня... Дьявольская усмешка? Но это существует, это есть, бесценный мой, и я не могу солгать.
Об отце в нашей семье не говорилось. Его просто не было. Мной и Маэлем целиком заправляла мать наша Геринда, да еще появлялся изредка, как солнышко на ненастном небе, ненавистный так нам сегодня Фульбер. Матери помогала и в стряпне и в хозяйстве и в воспитании грузная, крикливая, краснорукая старуха Мероя. Злости в ней было на десятерых! Сразу же, при появлении в нашем доме она взяла за правило чуть что сечь нас с братом за дело и без него, а чаще всего просто так – для острастки! Тяжелая у нее была ручища!
Но это было позже. В младенчестве моем я чуть ли не каждый день наблюдала как Мероя «воспитывала» брата. Он, если ты помнишь, старше меня на четыре года. Мерзкая старуха нарочно заставляла смотреть его очередную порку, гнусаво приговаривая: «Вот, что бывает когда мальчики не слушаются, когда мальчики шалят...»
Я смотрела. И не испытывала страха. Наоборот, мне очень хотелось быть на месте Маэля, самой попробовать острую боль, узнать смогу ли я переносить муки по – мужски мужественно, стойко.
Я так живо представляла себя растянутой голышом на лавке – холодной, шершавой, занозистой, так явно и сильно ощущала Мероины удары.
Удивительного здесь ничего нет. Мероя, как и все деревенские женщины, любила не только стегать, но хвастаться своими питомцами. Соберутся дворовые и она тут как тут с нами. Разденет – стоим как жеребцы на продажу: ощупывают нас взглядами, оценивают. Хорошо бы только это. Едва мать наша Геринда отправлялась в очередное «путешествие» Мероя, придравшись к чему-нибудь «нестрого» наказывала нас – лишала одежды, и так мы ходили до тех пор, пока мать наша не возвращалась из своих «странствий».
Но, Мерое и этого оказалось мало. Она стала приучать нас к младенческому греху. Я и сегодня не могу понять эту загадку простолюдинов. Истовая набожность – и полное забвение в своей жизни заповедей. Конечно, младенческий грех – не редкость. Я помню Твои рассказы как то же самое делал с тобою брат Доменик, и вся ваша Сент Галленская обитель только и занималась «воспитанием у мальчиков крайней плоти». Но у вас все было как – то нежнее, приятнее что ли. Мероя же хватала меня своей ручищей и терла старалась вырвать эту горошину совсем, навсегда лишить меня способности чувствовать и любить. Вот это-то я и воспринимала тогда как истинное наказание, как кару за мое посягновение на мальчишеское.
Позже, гораздо позже уже здесь, в Аржантейле, я поняла, что все проделки Мерои не плод ее безумства, а одна из сторон человеческой натуры, совсем не маловажная. На меня сошло прозрение. Я сама, все мои подружки и дома и здесь прячемся от себя, играем в неведение. Но всегда все одержимы желанием выказать друг другу какую-нибудь злую шутку, сотворить пакость, оговорить или оклеветать, всячески мучить один другого, чтобы затем кинуться в объятья с удвоенной, утроенной любовью. Такой закон мучительства и любви начинает действовать уже в самом нежном возрасте. Хорошо помню, что никогда не могла быть искренней с девочкой, которая перед этим не издевалась бы надо мною. Да только ли девочка! Уже в школе я страстно желала ласк тех сестер, которые назначали мне наказания чаще и секли строже.
С возрастом я убедилась, что такие взаимные мучения и ощущения страданий всегда несут не только боль, но и немалое наслаждение. Оно состоит не только в собственном переживании, но и в том, чтобы углубляться, погружаться, сочувствовать страданиям других. Вот тогда (а было мне всего 10 лет) я вывела для себя формулу, которой следовала затем всю жизнь:
Люди причиняют страдания, чтобы сочувствовать им, чтобы иметь возможность самим ощущать их.
Для Тебя новость? Просто, живя так, мы не успели поговорить об этом. Да и надо ли было? Вернемся, однако к моему младенчеству, возрасту невинности, возрасту накопления вины и наказания.
Мальчишеская попка .
Вот вся моя младенческая вина, вот все мое пожизненное наказание. Всегда, не только мною, этой части тела были воздаваемы особые почести. Разреши напомнить Тебе, любимейший мой, что не кто-нибудь, а греки посвятили Венере храм под именем Venus Kallipyge – красивая попка. Извини, высечь некому невнимательную ученицу. Красивое седалище. По преданию поводом к построению этого храма, послужил спор между двумя сестрами на извечную тему: чей зад лучше?
Меня же возбуждает, как Ты понимаешь, до дрожи, до спазма, до проваливания руки в ненасытную бездну – не женская, а мальчишеская попка – округлая, налитая, поджарая, обязательно со следами розги на ней.
Я только сейчас стала постигать то, что со мною происходило и происходит всю жизнь. Сколько я перевидала девчоночьих, девичьих, женских поротых и не поротых, говоря языком классическим – седалищ. Ты же знаешь, что Мать Тереза постоянно нас приобщала к Божественной благодати на кресте! И никогда, понимаешь, милый мой Палатинус, никогда во мне ничего не вспыхнуло, не зашевелилось.
А только увижу голенькую мальчишескую заднюшку и внутри все поет, екает, горит: высечь, высечь, высечь... Дьявол опять. Дьявол играет. А может быть я? Я и есть Дьявол. И все же...
Разве не говорил нам Господь: «Истреби зло из среды себя» или «Кого люблю, тех отмечаю и наказываю», и еще: « Розга дает мудрость».
Его. Его. Пророческие слова. Да и ты, единственный мой, в своей «Истории» писал бесстрашно, что наносил мне удары «наносил удары не в гневе, а с любовью, не в раздражении, а когда мы оба были охвачены страстью».
Прощай, единственный мой. Я сейчас отнесу это письмо и сожгу его в камине. Пусть в огне, едином, не раскрытом философами веществе вновь соединятся и отдадут тепло наши Чувства. Аминь.
Письмо второе – Искушение Аржантейль, сентябрь 1139 года Своему единственному после Христа и его единственная во Христе.
Возлюбленнейший!
Я не могу не общаться, не жить с Тобою, хотя – бы в этих письмах. Это так мало и так много, так огромно для меня. Каждый раз кажется, что больше нет слов, чтобы сказать то, что чувствую. Как передать через бумагу интонацию, звучание голоса, когда я говорю Тебе то, что Ты читаешь? Читаешь? Но если мы соединились навечно душами то ты же слышишь меня, любовь моя?!
Слова мои все те же, но именно голос раз за разом приобретает все новые и новые оттенки звучания. Если бы Бог дал мне на то волю и талант, я бы говорила бы с Тобой только через музыку. Только она может передать Тебе хоть частичку моих чувств, нежности и желания, с которыми я живу каждый день, каждую ночь, каждый час, каждую секунду. Мне плохо без Тебя. Хочется снова и снова становиться Твоей капризной девчонкой, дерзкой, непослушной, топать ножками и повторять, всхлипывая и плача: « Я не хочу так!».
Если уж я лишена возможности лично видеть Тебя, то по крайней мере подари мне сладость Твоего образа и являйся мне. До сих пор я видела, что я много значу в Твоих глазах: ведь я исполнила все ради Тебя и продолжаю повиноваться во всем. Знай, не сохранила ничего, кроме счастья быть и теперь целиком Твоей. Я хочу, чтобы ты всегда помнил: мое желание Тебя безмерно, ненасытно. Все чаще мне становится страшно от этой ненасытности. Все чаще я понимаю, что ее может удовлетворять только безумной нежностью и страстным стремлением раствориться, слиться телами. И Ты, Петр, показал мне, что эта пожирающая ненасытность может быть удовлетворена только розгой.
О, сладкая розга желания !
Как восхитительно, головокружительно было сбрасывать перед Тобою, Твоим внимательным, изучающим взглядом шуршащую материю. Являть себя Твоему взору.
Быть нагой перед Очами Бога.
«По чистоте моей предстать пред Очами Его «. Разве есть большее для девы? Не это ли ее самая потаенная мечта? Сказать перед Розгой мужчины – повелителя: « Я чиста в Очах твоих...» И не лечь, а вскочить, оседлать воспитательную скамейку. И принять жгучие Розги. Мужчина – повелитель. Ты и был всегда таким, любимейший. Кто даже из царей или философов мог равняться с Тобою в славе?
Как жестоко обращается с нами судьба! Я снова здесь, в Аржантейле, там, где зародились мои грезы о властном, сильном Повелителе. Даже келия все та же, то же распятие, тот же Святой Крест, на котором меня наказывали еще девочкой. А сейчас, уже по моей собственной просьбе, секут мои прелестные воспитанницы: Ивонна, Эсфирь и Флорентина. Правда красивые имена? А попки какие! Ты бы не устоял, в кровь сразу же излупил. Округлые, налитые – спелые яблочки. А личики... Зацелуешь. Секу и я их, бедняжек, конечно, вдоволь ( а, разве, учитель мой, аббатиссе не положено быть строгой?), злость отвожу, но не Душу. Душа Твоей Розги, Твоей власти хочет, жаждет. Слышишь, любимый – моя Душа умирает без Повелителя. Спаси ее грешную, вновь обратись к ней, повернись. Не уходи, не исчезай.
Сны – то и те, снятся прежние. Какой – то заросший волосами, грязный, вонючий, то ли человек, то ли инкуб, хватает меня сзади огромными узловатыми ручищами, поворачивает, впивается в рот, срывает одежду и бьет, бьет, бьет, превращая в кровавый кусок мяса. Смотрит дико, как зверь, истекая слюной, начинает меня есть. Живот, груди, откусывает щеки, нос... И хлюпает кровью...
Я просыпаюсь. Вся мокрая. Кто приходил ко мне ночью? Ты или Дьявол? Я сажусь на постели, закрываю глаза. Только далекая, слепящая тоска бьется, мечется там. Тьма и маленькая, малюсенькая точечка света – наша жизнь.
Говорит Господь: « Накажу вас всемеро за грехи ваши». Не слушали мы Его, а теперь расплачиваемся. Ибо, истинно сказано: « Бог есть бог терпенья».
Не слишком ли безмерно мое наказание? Я стараюсь постичь его прощение же все не приходит и нет мне покаяния и пощады. Единственный.
Письмо третье: Дьявол Аржантейль, декабрь 1139 года Любимейший и единственный ! Париж полнится слухами. Они идут буквально ото всюду. Говорят, что я побуждала Тебя к наказаниям, что мы оба одержимы Дьяволом, что наша Любовь – безумие. Особенно старается старый недоброжелатель Твой и завистник Бернар Клервонский. Он публично и письменно обвиняет Тебя в том, что Ты проповедуешь: дьявольские соблазны возникают в людях, благодаря их физической природе. Что мы все наследуем от Адама и Евы не вину первородного греха, а наказание, грех заключается только в помыслах грешащего и в презрении к Богу . Сестры одолели меня вопросами: «Действительно ли это так?»
Зачем таиться от себя? Конечно же, я хотела, стремилась и очень часто мечтала как будут ласкать меня Твои розги. Но, рассуди сам своей ученостью, рассуди именем своим европейским Палатинуса, разве это дьявольское обольщение? Нет, совсем нет. Только так хотел мой мальчик во мне, требовал, добивался и ждал со страхом и трепетно. А вот девочка моя хотела совсем другого – нежности, ласки, теплоты; не резких, жгучих ударов, спокойствия Твоих рук...
Нет, я не паникую. Очень Люблю Тебя и хочу быть на высоте Твоего чувства. Одно чтобы было и по силе и по натяжению.
За нашей Любовью, поглощенная ею целиком, я не имела ни времени, ни тем более чувства, чтобы покаяться Тебе в своих плотских грехах . Знай, впрочем, всегда, что не суккуб я, а несущаяся в потоке желания явившегося ей Мужчины – Повелителя девочка. Нас потому и называют безумцами, связывают с Искусителем, что не понимают и боятся. Страсти не те, сила натяжения другая. Мы уже давно, Петр, ушли далеко вперед от них по дороге Любви. Они же плетутся еле различимые сзади и пытаются нас судить, давать советы, примерять на свою жизнь. Не выйдет, не по росту одежка.
Сколько я не думаю о том, в чем мы другие, не те, все время прихожу к одному. Для нас безмерность Любви – естество. Буйство страстей и желаний – необходимейшая потребность, как хлеб, соль и вода. У них же всех: Бернаров, Гильомов, Стефанов притяжение другое – разврат, похоть, плотский грех.
Я тоже не без греха. Такова уж воля Господня. Где – то лет в 10 – 11 я стала ощущать в себе призвание иного рода – разрушать, уничтожать все девичье. Мне тогда казалось, оно настолько оскорбляет мое существование, что его немедленно надо смести с земли, растерзать. Никогда до этого не открывала в себе такой ненависти и силы.
И надо же, получила поистине дьявольский подарок. Достойный Падшего Ангела. Маленькая Анжель. Как-то возвращаясь с молитвы я увидела как она голышом прыгала на четвереньках и лаяла громко изображая собаку. Сестра Корнелия усердно и с явным наслаждением, хлестала несчастную плетью.
Ты, единственный мой, знаешь, что такие картинки почти ежедневно бывают в монастыре, и на эту бы я не обратила никакого внимания, если бы не глаза Анжель. О таких глазах говорил Господь: «светильник для тела». Они действительно освещали ее тельце мерцающим огоньком желания. Мне тот час явилось, что самой судьбой предназначено разжечь этот светильник до полной силы. И, хотя, возраст мой был совсем маленький – двенадцать исполнилось только что, уговорить сестру Корнелию, а затем и нашу настоятельницу мать Терезу, отдать мне девочку «для воспитания», не составило труда. Мои успехи в учебе и послушании были общеизвестны.
Едва в келье я внимательно вгляделась в свою воспитанницу, во мне вспыхнула сильнейшая жалость к ней и глаза защипало от слез. Светлые шелковистые волосики обрамляли изумительное, поистине ангельское личико. Тонкая шейка сбегала вниз к плечам, то же маленьким, но уже по-женски округлым.
Что мы с ней бессердечные делаем?
Вот здесь впервые, не в книгах, не в рассказах, а в себе я почувствовала изнурительную, уничтожающую борьбу Божественного и Дьявольского. Да – были слезы, но был и другой тоже мой голос сильный, властный, жестокий, требовавший мучить и разрушать эту беззащитную красоту.
Знаю, что своей исповедью не доставлю к себе Твоего уважения, но если мы любим друг друга, то должны быть искренними до конца, и в самом темном в наших душах. Кому же знать об этом, как ни Тебе возлюбленный?
Я то ли по настоящему обезумела, то ли полностью подчинилась воле моего Повелителя, сдерживать себя не стала, и с первой же минуты обрушила всю силу своей ненависти к женскому роду на маленькую Анжель. Да, конечно, «гнев недостаток глупых» и «творить суд и правду позволено только Господу». Понимаю. Я и не наказывала Анжель совсем . Господь учит, что «наказание должно быть беспристрастно». Разве я могла быть такою к моей малышке? Что же тогда это было?
Я хорошо помню, что тогда, да и сейчас (видит Бог! ) была абсолютно уверена, что делаю для Анжель добро, благодать, а не зло и унижение. Что именно мне дано откровение Божие постичь не только ее физическую оболочку, но и Душу, и, причиняя боль, очищать ее, приучая бороться с прелестями и соблазнами.
Милый Палатинус! Извини за болтливость. Может быть, то, что я пишу, подробности моих переживаний для Тебя не так уж важны, но рассказывая их, я понимаю себя.
Итак, в первый же вечер, когда мы остались одни, под таинственное колебание свечей, я рассказала очаровательной Анжель мои требования. Не улыбайся, любимый. В свои двенадцать я уже могла постичь не только смысл и значение этих слов, но и узнать и почувствовать их существование в жизни. Требования. Мы будем с ней изучать Священное Писание, заниматься пением, музыкой, танцами.
Надо ли Тебе напоминать, что спать она, конечно, стала со мною. Под одним одеялом. Были же мы естественно, в костюмах Евы.
Я вижу Твои усмехающиеся глаза. Угадал, забавам Венеры мы предавались еженощно. А знаешь, драгоценный мой, как пахнет у девочки писюлечка? Немного парным молоком, немножко хлебом. А губки, тонкие, почти прозрачные, лепесточки, а не губки. И горошинка еще есть. Катать ее пальчиком Анжель умела уже до меня (подумай, только 8 лет малышке! ), ласкать же язычком, научила ее я, в чем признаюсь и нисколько не раскаиваюсь. Прочел бы эти строчки аббат Гилью – на костер бы как ведьму меня в миг отправил.
Не удастся! Допишу и сама свой, нет Наш костер вожделений и восхождений устрою – не достанется им ничего!
Придумала я для Анжель следующее. Если она будет недостаточно усердно молиться, лениться или пренебрегать занятиями, то порка розгами, а в иных случаях и плеткой – неизбежна. Мой рассказ сильно сокращается потому – что Тебе не надо объяснять и доказывать, что все это лишь взлеты чувства и причуды желания. Обращу Твое внимание на другое. Поскольку, мои требования были изначально предельно высокими и жесткими ( злость и ненависть к женскому ), а я вижу, точнее хочу видеть, что моя малышка, девочка не очень старательная, то и воспитание мое превратиться в бесконечную порку.
Несомненно. Страсть без узды – погибель. Слава Богу, трезвостью рассудка я не обделена. Читай внимательно. Чтобы этого не случилось, я ввожу две порки в день – утреннюю, после молитвы и трапезы и вечернюю так же после общения с Богом и принятия пищи. Возможна еще порка на ночь, но это уже смотря по ее поведению. Ты сам знаешь; что в ее возрасте меньше наказаний в день не бывает.
По собственному опыту знаю, что любой из нас во время наказания никогда не бывает только больно и страшно, но всегда и приятно. Что это такое ? Быть может, первые, очень далекие, еле – еле слышные, глухие, едва различимые, но уже являющиеся звуки голоса Повелителя, Властителя, Мужчины.
В тот же вечер, еще не придумав системы, ни разобравшись ни в чем, даже не дождавшись вины или проступка Анжель, я уложила ее под розги. Как ни как я теперь сама воспитательница!
Сделать это было совсем не трудно. В Аржантейле такой обряд существует издревле и носит название «первый поцелуй». По – моему, лучше не скажешь.
Покаюсь, не захотелось мне тогда начинать свою педагогическую практику с традиционного сечения на Кресте. Крест – наказание серьезное, строгое, Богом разрешенное. «Рукою секущего водит Господь..»
Крест я заменила на скамеечку. Самую обычную на высоких ножках. Наши послушницы называют ее «козликом». Саму же порку – « Покататься на козлике».
Мне слово «козлик» всегда не нравилось. Может быть оттого, что в нем слышалось одно из бесовских отличий, или потому – что оно не настраивало серьезно на наказание. Я привыкла к другому. Все эти «козлики» и «катания» были исключительными событиями в моей жизни. Мать Тереза просто обожала сечь нас на Кресте. « И наказание и покаяние и прощение одновременно», – восторгалась она. Поэтому, сам понимаешь, какая для меня строгая порка на «козлике» – так баловство!Тут же явилось другое название «Лоша» – от лошади. Для легкой, почти воздушной Анжель «козлик» был слишком оскорбительным, не из ее мира, грубым и острым. «Лошадь» – слишком громоздкой и большой. Мне же хотелось гармонии.
Лоша. Едва я растянула на ней свою малышку и нанесла первый удар, не сильный, так просто, чтобы размять руку, как ощутила полное слияние с этим дрожащим, горящим от боли тельцем. Невероятно! У меня самой попка задергалась, по спине и ногам побежали мурашки, внутри все похолодело и зависло привычно:
Больно ! Ой как больно сейчас будет. А – а – а!!!
Ты, любимый, как никто другой, знаешь и другую усмешку жизни – чем сильнее секут, тем страсти ярче и ненасытней. Мой монастырский опыт говорит о том же.
За год, перед тем, как у меня появилась Анжель мне довелось испытать самой это разрывающее, всасывающее в себя наслаждение. Испытать, казалось бы, в самый неподходящий момент. Меня торжественно, в присутствии всех, воздрузив на Крест, за излишние ласки с Денизой в дормитории, мать Тереза иссекла в кровь. В момент, когда сознание уже покидало меня (очнулась я уже в лазарете) я испытала такие райские мысли, такую все проникающую любовь ко всем, что они могут сравниться лишь с Твоей Поркой, несравненный мой Палатинус.
Вскоре я поняла, что страх вызывает не только смятение души, но и наслаждение. Главное он должен быть не мгновенным, а продолжительным. «Длинный страх», как мы потом обозвали это состояние с Анжель. Время останавливается, зависает, все холодеет внутри и поет:
Больно сечь будут,
больно сечь будут, до
крови сечь будут...
Страшно до дрожи в коленках. Страшно и очень хочется, чтобы побыстрей. И еще страшнее ... А я медлю и медлю, растягиваю удовольствие, наказывать ее совсем не хочется.
Скоро очень скоро я поняла, что мне не только приятно, а вызывает сильнейшее возбуждение. повторяющаяся изо дня в день сцена: Малышка дрожит от страха, но на порку идет беспрекословно. Завороженная этой картиной я стала приказывать ей целовать розги, и как сладко она их целовала! А потом благодарила: « Спасибо, сестра Элоиза, за наказание, я заслуживаю еще более строгого».
Особое удовольствие мне доставляло привязывать ее «рыбкой» – за вытянутые вперед руки и сомкнутые у щиколоток ноги. У нас с ней такая порка стала называться «Скачки к Прощению». Я всегда секла ее изо всех сил, Но не до крови, ибо Господь предупредил: « В крови содержится жизнь».
Так вот текли наши дни и недели. В конце прошлого месяца Анжель заезжала ко мне. Мы проболтали несколько дней без умолку. У нее теперь три дочери и она пытается воспитывать их сама по моей системе. Она совсем взрослая и очень красивая женщина.
Письмо четвертое. Страсти Аржантейль, март 1140 года О, мой любимейший!
Все наши знают, сколь много я в Тебе утратила и как злополучное наигнуснейшее и всем известное предательство, разлучило меня не только с Тобою, но и самой собою. Моя скорбь еще сильнее возрастает при мысли не о самой утрате, а о том как она свершилась. Чем важнее причина, тем сильнее должны быть и средства утешения. Принести же утешение должен не кто-либо иной, а Ты сам. Ты один был источником скорби, так будь же сам и милосердным утешителем.
Сейчас-то я хорошо понимаю, что Ты послан был мне самим Богом, чтобы явить себя себе. Отчетливо помню каждый миг наших встреч; какая была погода, шумел ли кто за стеной, в чем Ты был одет и, что из одежды носила тогда я. Внешнее, казалось бы совсем необязательное, отпечаталось в моей памяти навсегда, скрывая за собою как за прочным панцирем главную, единственную мелодию наших Чувств хрупкую, беззащитную, открытую и для добра и для зла.
Вот где истинное сражение Божественного и Дьявольского. Вот где мы, возлюбленный, Победители, Триумфаторы, Герои.
Я не боюсь этого слова – герои. Мы герои, потому – что спасаем Нашу Любовь от всех бесчисленных дьявольских отличий, которые пытаются нас разлучить.
Я ежесекундно благодарю Господа за тот день и час, когда неожиданно в мою комнату вошел Фульбер и вкрадчивым, голосом произнес: « У тебя, Элоиза будет новый учитель. Магистр Абеляр любезно согласился уделить тебе то немногое свободное время, которое он имеет. Абеляр один из самых ученых людей Европы, занятия с ним большая ответственность и честь. Помня наказ покойной Геринды, я сказал ему, если ты будешь недостаточно усердна в занятиях или он увидит ты ленишься, чтобы он применял розгу строго и беспощадно, как и положено обращаться с неразумной девочкой».
Ты и не догадываешься, Любимый, как запело, зазвенело во мне от дядюшкиных слов, какой охватил жар, какое вспыхнуло желание! Мужчина будет сечь меня «строго и беспощадно» и не просто мужчина, а один из образованнейших Мужчин Европы, магистр «свободных искусств». Тот самый Властный Повелитель из моей мечты. Да не просто сечь, а сечь как «неразумную девочку».
Я тонула в извергающемся из меня соке желания, я царапала себя ногтями и тут же кусала свои руки в отместку им за то, что они недостаточно жестоки ко мне, царапают не больно и не крови. Я скручивала свои едва оформившееся грудки и стегала потом по пальцам плеткой, за то, что они так снисходительны к торчащим призывно соскам и не в силах усмирить их.
Я хотела Тебя так животно, как почуявшая своего самца самка, исторгая из себя нечеловеческие звуки, катая бесполезную горошину между ног. Я желала впустить Тебя в себя, так, чтобы Ты вошел в меня весь, целиком скрылся во мне и стал бы моим Вечным Ребенком.
Да, я хотела Тебя спрятать, никому не показывать и не отдавать мое самое – самое сокровенное.
Я сразу поняла, еще на лекции в аббатстве, что Ты – мой. Именно Ты, известный Петр Абеляр, мой – моя Судьба, мой Крест, мое Счастье.
Мне кажется (хотя, возможно, я это придумываю), но Ты считаешь, может быть, до сих пор, что Ты выбрал меня. Это не так.
Мы совсем не выбирали друг друга. Божий Промысел свел Нас и мы жили и живем в Его вете. Бог общался и общается со мною через Тебя.
Весь последующий день, вечер, ночь я думала только о Тебе. С моим характером (о чем, впрочем, Ты сам всегда говорил!) я прежде чем действовать должна пережить это действие, нарисовать его в воображении. Сотни раз я представляла как Ты берешь в руку свежую гибкую Розгу, как приказываешь закинуть рубашку на голову, или даже лучше, совсем снять ее и лечь на кушетку. О, это полное подчинение, принадлежание собачье Воле моего Повелителя! Столь непохожее, чем быть высеченной матерью Терезой или сестрами. Уже в младенчестве, еще до Мероиного «воспитания», впервые познав материнскую розгу, я мучалась желанием быть наказанной Отцом. Любой мужчина мог исполнить эту роль. Но... Господь не давал удовлетворения, и я настолько привыкла к нашим монастырским «дисциплинам», что из болезненной, невыносимой, мучительной порки, они превратились для меня в желанную и необходимую для чувств процедуру. Накопятся. Хочу освободиться. Совершаю проступок. Мать Тереза тут как тут: растягивает на Кресте. Дергаюсь, ору – освобождаюсь.
Всевышний услышал меня. В Тебе, Петр Абеляр, соединилось необходимое. Ты единственный мужчина на Земле, с которым я всегда ощущала себя маленькой девочкой: когда умненькой, когда непослушной, когда дерзкой. То, что Фульбер по любви своей родственной, не ведая сам того, сразу же возвел Тебя не только в звание Учителя, гораздо больше в звание Отца – разве не Промысел Божий?!
Разве не голос Господа слышится в том, что Ты, Отец мой, имеешь право сечь меня, что через наказание Он говорит с нами, одаривая страданиями.
Не Его ли Божественное Откровение, явилось к нам в слове постепенность?
Страшно, несправедливо, Что Тебе уже никогда не будет дано возможности снова испытать то блаженнейшее состояние. Состояние, в котором я задыхалась от рвущегося из меня вожделения, представляя, что розга, как твой твердый, прямой, острый властитель, разрывает и прокладывает путь внутри плоти, будит самую ярость желания. Мой палец исчезал в потоках эликсира страсти, изливающегося из меня.
Я не знала тогда, что есть мужчина. Мне хотелось, чтобы Ты (пока еще воображаемый) порол меня долго, наслаждаясь криками, тем как тело страдает, извивается под Твоею Розгой, и я бесстыдно открываю твоему взору самые сокровенные его части.
Я жаждала ударов во всю силу, до крови, до потери сознания; а потом грезила как Ты овладевал мною бесчувственной или нет, лучше воспламененной чувствами, но обезволенной.
Я представляла, нет ощущала как Ты входишь в меня: торжественно, мощно. Как раскрываюсь я навстречу и как пронзает меня насквозь понимание: Ты во мне! Во мне! Я принадлежу Тебе вся!
Каково же было мое удивление, когда Ты сразу на первом нашем занятии, за разбором гомеровской «Иллиады», вспомнил о спартанцах и вскользь сказал, что и тебя в детстве воспитывали по – Спартански, готовя совсем не к наукам, а к рыцарскому служению и, что считаешь такое отношение к детям наиболее правильным.
Я, как помнишь, не возразила и получила в награду приказ снять все одежды и быть на занятиях всегда нагой. Ты объяснил мне, что так угодно Господу, несколько раз повторив слова из Священного Писания: « все открыто пред очами Его» и «откроется нагота твоя...» В страсти и убедительности, логической обусловленности, доказательству твоему трудно отказать. Да и не надо было.
Могла ли я мечтать о большем? Тело, принадлежавшее лишь мне, и изредка, только для наказания открываемое перед сестрами, да еще ночью, для ласк неугомонной Корнелии отдается теперь во власть моему Повелителю.
Поэтому мое нагое явление перед Тобою любимейший, стало мерою истины Нашей Страсти, мерою Нашей Любви.
Я хочу, чтобы Ты знал как головокружительно приятно было снимать с себя все до последней нитки, знать, что вся, целиком перед твоим внимательным изучающим взглядом, что ничего не скрыто от Тебя, от твоего чувства.
Ты же смотрел мне в глаза спокойно и по – детски чисто. Я же, вдруг вся стала красная, меня отбросило куда – то в сторону от бьющей ознобом мысли: живот мой без волос, голенький и гладенький как у девочки – выдает меня, Ты знаешь о моем желании. Сегодня подобные страхи смешны, тогда же...
Сегодня! Да я готова всем прокричать, всему Парижу, что нет у меня ничего другого, как выстраданного временем и борьбою права быть Твоей девочкой поротой и любимой, любимой и поротой. Ощущать на себе, на своей воле и душе Твою волю и силу. Сладостнейшее – из сладостных.
Но тогда... По коже побежали холодные колючие мурашки, вдруг внизу живота, на створках моей, еще не высеченной тогда тобою раковины выступил уличающий элексир. Ты, то – ли не заметил, то – ли посчитал мое состояние естественным и приказал встать посреди комнаты, заложить руки за голову, напрячь мускулы; и долго говорил, смотря мне прямо в глаза, что такое тело достойно ежедневного внимания, а следовательно, и порки. Когда Ты произносил «порка», именно порка, а не высокопарное сечение, во мне всегда вспыхивала та самая ненасытность, которой я мучаюсь.
Ты только прислушайся: порка... Как звучит это слово в устах Мужчины! Ты сразу же не уронил, а поднял еще выше это звание. Высек не на кушетке, по – девчоночьи ласково, создав удобство и опору для тела, а по – спартански жестко, поставив «свечкой», одев в Наше Любимое Платье ярко красное с фиолетовым. Не стану обманывать. Я ждала, что Ты возьмешь свое до конца, но предпочел наслаждаться отпущенным по часам, двигаясь осторожно шаг за шагом, боясь напугать и поранить.
В первый Наш день твои пальцы лишь легко прикоснулись к «таинственной щелке». Зато уже через месяц они не знали преград и играли с нею азартно и весело, как играют бумажкой с котенком.
Ты оказался очень терпеливым. Божественно терпеливым. Кто бы смог лучше так методично и настойчиво добиваться моего послушания? Кому я, наконец, со своими пылающими чувствами и полубезумными переживаниями, возможностями и невозможностями, нужна? Все хотят иметь готовое. Руками же сотворить, для себя – никто, кроме Тебя, мой Петр, не смог.
Лечь на постель и раздвинуть ноги – еще не значит быть Женщиной. Ты же воспитал ее во мне. Началось же все в первые часы нашего узнавания. Что розги, что боль, что значит даже кровь, выступившая на теле и, прервавшая Наказание – ничто. Слышал ли Ты тогда, любимый мой, как хрипела, стонала я, заливаясь слезами незавершенности, как звала криком нерастраченности?!
Письмо пятое. Наказание. Аржантейль, июнь 1140 года Единственный!
Наваждение преследует меня. Скажи зачем мне нужны письма? Пора давно жить нынешним, а не общаться с прошлым.
Да – было. Да – невыносимо прекрасно. Но – было. А письма? Суть те же удары плети, обжигающие, ранящие, но совсем ничего не дающие Душе. Сколько раз я клялась не писать их. Право, дрова греют лучше чем бумага.
Клялась. И не смогла. Непреодолимая сила заставляет изливаться, исповедоваться. Разве это бумага? Ты. Единственный, привязывающий меня к жизни, ниточка тонкая – тонкая, готовая вот – вот порваться. И я боюсь. Разорвется, исчезнет, еще бьющееся, еще живое Наше Общее – Наша Любовь, и кем я стану? Ученой дамой – внешне еще не очень старой и даже привлекательной, а внутри существом с вынутыми Тобою Чувствами, похищенной Тобою Душой, – безвредной старухой, вот кем стану.
Боюсь, боюсь, милый Петр, растворятся, исчезнут в днях и заботах Наши Вожделения. Молю только Господа: разве наказание Твое, свершившееся недостаточно? Разве гнуснейшее надругательство над телом не искупляет ужасом мучений наши грехи? Если такая любовь Господня, то она должна быть светлой. Света же становится все меньше. Меня одолевает страх жизни. Злой умысел Фульбера оскопил не тебя, а меня. Пока мы наслаждались радостями любви, или – скажу грубее, по – выразительней – пока мы предавались прелюбодеянию, гнев Божий щадил нас. Едва мы заменили незаконную связь законным союзом, и тем самым вместо позорного прелюбодеяния вступили в честнейший брак – сразу же гнев Господень обрушился на нас и поразил наше не оскверненное ложе, хотя ранее долго терпел осквернение иное.
Пережитое Тобою было бы достаточной карой для любого мужчины, виновного в любом плотском грехе. То, что для многих других просто не существовало, ты, любимый мой, навлек на себя. И чем ! Браком, которого мы так оба хотели.
Самые ранящее, ужасное – понимание: Я, Твоя жена навлекла на тебя такое бедствие, какое способны навести только развратницы на прелюбодеев. Главное – когда! Совсем не во время наших прежних наслаждений, а в дни нашей разлуки, когда мы стали вести скромную и вполне благочестивую жизнь. Ты стал в главе Парижской школы, я, согласно твоему повелению отправилась сюда к монахиням в Аржантейль.
Несчастная, родилась я на свет, чтобы стать причиной такого злодеяния! Кто снимет, кто разделит мои мучения?! Ты был наказан один, вина же лежала на нас двоих. Ты был виновен меньше, но претерпел все и поплатился за Нашу Любовь своим телом. О, Твое тело – мужественное, нагое! О, мой повелитель – упругий, твердый, извергающий потоки жизни в меня! Его изуродовали, искромсали подученные Фульбером люди.
Передо мною твоя История, где Ты сам пишешь: « Все уже догадывались о состоянии, точнее о помрачении моей души, кроме того человека, которому это приносило великий позор, то есть кроме дяди моей возлюбленной. Правда ему иногда намекали об этом, но он не мог им поверить, то ли по причине своей чрезмерной любви к племяннице, толи из – за того, что всем известна была моя воздержанность. Ведь нам очень трудно заподозрить в постыдных поступках людей, которых мы более всего любим. С сильнейшей любовью не могут ужиться чувства подозрения».
Если Фульбера любовь толкнула на такое (а ты знаешь его спокойный, мягкий нрав), что говорить обо мне?
Откроюсь Тебе. Еще тогда, когда я жила в Бретани у сестры твоей Дионисии наш маленький Астролябий вызывал во мне не только чувства материнской заботы. Я видела в его тельце точное повторение обожаемого мною твоего тела, а в его малюсеньком хоботочке – копию подчинившего меня себе Повелителя. К несчастью, мне не пришлось долго воспитывать Астролябия. Все труды и заботы легли на Дионисию. Ее добросердечию мы обязаны тем, что наш мальчик выжил в то нелегкое время. Ты хотел, чтобы он воспитывался в спартанском аскетизме и строгости. Она сразу же пошла тебе навстречу, хотя не раз признавалась мне, что не понимает зачем и будет ли от такого сурового отношения польза.
В комнате, где спал Астролябий, по твоему повелению на стене были написаны слова из Притчей Соломоновых. Не знаю как Астролябий, но я их запомнила навсегда:
«Наказание есть благость Господня, кого любит Господь, того и наказывает; Только розга и обличения дают мудрость, но отрок, оставленный в небрежении делает стыд своей матери;
Наказывай сына твоего и он даст тебе покой и доставит радость душе твоей; Глупость привязалась к сердцу юноши, но исправительная розга удаляет ее от него; Ты накажешь его розгою и спасешь душу от преисподней».
Я знала, что Дионисия усердно, с истинным христианским рвением отнеслась к соломоновой мудрости. Твоя сестра мне писала ( для тебя это новость?), что мальчик (ему тогда было девять лет) получает по две, три порки в день. Как ей кажется, Астролябию наказаний недостаточно. Чувственность его растет стремительно, обуздать ее может только более сильное воздействие. Я согласилась. Дионисия стала сечь мальчика по пять, шесть раз на день, но и этого оказалось мало!
Да могло ли быть иначе? Сын наш, наша кровь, наша воплощенная, явленная миру Страсть.
Не здесь ли кроется причина Гнева Господня? Мы, дав Астролябия миру, удалились от него, порвали все ниточки, связывающие нас, словно не наш он ребенок, а чей – то подкидыш. Он плоть наша, страдал от того, что не чувствовал тепла наших душ, не ощущал прикосновения наших рук, и даже розга была не отцовской и не материнской, а лишь воспитательной.
Не было дня, чтобы я не общалась с помощью моей фантазии с маленьким Астролябием! Он так похож на Тебя! У него такие же губы, волосы, такая же упругая попка и кожа, гладкая, слегка смуглая, без единого пятнышка и царапинки, только на попке и спинке несколько полосок от любящих, ласкающих розог.
Объясни мне, любимейший и ученейший, почему в представлениях, самых потаенных желаниях, меня всегда посещает Астролябий, а не Ивонна, Эсфирь и Флорентина? Их – то, я действительно секу ежедневно и они с радостью и желанием исполнят любой мой каприз. Но неинтересны они мне – и все. Год или два назад я Тебе писала, (сожгла уже, конечно, давно) про свое детство, как меня тогда преследовали голые мальчишеские заднюшки.
Письмо шестое: Покаяние Аржантейль, август 1040 года Мой Незаменимый!
Можно ли назвать кающимися грешников, как бы они не умерщвляли свою плоть; если дух их еще сохраняет стремление к греху и пылает прежними желаниями? О, если бы я, за все, что совершила, могла подвергнуться надлежащей каре, хотя бы немного отплатить за боль Твоей раны. Хочу, чтобы те страдания, которые испытывало Твое тело я претерпела так же, во имя справедливости, в уничтожении духа в течении всей моей жизни и стала бы таким моим длительным покаянием угодной, если не Богу, то, хотя бы Тебе!
Справедлив, истинно справедлив блаженный Амвросий, сказавший: «Я нашел, что легче встретить невинных, чем раскаивающихся». Не от отсутствия покаяния, опять нахлынувшие на меня мысли об Астролябии? Но в чем каяться? Весь мой грех – моя Любовь к Тебе. Больше ничего нет. Говорю искренне. Перед Святым Распятием. Каюсь. В вожделении своем, я хотела сына своего. Но его ли? Ты так ярко и подробно рассказывал как воспитывали тебя, как секли, как пользовались твоим мужским естеством, что невольно подогрел мой давний интерес к мальчишескому.
Я не оправдываю себя. Я заслуживаю самого сурового наказания, но не за грех вожделения, а за грех нетерпения, грех не смирения, грех гордыни своей. Милый, Палатинус!
Мы хотели постижения Всеобщей Любви, а получили всего лишь клетку для страстей. Тебя изувечили, а я бьюсь о ее прутья, истекая кровью и желанием. Ты уже умираешь, я начинаю умирать, следуя за Тобою. Спасет ли нас Покаяние? Будет ли милостив Господь, к грешникам своим, дерзнувшим и не достигшим?
Письмо седьмое. Торжество Аржантейль, сентябрь 1040 года Магистр!
За эти годы Вы ни разу не соизволили напомнить мне о своем существовании. Находясь в воле Вашей, я и поныне пребываю в монашеском обличии, искупаю перед Богом грехи наши и соблазны. Я стала мумией страсти, тем, к чему Вы, наверное, стремились, заключая меня сюда.
Впрочем, и моя воля в том. Я могу покинуть Аржантейль в любой день и час. Но зачем? Без Любви, без чувств, явив собою изумленному Парижу иссохшую оболочку? Нет. Торжество Нашей Жизни было тогда. Семь лет Счастья.
Семь писем, которые я написала Тебе и сожгла. Впрочем, нет, седьмое сожгу позже. Мои воспитанницы уже тоже заражены страстями. Написав эти строчки, я смотрю на их ждущие того же Мужчину Повелителя, мордочки и мне становится смешно.
Все повторяется. Та бездна, в которую окунулись мы, подступает и к ним, к их нежным светящимся тельцам. Они наивны, чисты, но так же хотят измазаться, измараться, прикоснуться к Дьявольскому.
Не в том ли смысл жизни Души женской? Я смотрю на них, в их еще никогда, никому не лгавшие глаза. Бедные мои! Сколько еще страданий, мук обманов и надежд пустых, бессмысленных и ненужных, вам придется перенести. Не поможешь – не убережешь. Каждый постигает свою судьбу сам. Прошлое всего лишь знак того, что может совершиться в будущем.
Я прощаюсь с Тобою, мой Возлюбленнейший, милый, единственный Палатинус навсегда. Прощаюсь с Тобою, но не с Любовью. Она торжествует и властвует надо мною. Никто не смог победить Ее. Ни злословье людское, ни роковое Твое охлаждение ко мне, ни время. Всех победила Любовь .
Я ТОРЖЕСТВУЮ ЕЕ ПОБЕДУ!
Прощайте, магистр, успехов вам и славы.
Я живу, я живая.
Ваша ученица Элоиза.
 |
|
|
 |
