– Настя! Чего ты? – приставала девочка. – Настя, не плачь так. Мне страшно, Настя; не плачь! – Да и сама, бедняжечка, с перепугу заплакала; трясет Настю за плечи и плачет голосом. А та ничего не слышит. На ту пору барыня со свечкой и хлоп в детскую. – Что это! что это такое? – закричала. – Мамочка милая! Настю мою обидели; Настя плачет, – отвечала, сама обливаясь слезами, девочка.

– Что это? – отвечала барыня .-Настасья! Настасья! – А та не слышит. – Да что ты в самом деле дурачишься-то! – крикнула барыня и толкнула Настасью кулаком в спину. Прокинулась Настя и обтерла слезы. – Что ты дурачишься? – опять спросила барыня. Настя промолчала.

– Иди спать в девичью.

– Мамочка, не гони Настю: она бедная! – запросила девочка и опять заплакала и обхватила ручонками Настю.

– Иди в девичью, тебе говорю! – повторила барыня, – не пугай детей, – и дернула Настю за рукав.

– Ай, ай! мама, не тронь ее! – вскрикнуло дитя. Вскипела барыня и схватила на руки дочь, а та так и закатилась; все к Насте рвется с рук.

– Розог, розог, вот сейчас тебе розог дам! – закричала мать на Машу. А та все плачет да кричит: «Пусти меня к моей Насте, пусти к Насте!»

Поставила барыня девочку на пол; подняла ей подольчик рубашечки, да и ну ее валять ладонью словно как и не свое дитя родное. Бедная Маша только вертится да кричит: «Ай-ай! ай, больно! ой, мама! не буду, не буду».

Настя, услыхав этот крик, опомнилась, заслонила собой ребенка и проговорила: «Не бейте ее, она ваше дитя!»

Ударила барыня еще раз пяток, да все не попадало по Маше, потому что Настя себя подставляла под руку; дернула с сердцем дочь и повела за ручонку за собою в спальню.

Не злая была женщина Настина барыня; даже и жалостливая и простосердечная, а тукманку дать девке или своему родному дитяти ей было нипочем. Сызмальства у нас к этой скверности приучаются и в мужичьем быту и в дворянском. Один у другого словно перенимает. Мужик говорит: «За битого двух небитых дают», «не бить-добра не видать», – и колотит кулачьями; а в дворянских хоромах говорят: «Учи, пока поперек лавки укладывается, а как вдоль станет ложиться не выучишь», и порют розгами. Ну, и там бьют и там бьют. Зато и там и там одинаково дети вдоль лавок под святыми протягиваются. Солидарность есть не малая...

Мать ударила Машу рукою сказала, что высечет ее розгою, поставила в угол и загородила тяжелым креслом. Девочка, впрочем, и не вырывалась из угла; она стояла смирно, надув губенки, и колупала ногтем своего пальчика штукатурку белой стены. Так она стояла долго... мать в наказание оставила ее без чая и послала спать часом раньше обыкновенного, и в постельке высекла. У нас от самого Бобова до Липихина хвалились, кто своих детей хладнокровнее сечет, и сечь на сон грядущий считалось высоким педагогическим приемом. Ребенок должен был прочесть свои молитвы, потом его раздевали, клали в кроватку и секли. Потом один жидомор помещик, Андреем Михайловичем его звали, выдумал еще такую моду, чтобы сечь детей в кульке. Это так он делала со своими детьми: поднимет ребенку рубашечку на голову, завяжет над головою подольчик и пустит ребенка, а сам сечет, не державши в вдогонку. Это многим нравилось. И многие до сих пор так секут своих детей. Прощение допускалось только в незначительных случаях, и то ребенок, приговоренный отцом или матерью к телесному наказанию розгами без счета, должен был валяться в ногах. Просить пощады, потом нюхать розгу и при всех ее целовать. Дети маленького возраста обыкновенно не соглашаются целовать розги. А только с летами и образованием входят в сознание целовать прутья, припасенные про их тело. Маша была еще мала; чувство преобладало у нее над расчетом, и она долго за полночь все жалостно всхлипывала во сне и. Судорожно вздрагивая, жалась к стенке своей кровати...

... В верхней Гостомле, куда была выдана замуж Настя, поставили на выгоне сельскую расправу. Был на трех заседаниях в расправе. На одном из этих заседаний молоденькую бабочку секли за непочтение к мужу и прочие грешки. Бабочка просила, чтобы ее перед мужиками не секли: «Стыдно,—говорит,— мне перед мужиками; велите бабам меня наказать». Старшина, и добросовестные, и народ присутствовавший долго над этим смеялись. «Иди-ка иди. Засыпьте ей два десятка, да ловких!» — сказывал старшина ребятам.

Три парня взяли бабочку под руки и вывели за дверь. Через пять минут в сенях послушалась редкие, отчетливые чуки-чук, чуки-чук, и за каждым чуканьем бабочка вскрикивала: «Ой! Ой! Ой! Ой, родименькие, горячо! Ой, ребятушки, полегче! Ой, молодчики, пожалейте! Больно, больно, больно!»

— Ишь, как блекочет! — заметил, улыбаясь, старшина.

Бабочка взошла заплаканная и, поклонившись всем, сказала:

— Спасибо на науке.

— То-то. Вперед не баловайся, да мужа почитай.

— Буду почитать.

— Ну, бог простит; ступай.

Баба поклонилась и вышла.

— Хорошо вы ее? — спросил смуглый мужичек ребят, проводивших экзекуцию.

— Будет с нее. Навилялась во все стороны.

— Избаловалась баба. А какая была скромница в девках...

Я рассказал становому об истязании бабы. Он махнул рукой и предложило мне наливки.

— Они, говорит, — свое дело знают; сами разберутся.

В конце февраля Сергею и купеческой третьей гильдии вдове Катерине Львовне объявили в уголовной палате, что их решено наказать плетьми на торговой площади и сослать потом обоих в каторжную работу. В начале марта. В холодное морозное утро, палач отсчитал положенное число сине-багровых узлов на обнаженной белой спине Катерины Львовны, а потом отбил порцию и на плечах Сергея и заштемпелевал его красивое лицо тремя каторжными знаками.

Умаявшись непогодью и переходом, Катерина Львовна с разбитою душою спала тревожно ночью на нарах в очередном этапном доме и не слыхала, как в женскую казарму вошли два человека.

Все это время Сергей возбуждал гораздо больше сочувствия, чем Катерина Львовна. Измазанный и окровавленный, он падал, сходя с эшафота, а Катерина Львовна сошла тихо, стараясь только, чтобы толстая рубаха и грубая арестантская свитка не прилегали к ее изорванной спине.

С приходом их с нар поднялась Сонетка, молча показала она вошедшим рукою на Катерину Львовну, опять легла и накрылась своей свиткою. В это же мгновение свитка Катерины Львовны взлетела ей на голову, и по ее спине, закрытой одной суровою рубашкою, загулял во всю мужскую мочь толстый конец вдвое свитой веревки.

Катерина Львовна вскрикнула; но голоса ее не было слышно из-под свиты, окутывающей ее голову. Она рванулась, но тоже без успеха: на ее плечах сидел здоровый арестант и крепко держал ее руки.

— Пятьдесят, — сосчитал наконец один голос. В котором не трудно было узнать Сергея, и ночные посетители разом исчезли за дверью.

Катерина Львовна раскутала голову и вскочила; кто-то невдалеке злорадно хихикал под свиткою.

Не знаю почему и не знаю зачем, но при виде дяди я невыразимо испугался и почти в ужасе смотрел на его бледное лицо... Он казался мне великим магом и волшебником, о которых я имел к тому времени довольно обстоятельные сведения. Что шаг, то становится страшнее и страшнее... дядя походя сказал мне:

— Мой милый друг, завтра тебя ждет большой сюрприз.

На утро я проснулся очень рано, но боялся открыть глаза: я знал, что мой вербный купидон, вероятно, уже слетел к моей постельке и парит над ней с какими-нибудь большими для мня радостями.

И я раскрыл глаза сначала на один волосок, потом несколько шире и наконец, уже не я сам а неведомый ужас растворил их, так что я почувствовал их совсем круглыми, и при этом имел только одно желание: влипнуть в мою подушку, уйти в нее и провалиться.

Верюный купидон делал мне сюрприз, которого я действительно ни за что не ожидал: он висел на широкой голубой ленте, а в объятиях нес для мира печали и слез... розгу!.. Увидев это, я долго не мог прийти в себя и поверить, проснулся ли я или грежу спросонья. Я приподнимался, всматривался и, к удивлению своему, все более и более изумлялся: мой вербный купидон действительно держал у себя под крылышками огромный пук березовых прутьев, связанных точно такой голубой лентой, на какой и сам он был подвешен, и на этой же ленте я заметил белый билетик. «Что это было на билетике при таком странном приношении?«»— размышлял я и хотя тщательно кутался в одеяло и дулся на предмет купидона с розгой, но не выдержал... вскочил, сорвал билетик и прочитал:

— «Кто ждет себе ни за что ни про что радостей, тот дождется за то всяких гадостей».

«Это дядя! Это непременно дядя!«»— решил я себе и не ошибся, потому что в эту минуту дядя распахнул занавески моей кроватки и.. изрядно высек меня ни за что ни про что.

Матушка была в церкви и защитить меня было не кому; но зато она, узнав о сюрпризе, решилась немедленно отвезти меня в гимназический пансион, где начался для меня новый период жизни.

Таким образом я припоминаю вербного купидона. Он имел для меня свое серьезное значение. С тех пор при какихба то ни було упованиях на что бы то ни было свыше у меня в крови пробегает трепет и возникает вечно он, вербный купидон. Спускающийся ко мне с березовой розгой. И он меня сек, да-с, он много и страшно сек меня и... я опасаюсь, как бы еще раз не высек... Нечего, господа, улыбаться, — я рассказываю вам историю очень серьезную, и вы только благоволите в нее вникнуть.