Для начала маленькое предисловие. Эта более столетней давности тетрадь (дневник поручика Р.) обнаружена завалившейся за ящик старинного, но без особых художественных затей, комода, выброшенного кем-то при переезде и подобранного автором данной публикации.

Сложно было разобрать мелкий, торопливый почерк, но чтение оказалось занимательным. При восстановлении текста в него вкрались некоторые обороты современной лексики, и приведено здесь только то, что касается любопытного и пикантного приключения молодого пехотного поручика Р. Итак, вот, что из этого вышло...

12 марта. Вчерашний день кончился ошеломительным событием – я впервые вступил в близость с женщиной. Для двадцатишестилетнего офицера это, разумеется, триумф подозрительно запоздалый, а посему праздную его в одиночестве. Девственность моя могла бы служить посмешищем для всего полка, и я пуще живота берег эту тайну, уверовав поневоле, что она постыдна и неприлична.

Любая удача всегда меня старательно избегала, я удручающе некрасив, беден, тягощусь службою, и все это скрываю за игрой во внешний лоск и удалость. Так и случилось вчера, что я не мог не отправиться с Беседкиным и Крафтом в веселый дом после вечера на именинах артистки Елены У. С замиранием сердца, но с видом бывалого гуляки, ожидал я в салоне, похожем на домашнюю гостиную, призванных хозяйкой жриц любви. Чтобы скрыть смятение, притворялся изрядно пьяным, хотя из головы от волнения ушел последний хмель.

Спустя несколько минут Крафт пил шампанское из одного бокала с кудрявой девушкой лет семнадцати, усевшейся на его колени. Беседкин сразу ушел с румяной и пышной блондинкой, а девушка, уместившаяся на диване рядом со мной, спросила, щекоча дыханием мое ухо:

– Я тебе нравлюсь, Анатоль? Видимо, кто-то уже сообщил ей мое имя. Я впервые осмелился взглянуть на ангельски белое лицо, обрамленное волнистыми, каштановыми прядями, и потянулся к призывно устремившимся ко мне губам. Тут же заметил, как тесно придвинулось стройное тело, ощутил таинственное мягкое тепло и... И испуганно отпрянул. Мое пламенное желание опять столкнулось с кем-то внушенным убеждением, что женщине должны быть омерзительны такие прикосновения, что она обязана протестовать и ужасаться смыслом вожделенной, нетерпеливой ласки, за которой последует невероятно постыдное унижение.

Я давно понимал, что мои мысли ненормальны и уродливы, но они овладевают мною в самые неподходящие моменты. Даже при виде венчающейся пары мгновенно представляю сцену постылого стыда. Но при всем этом я не ханжа и не святоша, т.к. отчаянно жажду плотского наслаждения, но пока так и не испытал его. В разговорах с барышнями, как нарочно, находил самые скучные темы и не осмеливался просить о свидании, ведь, если скажу: «Вы мне нравитесь, хочу с вами встречаться», это будет означать: «Хочу тобой обладать, жажду тебя, как кобель хочет сучку!» .

Но теперь это, слава Господу, кажется, в прошлом. Волшебницу Кати не обескуражило мое оцепенение, и она ласково увлекла меня в свою комнату.

Правда, я и там оставался совершенным болваном и даже не заметил, как девушка вдруг оказалась в одной прозрачной сорочке.

– Мой мальчик устал, его надо раздеть и уложить в кроватку, – ворковала она и весьма умело, как нянька, быстро лишила меня сапог, мундира и всего прочего, легко преодолев слабое застенчивое сопротивление.

Было невероятно хорошо вытянуться в постели, ощущая сладостные объятия прекрасного существа, приникая к обнаженной груди губами, чувствуя искательное движение бедер. И тут вдруг мне вспомнилась коробящая фраза из хвастовской болтовни Беседкина: «Засадил по самые я. .а». Проклятая аналогия сокрушила появление моего пылкого восторга и лишила вернейшего признака любовной силы.

Из амурных исповедей друзей мне было известно, что женщины в таких случаях могут быть злы, насмешливы и беспомощны, но Кати продолжала соблазнительные движения, разнообразила ласки.

– Какой ты милый, как мне хорошо! – разливала она незаслуженный бальзам похвалы.

– В первый раз бывает, что сразу не получается, но этот маленький зверек не уйдет от меня и сейчас вырастет и станет большим.

Мимоходом и необидно разоблачив мою полную неопытность, Кати слегка затеребила пальчиками этого самого «зверька», съехала щекой вниз по моему животу. «Зверек» отзывчиво шелохнулся от теплого дыхания, но моя вторая вредоносная натура заставила смущенно уклониться от нежного прикосновения к неповинующейся плоти.

– Ах, ты негодник! – с веселым возмущением воскликнула Кати. – Это все потому, что так долго боялся девчонок, а такие тихони потом становятся ужасными озорниками, которых надо наказывать!

С неожиданной силой Кати положила меня животом к себе на колени и стала шлепать, как маленького.

– Меня тоже наказывали, когда не слушалась, – приговаривала она тоном увещевающей учительницы.

Эта озорная и пикантная игра вдруг перестала меня смущать, а Кати ощутила коленями ожидаемый рост «зверька», и во мне точно отпустилась скрытая пружина. И с пламенным желанием, и с дружеской нежностью, и с повелительной силой я распластал девушку в постели и пронзил встречающее меня лоно так, словно совершал подобное уже тысячу раз.

Кати со счастливыми стонами двигалась навстречу моим движениям, обвивала меня руками и ногами, целовала во что придется, а в конце замотала головой, вскрикнула, захлестала волосами по подушкам и по моим щекам. Вершину наслаждения нам удалось покорить одновременно.

Не могу даже вспомнить сколько раз повторялась эта жаркая схватка. От самых смелых ласк Кати мне уже не было неловко, и сам я на ощупь и ненасытным взором открывал все новые прелести в обнаженной для любви женщине. Отдыхая, Кати развлекала меня очаровательной болтовней, а потом загасила последние свечи и подошла к окну раздвинуть шторы. В комнату хлынул таинственный лунный свет, окружив мягким ореолом обнаженную фигурку девушки. Она воздела к затылку руки и не поворачивалась ко мне, плавно раскачиваясь и извиваясь под неслышимую музыку.

Словно магнитом притянуло меня к пышным очертаниям округлых бедер, а Кати послушно склонилась к широкому подоконнику, и «зверек» мой, превратившийся в «зверя», вновь заставил девушку извиваться, бурно вздыхать и кончить вместе со мной долгим стоном изнеможения. Однако не успел я уйти из увлажненной моею страстью норки, как вновь моему «зверю» стало тесно, и он засновал там, входя под разными углами в неведомую, таинственную глубину, и «зверь» уже словно сам знал, как дождаться трепета перед ответным извержением страсти, чтобы и самому излить свою горячую влагу.

Кати, наконец, запросила пощады, и я отнес ее в постель. Рослая, выше меня девушка, казалась пушинкой, а я был, как никогда, силен и горд собой.

Теперь мне по-настоящему хочется на бал, на именины, туда, где прекрасная половина рода человеческого блистает в соблазнительных нарядах, ждет комплиментов, восхищения, а также приключений или счастливой судьбы.

13 марта. Крафт обещал дать денег в долг. К нему приехала жена и сняла чудесный особнячок за рекой, и меня по этому случаю пригласили поужинать в теплой компании с барышнями. Утром всю нашу троицу распекал полковник за посещения заведения в форменных мундирах.

(Одна эта фраза доказывает поддельность «дневника», в чем, впрочем, сомнения не было и так... До революции офицерам запрещалось носить на территории России штатское платье. Так что, и в бордель надо было ходить именно в форме. Валентин.)

Я выразил опасение, что и до супруги Крафта теперь уж дойдет слух, но мой друг лишь рассмеялся: «Ты просто не знаешь Эмму, у нас нет никаких тайн друг от друга». Жду вечера с любопытством и нетерпением, а в воскресенье уж непременно буду...(запись обрывается).

19 апреля. Злой рок все же не оставил меня, и я сейчас живу как в кошмарном сне, а началом несчастья стало внезапное появление Крафта в моей квартире в тот злополучный день тринадцатого марта.

Крафт заехал ко мне перед дуэлью с поручиком Нудаковым, который вспылил и сделал вызов из-за напрашивающейся на язык шутки над его фамилией, в которой, злословя, первой буквой делали «м». Мой товарищ употребил это слово, ругая нерасторопных новобранцев, а Нудакову послышалось в нем оскорбление, обращенное к нему, и, не вступая в объяснения, он послал вызов через своего секунданта. И тут уж, вспылив, Крафт произнес фразу, исключающую всякое примирение: «С удовольствием дам удовлетворение господину Мудакову».

Крафт взял в секунданты Беседкина и уехал с ним в карете, а мне пришлось направляться в полк, чтобы провести за товарища дежурную проверку казармы. У меня не было сомнений, что секунданты уладят дело миром, но в душе поселилась неясная тревога.

Унтер у входного поста подвел ко мне какую-то очень взволнованную даму, которая оказалась женой Крафта:

– Вы знаете о дуэли? – сразу же спросила она.

Я перед ней был совершенно мальчишкой. Строгое, красивое лицо женщины лет сорока ввергало меня в беспомощное состояние вины неизвестно за что.

– Госпожа Крафт, право же, не стоит опасаться, – это все совсем несерьезно, никто стреляться не будет, они помирятся.

– Я тоже так полагала, но сейчас мне стало известно, что Нудаков уже дважды был разжалован за смерть противника на дуэли, и оба раза причиной были насмешки над его фамилией!

Дело становилось нешуточным. Эмма не впадала в обморок и не рыдала, но страдание и тревога в больших глазах побудили меня предпринимать любые действия к спасению человека.

В моем воображении некстати разыгралась сцена, в которой Эмма обнажена, взволнована не страхом, а любовным пылом. Бедный Крафт! Нелепое злоключение может отнять у него эти сладкие минуты и ввергнуть в непоправимое горе его прелестную супругу!

– Я этого не допущу! – клятвенно воскликнул я. – Умоляю вас, дожидайтесь дома и знайте, что ничего плохого не случится!

Я совсем не знал, как помешать кровопролитию, но до начала действия мог еще вполне успеть к месту дуэли коротким путем, через реку.

К реке скатился кубарем и с опаской осмотрел зловещие промоины во льду, но во мне звучали последние слова Эммы: «Помогите!».

Бросив шинель на берегу, я ринулся, очертя голову, вперед. В самом ненадежном месте пробрался ползком, а другой берег оказался довольно отлогим. Справа виднелось новое обиталище Крафтов, чуть левее находилась лужайка, выбранная для поединка.

Далее, ближе к дороге, стояли экипажи дуэлянтов, и я уже готовился проорать любую выдумку про тревогу в полку, про начавшуюся войну, да и хоть про конец света, однако, выскочив из кустарника, я беспомощно оцепенел: «Поздно!» Противники сходились.

Смерть была близка, а в моем воспаленном уме рисовалось прекрасное даже в страдании лицо Эммы, и это страдание почему-то со смешным озорством перевоплощалось в картину, навеянную пикантным признанием Кати о достававшихся ей в детстве шлепках, и похоть всесокрушающей силы оттопыривала мои брюки.

Без злости, но с кощунственной веселостью я представил себе аристократически роскошную Эмму с юбками, поднятыми для наказания за напрасную суматоху, потому что Крафт сразу выстрелил в небо, а Нудаков с вялой небрежностью отвел пистолет в сторону. Радуясь примирению, наслаждаясь и смущаясь своим глупым видением, я совершенно забыл об опасности, которая и не замедлила себя проявить, поскольку пистолетное дуло было обращено в мою сторону, а изрядное расстояние не помешало роковому попаданию как раз туда, где топорщилась и требовала свободы моя греховная плоть. С визгом подстреленного зайца я подпрыгнул, успев увидеть, как сквозь пробитую материю высунулось наружу неослабевающее естество, и рухнул беспамятно в канаву с водой...

Ранение на излете ударившей пулей само по себе оказалось не опасным, и не потребовалось даже зашивания, но пострадавший мой орган и до сих пор непрерывно сохраняет положение, в котором его застала беда. Никакие усилия докторов не способны были усмирить это неприличное стояние, и, безусловно, история моя сделалась анекдотом.

Я глотал пилюли и микстуры, я замучил двоих аппетитных девиц, которых доктор по согласию с начальством приводил ко мне ночью. Была строгая диета, утомительные физические упражнения, колдовство искуснейшей знахарки, приглашенной Крафтом, – все тщетно, упрямый орган сохранял днем и ночью молодецкую стойку и лишь слегка ослабевал при естественных отправлениях.

В упражнениях с девицами я сначала находил некоторое удовольствие, ощущая приближение сладчайшего извержения, но достичь его не мог, и теперь уже привычное чувство разочарования отвращает меня от женщин, хотя я постоянно возбужден жадным требованием неподчиняющейся плоти. В конце концов, доктора «успокоили», что «со временем это пройдет», и по сделанному ими представлению мне представили для выздоровления годичный отпуск, данный с высочайшего соизволения, так что и в Петербурге стало известно о моей феноменальной болезни.

Милые Крафты с трогательным усердием заботятся обо мне, но что же впереди? Отставка, мизерная пенсия и это нелепое положение, из-за которого я даже лишен возможности хоть где-то бывать! У меня нет родных, нет состояния, и я не хочу больше обременять своим уродским существованием белый свет.

Пули боюсь, хочу просто навеки уснуть. Печка прогорает, красные угли испускают синие языки пламени. Сейчас втолкну задвижку, мирно улягусь и в блаженном тепле забудусь навсегда, излеченный и упоенный. Прощайте милые друзья, прощай нежная Кати!

Господь простит и примет, простите и вы все меня.

21 апреля. Я ещё не вполне оправился от угара, в моих новых просторных одеждах упрятан более или менее удобно все также требовательно и твердо стоящий член. Знаю, что мне помешали покинуть этот свет умная дворовая собака и глупый Нудаков. Пес поднял страшный вой, а Нудаков, квартирующий неподалеку, вышиб дверь, распахнул окна и послал за врачом и Крафтом.

Все это мне стало известно потом, а позавчера я уснул с мокрым от слез лицом, провалился в тьму, долго падая в удушающие объятия, затем наступила приятная легкость, и я почувствовал себя девятилетним мальчиком в доме своей тетушки, у которой воспитывался с малых лет.

Мальчик этот наперед знает все, что произойдет с ним и через минуту, и через года, но изменить ничего не может, и вот он с беззаботным простодушием произносит при тетушкиных гостях неясные ему по смыслу наипохабнейшие слова и выражения и польщен при этом отвоеванным вниманием шокированных дам и господ. Потом тетушка строгими расспросами выяснит, откуда мальчик узнал «эту мерзость», и тот, уже в предчувствии нехорошего, выдает тетушкину дочку, т.е. свою двоюродную сестрицу Веру, которая старше его на четыре года. Отчетливо вижу заплаканное лицо и гневно сверкающие глаза:

– Гадкий мальчишка, доносчик! Меня из-за вас высекут!

Однако гости разъезжаются поздно и ничего не происходит, но, думая о грозящем девочке наказании, мальчик вдруг испытывает не тревогу, а необычайную сладость и стыдное, ошеломляющее любопытство ко всему нежному, теплому, мягкому, что скрыто у милой подружки по играм под одеждой, а утром он видит, как побледневшую и покорную Веру нянька с гувернанткой уводят в комнату дальнего флигеля, откуда ничего не должно быть слышно.

В прошлом году девочка с доверчивой простотой поведала ему про тахту и хлыст в той комнате, подробно рассказала все, что там происходит, но тогда это вызвало лишь небольшое удивление и скоро забылось.

Зато теперь мальчик ревниво завидовал тем рукам, которые обнажали девочку, глазам, которые видели столь влекущие сцены, тайные прелести, ушам, в которых с ударами хлыста зазвенел искренний и чистый голосок, переливаясь стыдливой дрожью. Эти мысли становились чуть ли не ясным видом происходящего, и сладострастное любование вызывало приятную перемену в теле, удивляя и услаждая упругим, твердым шевелением в тесноте вельветовых штанишек. И не было сомнений в том, что и девочка охвачена схожим наслаждением, даже стыдясь и пугаясь его. В тишине, полной волнующего смысла, гнездились под одной крышей забавно страдание и странная любовь.

А вот еще несколько дней намеренного охлаждения к урокам, а затем сладко-трепетные и жгучие мгновения. Лицо утыкается в изголовье тахты, руки захвачены вперед и голова, но ни стыд и боль, а обожание возникает вдруг к этим заботливым, красивым женщинам, усердствующим над воспитанием.

Вдруг все меркнет, свистящий хлыст не достигает цели, и уже опять я, нынешний поручик Р., барахтаюсь в постели и разражаюсь досадливым стоном от исчезающего чувства близкого освобождения застывшей в каменной твердости плоти. Маленькая прохладная рука успокаивающе прижалась к моему лицу, призывая очнуться, и я увидел Эмму, улыбающуюся, в незапахнутом с домашней простотой пеньюаре. Она склонилась ниже, и полные груди обнажились до темнеющих ореховым цветом кружков.

– Все хорошо, Анатоль. Поживете теперь у нас. Скоро здесь будет профессор из Дрездена и вас обязательно вылечат.

Я сразу вспомнил, что действительно шел недавно, поддерживаемый Крафтом, к карете, как сомнамбула, а теперь со стеснительным любопытством оглядывал предоставленную мне комнату, пока Эмма хлопотала с закусками и чаем, а Вадим (мне захотелось называть Крафта по имени) принес английского рому. Его совсем не смущал слишком, как мне казалось, легкомысленный убор супруги.

Приятное ночное пиршество и веселая болтовня окончательно убедили меня, что следует с терпением обождать перемен к лучшему. Господь милостив!

25 апреля. Крафты уехали на неделю по какому-то важному приглашению. В доме бывает только приходящая прислуга Надя, которая оставлена ухаживать за мной. Это не очень расторопная и неказисто одетая девица лет двадцати восьми, но у нее красивые, золотистые волосы, гладко зачесанные назад и собранные в пучок, под высоким лбом умные, чуть раскосые глазки и немного веснушек.

1 мая. Вчера я был так потрясен, что не взялся за перо. Вернувшись из поездки, Крафты случайно застали милейшую Надю за припрятыванием в свой сундучок украденных вещей, в числе которых оказались мои золотые запонки – тетушкин подарок, флакон с духами, приготовленный для Кати, и две банкноты, легко узнанные по той манере, как я их обычно складываю.

Я бы не стал вспоминать эту досадную историю, но Эмма поступила с воровкой очень своеобразно.

– Анатоль, – сказала она, – я собирала ваши вещи при переезде и видела, что у вас есть хороший хлыст.

– Да, хранится как-то случайно, – осторожно отвечаю я, смущенный тем, что сей предмет украден мною из дома любимой тетушки на память.

– Вы позволите мне посмотреть его? Вид изящного, но грозного орудия в руках красивой женщины взволновал меня предчувствием, что все это неспроста. Наши взгляды встретились, и в лукавой улыбке Эммы читалось поощрение к запретной откровенности, и я видел, что она готова к какому-то пикантному объяснению, но помешали этому торопливые шаги Вадима и его озабоченное лицо:

– Эмма, пойди, пожалуйста, к Наде. Кажется, у нашей сороки-воровки обморок.

Девушка недвижно распростерлась на полу в своей комнате. Пока Эмма искала лекарство, мы с Вадимом переносили несчастную в постель. Поднимая Надю за ноги, я ощутил сквозь плотные чулки приятное телесное тепло и чувственно-интимный запах пота, а Вадим с понимающей усмешкой несомненно заметил, что мои руки задержались в этом прикосновении гораздо дольше, чем требовала ситуация. Сам он без церемоний распахнул Надину блузку, расшнуровал и открыл корсет. Чистейшая белизна шароподобных грудей покоилась без признаков дыхания.

Когда вошла Эмма, мой друг усердно вдувал воздух из своего рта в Надин, а я обмахивал белым передником оголенное до пояса тело.

– Браво, браво! – весело похвалила нас Эмма. – Ваша пациентка оживает.

– Ну вот, дышит нормально, и я бы продолжил, будь мы тет-а-тет, – с комической важностью объявил Вадим.

Эмма рассмеялась:

– Просто удивительно, что этого до сих пор не случилось, девушка недурна. Как вы находите, Анатоль?

Разговаривая, Эмма пыталась привести девушку в чувство с помощью нюхательного флакона и быстрых, хлестких пощечин.

Очнувшись, Надя испуганно запахнула блузку.

– Вас рассердила эта дурочка? – тихо спросила меня Эмма, приблизившись настолько тесно, что мой сверх обычного возбужденный орган уперся женщине в бедро. – К сожалению уйти негоднице некуда, и в немалой степени я ответственна за ее судьбу.

– Давай, Эмма, сразу все скажем, – вмешался Вадим. – Наш друг, без всякого сомнения, готов простить, но лучшая цена прощению будет после справедливого наказания, которое девушка обязана сама просить, но в доме она останется только в том случае, если ты согласишься дать воровке возмездие по заслугам. Простить просто так можно совершенную дуру, но Надя достаточно образованна, имеет представление о хорошем воспитании, и посему будет наказана не по праву барина, а по обычаю домашнего опекунства, однако очень строго.

– Лучше не сказать, – одобрила Эмма произнесенную тираду.

– Меня, дочь титулованного барона фон Крольбехта, за проступки существенные в более простительном, но уже не детском возрасте пороли, и вряд ли было бы полезнее что-нибудь другое. Тебе, Надя, остается только просить господина Р. исполнить наше решение и, пожалуйста, изволь это сделать немедленно!

Успев застегнуть блузку, Надя встала и без слез, пылая пятнами густого румянца и не опуская головы, сделала в мою сторону два неловких шага, и не знаю, было ли ей более стыдно, чем мне, но вместе с тем я кощунственно ликовал представившемуся случаю и лихорадочно жаждал проникнуть к потаенной красе обрекаемой к позорному испытанию плоти. В один миг провинившаяся стала для меня драгоценнейшим, обожаемым существом, и я внушил себе, что раскаяние для нее должно быть сладким и желанным. У меня кружилась голова от фантастически звучавших слов:

– Господин Р., я виновата так, что не смею искать прощения, пока не будет наказана моя ужасная глупость, но сжальтесь, дайте мне искупление, иначе я погибну! Я должна получить от вас тысячу ударов хлыстом по голому телу.

Девушка мужественно произнесла ужасный для себя приговор и только опустила глаза.

– Разумеется, не сразу тысячу, – пояснила Эмма. – Раз в неделю по сорок ударов, к Рождеству будешь прощена, если не струсишь. Так вы не откажете, Анатоль? Пожалейте бедняжку, она исправится.

– Буду рад, – ответил я, как мне казалось, глуповато, но девушка неловко поклонилась.

– Благодарю вас, куда мне идти?

– Это все завтра, – сказал Вадим, – пока же, сударыня, подкрепитесь вместе с нами за обедом, хорошенько отдохните, а вечером, как и договаривались, вы будете аккомпанировать нашей пантомиме.

– А что за пантомима? – спросил я, когда мы с Вадимом развалились после обеда на креслах в курительной.

Вадим помолчал, пыхтя папиросой, и вдруг дал ответ еще на множество не заданных вопросов.

– Ты уже, конечно, заметил, Анатоль, что мы с Эммой пара весьма необычная. Мы рады всегда друг другу, каким бы удовольствиям каждый из нас не предавался, и, если моя подруга млеет в постели от рассказов о моих похождениях в публичном доме, тогда я сам загораюсь неистовой страстью, слыша, как она отдавалась в пролетке здоровенному извозчику, переодевшись крестьянкой с рынка.

Мы уже сыграли сотни волшебнейших ролей по отдельности и вместе, ничего друг от друга не тая, и наша любовь с каждым днем лишь прочнеет. Мораль, мой друг, условна, она не от Всевышнего, а от людей, ведь где-то женщина не смеет даже говорить с мужчиной, есть при нем, показывать лицо, а за такие, как у нас прикосновения в танцах бедняжку забьют до смерти камнями. Да, какие миры желаний, какие чудные фантазии гибнут или даже не рождаются в нищих тесных клетках, выстроенных власть предержащими для нас с давних веков!

Да, да, дорогой, общественные нормы приличий должны существовать и не нарушать кому-то в ущемление, но если какие-то партнеры объединены и взаимными, пусть смешными и странными желаниями, никому не вредящими, это только прекрасно, когда их наслаждению никто не мешает.

Мы с Эммой объединили вокруг себя некое общество свободных отношений, люди все культурнейшие и порядочные, из них тебе многие окажутся известными. У нас нет писаных правил, устава и клятв, и также среди нас нет жуликов, казнокрадов, рукоприкладчиков и совратителей, и мы с уважением относимся и к общепринятому семейному укладу, для которого время у нас еще будет на склоне лет. Ты уж извини, Анатоль, но Эмма прочла твой дневник и заключила, что тебе просто необходимо поучаствовать в нашем обществе. Это и дрезденский профессор сказал, что воплощением своих грез ты излечишься и твоя тросточка научится и стрелять, и отдыхать.

Ну, а что касается пантомимы, так нынче все и собираются ставить ее. Сценой будет внутренний двор, а зрители разумеются у окон. Для тебя отведена прекрасная роль, и я уверен, что ты не откажешься от нее. Впрочем, тебя давно ждет Эмма в уборной комнате, и она все готова объяснить, пойди к ней, прошу.

Опьяненный откровениями Вадима, я поспешил к комнате рядом со спальней хозяев и, забыв постучаться, застал Эмму совершенно нагую.

– Входите же, Анатоль, не пугайтесь. Вы, кстати, поможете мне этот крем втереть в тело. Вадим тут бесполезен, он начинает озорничать, а у Нади не хватает силы.

Эмма улеглась спиной на стол, а я забрал из склянки пальцами порцию желтоватой, густой массы, пахнущей то ли каким-то животным, то ли растением.

– Сильнее водите кругами, чтобы растереть досуха, – просила женщина, – не забудьте грудь и здесь.

Она ткнула пальцем в чернеющую растительность ниже живота, и когда я осмелел в самых откровенных прикосновениях, стала, прерываясь сладостными вздохами, посвящать меня в суть готовящегося спектакля и мою роль в нем. Удивлялся я все меньше, но все более восторгался.

Повернувшись на живот, Эмма со смешком заметила:

– У вас удобный случай отшлепать меня за розыгрыш с дуэлью и за прочитанный дневник.

– Но я об этом нисколько не жалею.

– Я думаю, вы и о Надиной краже не жалеете. Ведь так? Ну ладно, пусть наказания начнутся с нее, а вот, когда я буду солдатиком...

– Узнаете потом... потом... – задыхаясь от наслаждения, шептала эта взрослая озорница, потому что я подтянул ее к себе и, придерживая ноги, как оглобли, обнажал своего недремлющего зверя, и тот стремительно бросился в щель меж набухших, затененных губок.

Милая Эмма трепетала и крутилась, как попавшаяся на крючок рыбка, которая вместо того, чтобы освободиться, лишь глубже заглатывает наживку. Я двигал «пленницу» взад-вперед за ноги, пока не услышал долгий, удовлетворенный стон, а свою работу после этого я все-таки закончил, уделяя особое внимание ягодицам, и спросил с поддельным ужасом:

– Неужели здесь бывали розги?

– Да, да, меня отдавали сечь нашему крепостному старичку-камердинеру, ему абсолютно доверяли, а Вадим грозится выписать его сюда

2 мая, утро. Рановато, но нужно успеть до появления прислуги. Возле приготовленной в холле кушетки Надя снимает ночную рубашку и ложится, двигаясь с неосознанной грацией крупных форм. Она чуть смугловата, кожа гладкая и упругая, отличается от бархатистой кожи Эммы. Привязываю девушку в присутствии Крафтов, отхожу поправить штору и яркий свет озаряет плавные очертания дисциплинированно вытянувшейся фигуры. Звук хлыста, впившегося в мягко всколыхнувшиеся возвышения женского тела мне не с чем сравнить. С каждым разом удары звучат увереннее, и шрамы вспыхивают ярко-алым цветом, вздуваются и постепенно темнеют.

Надя тихо и отрывисто стонет, вздрагивает, но лежит прямо. В поведении девушки ощущается гордость и покорность, а мои глаза любовным взором ищут признаки благодарного, ответного чувства, но вижу пока лишь сдержанный стыд и достойно переносимое страдание.

Я еще вернусь к этим свиданиям с трепетной и странной мечтой, впереди их много, а сейчас мне дорога и щекотливо приятна неловкость, которую буду испытывать, встречаясь с Надей в обычной повседневности, и, конечно же, меня очаруют непритворственные манеры во всем поведении девушки. Она не в плену у страсти, как я, она ничего не сможет скрыть, не играет, а просто живет в сложившихся обстоятельствах, и в умных глазах скрывает что-то свое, непостижимое.

9 мая. Вадима нет – полк совершает маневры, а Эмма завтра уезжает погостить к родителям, у которых воспитываются дети Крафтов – два сына и дочь. Через год Вадим собирается выхлопотать отставку и вместе с женой покинет Россию. Жить они хотят в Париже.

Наблюдать за наказанием Нади Эмма не вышла, и оттого, что оказался с девушкой в холле только вдвоем, я ощутил каким-то шатким свое право повелевать в церемонии, которую посторонний свидетель мог бы назвать делом весьма неблагоприятным, даже гнусным, но Надя с молчаливой пунктуальностью помогла мне преодолеть смущение. Она сама в этот раз с вечера установила в нужное положение кушетку и ожидала меня утром в простом спальном одеянии. Теперь уже обстоятельства руководили мной, и от своей миссии нельзя было отказаться даже при желании. Истязая Надю, я стал не владыкой, а скорее подчиненным.

За обязанностью девушки являться к домашнему эшафоту следовала моя обязанность, но в этой процедуре первым лицом была Надя, оделяющая меня вниманием лишь по мере необходимости. Что с того, что она мне прислуживает в обиходе, ведь и хозяин кормит, поит и чистит коня, но ездит-то на коне хозяин! У меня возникли подозрения, что в Надиной жизни есть что-то гораздо более значительное, чем роль бедной приживалки и более высокое, чем сумасбродные фантазии молодого офицеришки.

Девушка и в этот раз держалась под хлыстом превосходно, а через час мы вместе помогали Эмме со сборами и упаковкой вещей, поскольку вся прислуга была уже отпущена.

После простенького обеда Эмма сказала:

– Скоро вы совсем излечитесь, Анатоль. Дрезденский профессор уже вас наблюдал, не обижайтесь, что инкогнито, у него особая метода, и остается, по его заключению, только применить лечение в удобно избранный момент. Для этой цели к вам явится ассистент профессора и даст предписания, которые нужно обязательно выполнить, как бы странно они ни выглядели. Вы мне обещаете?

Я с радостью поклялся в послушании, а Эмма продолжала:

– У меня еще одна просьба, но примите это не как поручение, а как подарок, сюрприз. К вам придет некая персона с запиской от моей приятельницы. Впрочем, может быть, и не придет, это только, если ей понадобится. Я обещала, что вы удовлетворите просьбу, содержащуюся в этой записке и уверена, что вам это будет и забавно, и приятно.

Эмма назвала имя дамы, от которой можно ожидать гонца, и я обещал все исполнить. Она оставалась для меня женой друга, уважаемой и недоступной для малейших фривольностей в обычное время, и я понимал, что наши бурные игры очерчены только надежно рамками особых праздников. Но все же в глазах Эммы мелькнул бесовской огонек, когда она с усмешкой пообещала:

– Осенью снова все собираемся, и Вадим обещал, что я буду солдатиком.

– Да что же это значит? Скажите! – шутливо взмолился я.

– Нет, нет, это тоже сюрприз, но еще вот что. Дайте мне перед сном прочесть ваш дневник. Можно?

Сейчас чернила высохнут, и я попрошу Надю отнести дневник Эмме. Я нарочно заставляю себя иногда обращаться к Наде, восторгаясь спокойствием девушки и наслаждаясь своим смущением.

10 мая. Утром вместе с возращенным дневником получил от Эммы дружеский поцелуй в щеку. Она укатила в наемном экипаже и я остался наедине со своей подопечной. Или попечительницей? Не знаю.

16 мая. С вечера замочил хлыст, как иногда, в случае выдающейся провинности делала тетушка, и сек в этот раз с необычайно бешеным азартом, но Надя лежала, словно не замечая этого, и лишь дольше вставала с кушетки.

23 мая. Надя, не отводя ясных глаз, но чуть покраснев, попросила отложить наказание до завтра. Сейчас сержусь, что не спросил причину, чтоб заставить девушку признаться в интимном недомогании, но смутился опять больше я.

24 мая. С некоторым раскаянием увидел отметины от прошлой порки, но хлыст уже был вымочен и азарт прекрасного, но сурового ритуала подавляет всякую жалость. Я не мщу – я люблю и не в силах ослабить жгучую ласку, чтоб не обидеть и не оскорбить.

30 мая. Она по-прежнему всю неделю спокойна, и я изощряюсь в идеях поколебать независимое повиновение девушки, ввергнуть в растерянность и страх, чтоб тут же искупить свое неистовство неистовством еще большим, но я сказал, что буду занят и высеку вечером. Надя молчаливо ушла одеваться. Через час с небольшим она подала мне конверт и доложила, что дама, принесшая его, ожидает в передней. Сердце мое застучало, и кровь хлынула к лицу от прочитанных строк: «Сударь! Я вынуждена воспользоваться предложением ваших услуг, о чем у нас с м. Э.К. была договоренность, и теперь прошу вас выпороть мою девицу, доставившую это письмо. Заранее благодарна, Мария Б.».

Я сам вышел встретить визитершу, и увидел в передней понурившуюся с озабоченно сдвинутыми бровями Кати. После минуты взаимного удивления девушка со смущенной улыбкой дотронулась до моей руки.

– Я кое-что слышала о тебе, Анатоль. Значит, это ты будешь меня пороть?

Я увел милую гостью к себе в комнату, и едва затворилась дверь, Кати стала приближаться губами к моему лицу. Я ее отстранил:

– Раздевайся!

Хлыст в моей руке был для девушки красноречивым предвестником, но она попробовала улыбнуться и торопливо забормотала:

– Я хотела хорошо заплатить, чтобы меня не сильно били, вот, я сейчас...

Кати потянулась к оставленному на столике ридикюлю, но я перехватил ее руку и швырнул девушку на кровать.

– Не надо, подожди, не надо! – восклицала она, отчаянно вырываясь.

Но было уже поздно: заломив приговоренной руки за спину, я задрал подол платья и нижние юбки, затем придавил девушке поясницу коленом и стал развязывать панталоны, запутался в узле и шнурок пришлось порвать.

Панталоны были спущены до пяток вместе с чулками, и прозрачная краснота рубца пересекла панически вильнувшие ягодицы.

Я не бил в полную силу, как Надю, но молоденькая проститутка визжала поросенком и вертела соблазнительно красивой, пылающей рубцами задницей. Наде этот концерт несомненно был слышен, и заканчивая порку, я уже предвкушал еще одну бурную сцену. Отпустив рыдающую Кати с кровати, я велел ей немедленно привести себя в порядок, и выведя в холл, отодвинул кушетку от стены. Кати хныкала, ожидая какого-то продолжения своих мучений, но я сказал:

– Сейчас ты увидишь, как тебя следовало бы выпороть. Полюбуйся!

Явившаяся по моему зову Надя вздрогнула от присутствия здесь сомнительной особы и хотела пойти переодеться в рубашку, но я прорычал:

– Раздевайся немедленно здесь и марш на кушетку!

С победным торжеством вижу замешательство в Надином взоре. Зашелестели ткани, защелкали крючки и застежки, вниз скользнули по прямым и сильным ногам белые, ажурные панталончики. Привязывая Надю, я велел Кати принести из моей комнаты брошенный там хлыст.

Порол я страшно долго, не считая ударов, и девушка, наконец, стала судорожно вздрагивать и закричала, а на темнеющих рубцах местами выступили алые капли. Кати, оправившись от своей беды, смотрела с удивительной улыбкой. Я стал опускать хлыст реже, но со всей возможной силой, Надины ноги взметнулись, вырвавшись из торопливой привязи, однако она сразу вернула их на место. Экзекуция прервалась и, вновь затягивая веревку, я невольно задержал лицо во влекущем аромате вспотевшего женского тела. После этого к Наде вернулась поколебленная гордость и продолжение порки она вытерпела молча.

Я бросил хлыст, когда стала неметь рука, и наказанную отвязывала Кати, а поднимали дрожавшую, ошеломленную девушку с кушетки мы вдвоем, – так и повели ее в постель.

Вернув Кати в свою спальню, я несколько раз ею овладел, а провожая к ожидающей пролетке, удовлетворил ее любопытство, рассказав о Надином проступке.

31 мая. Надя жива и здорова, и мне почудилась даже тень улыбки в ее губах.

Впервые, как поселился у Крафтов, я решился выйти и прокатиться к обиталищу Кати. Надел широкий, цивильный плащ, перейдя мост нашел пролетку и покатил к веселому заведению в неприемное время – днем. Вот тогда и стало любопытно.

Мадам Б. без всяких хитростей объяснила, что тогда в марте я провел ночь не с проституткой, а с девушкой, захотевшей из собственной причуды провести тот вечер и ночь таким образом. Мадам и раньше приходилось видеть подобные чудачества, и поскольку все хорошо оплачивается, она шла навстречу.

Возвращался я в чудном расположении духа. Мне нравилось, как безобидно дурачат меня добрые друзья, и я не собираюсь что-либо выяснять, пусть сказка идет своим чередом. Я действительно верил в свое скорое избавление от смешного недуга, но в стенах этого дома волшебные события превосходят любое ожидание.

В служащем для экзекуций холле я увидел двух рослых, незнакомых дам с густыми вуалями , а навстречу мне шагнула с трудом узнаваемая в строгом платье Кати.

– Должна вам открыть, господин Р., – объявила она, – что являюсь ассистентом лечащего вас профессора, и пришло время выполнить его назначение. Как бы вы к этому ни отнеслись, не вздумайте противиться, в доме достаточно народу, чтобы вас одолеть. Приступайте, коллеги!

Появилось еще несколько женщин. Меня легко раздели догола и разложили на кушетке, я успел заметить приготовленные пучки розог, а мне в это время подсунули под бедра подушку. чтобы не мешал лежать еще более твердеющий член. Я наслаждался своей беспомощностью и предчувствием усладительной муки, тихо боготворил нежные ручки своих милых палачей, вдыхая аромат, ощущая дуновение от подвижных подолов.

Множество рук держали меня за руки и ноги, прижимали голову. Засвистели розги, жаля поочередно с двух сторон, и вскоре я уже вопил, как нашаливший ребенок. Однако, страшась ударов, я остро ждал благодатной, хоть и нестерпимой боли. Зловещие и волшебные розги, как на гигантских качелях, ввергали меня в ад и возносили на небеса.

– Полить рассолом! – командовал голос лже-Кати, и адское пламя забушевало по иссеченной коже, а розги, окунаясь в это средоточие боли уже казались менее свирепыми.

Я стал постепенно утихать и обмяк со счастливой улыбкой. Очнулся я в удивительно бодром состоянии и легло встал. Никого не было, возле кушетки – много обломанных прутьев. Тайное чувство повело меня к Надиной комнате. Дверь оказалась закрытой, и ключ торчал снаружи.

Она встретила меня выжидательным взглядом, стоя у кровати в своей рубашке. Я улыбнулся, не стыдясь своего вида.

– Кажется, я не блеснул геройством?

– Да, нет же, напротив. Вы так кричали, что они все разбежались, – прошептала Надя, освобождаясь в моих объятьях от рубашки.

Она завздыхала, отдаваясь на мягкой перине и легонько вскрикнула, когда я преодолел девственную преграду. Моя плоть в ее плоти разжигала пламя высшего наслаждения, и в жаркий, удивительный миг хлынуло из меня извержение, наполняя содрогающуюся и кричащую в страсти Надю.

Я дал вскоре девушке уснуть и вышел, имея совершенно нормальное положение многострадального своего...

14 августа. Наши новые отношения не прервали исполнения приговора, но я секу Надю уже без вспышек особой жестокости и потом уношу в постель. Бывшая Кати, представившаяся Анной, регулярно появляется и без своих помощниц, держась весьма официально, повторяет целительную процедуру.

Все у меня вовремя встает и вовремя ложится. Виктория!

19 августа. Очаровательная фантазерка Эмма побывала, наконец-то, солдатиком. Накануне Вадим, веселясь, рассказал, как недавно в Н-ском гарнизоне торжественно высек розгами солдата, который подглядывал за офицерскими женами в банное окошко. Эмме удалось побывать при экзекуции, и теперь она хочет испробовать главную роль в таком спектакле.

И вот наше общество ранним утром, ряженое в шинели, выстроено во дворе, преображенном в воинский плац. Уже стоит наготове скамья и рядом ворох из ста прутьев. Эмму выводят босую, из-под шинели белеют подштанники. Жертву ставят перед строем и полковник зачитывает приказ: «За непозволительные шутки над старшими чинами и особую дерзость подвергнуть...» и т.д.

Приказ зачитан, с Эммы стаскивают шинель и стелят на скамью.

– Ну ложись и будь молодцом, – обращается полковник к прелестному, смущенному «рядовому».

Развязанные подштанники соскальзывают по трогательно-белым ножкам, и Эмма ложится, сама высоко задирает рубаху.

– Ты садись на голову, ты на ноги! – указывает полковник на меня и Надю, а Нудакову приказывает: – Ты считай.

Денщик полковника – Анна – стоит с розгой наготове, и взор ученой дамы оживлен общей игрой.

– Начинай!

Я, восседая на слабеньких плечах, поглаживаю бока и притиснутые груди распростертой женщины.

– Раз! – вскрикнул Нудаков.

Розга, страшно свистя, бесстыдным звуком впилась в нежную мякоть и оставила багровую полосу.

Только я и Надя могли ощутить конвульсивное содрогание тела, но беззащитный зад Эммы не мог даже хотя бы чуть-чуть пошевельнуться, благодаря нашим стараниям.

Зазвучал жалобный крик.

– Простите, не буду больше, ой!

– Молчать, не ори, как баба, – рявкнул полковник.

– Три!

Порка продолжалась медленно, для каждого удара брался новый прут. Эмма пристыженно сдерживала вопли. Надя в паузах поглаживала сладострастно подрагивающие ляжки, запуская меж ними ладонь. Удары не были совсем уж настоящими, но когда выкрикнули «Девяносто», полковник сказал Анне:

– Слабоват ты, братец, устал. Смени его, Беседкин!

Беседкин раскрутил лозу в воздухе, и она свирепо оттянула воспаленную кожу. Эмма буквально взвыла, выступила кровь.

Повинуясь медленному счету, розга одарила нашу сумасбродку последними ласками.

Увидев мой вопрошающий взгляд, Надя тихо ответила:

– Ничего опасного.

Наде, профессору из Дрездена, можно верить. Она лечит безошибочно.

Должен признаться, что в моей истории несколько преувеличены упоминаемые жестокости. В волнующих играх больше дополнялось впечатлений от фантазий. Да и должна же быть страшная сказка по-настоящему страшной!

А Эмма в этот вечер кружилась в танцах и шалила, как дитя. Шутила с милым полковником, который в жизни и мухи не обидел...