Андрей упал навзничь. Голубой купол неба раскрылся над ним и потащил к себе вверх, в спокойную величавую высоту. Редкие белые, будто запыленные облака плыли лениво, время остановилось, и Андрей ощутил больше даже телом, чем душою, сладкую истому одиночества. Только в эти минуты он становился собою и, разговаривая с природой, спрашивал у нее голубыми, еще более бездонными глазами:

— Смогу ли?

Дерзости своей Андрей удивлялся. Задумал он написать икону, чтобы была она, как жизнь, многоводна и многозвучна. Чтобы люди, подходя к ней, видели в яркости красок буйство и неукротимость своих чувств. Шло уже лето третьего года. Андрей истязал себя постами и плеткой, страданиями хотел приобрести благость.

— Боже, принеси мне облегченье,— шептал он в долгие зимние вечера молитвы, всматриваясь в изучающие глаза господа. — Милостивый Боже, дай мне силы преодолеть ученость мою, дай легкость духу, свободу руке...

Месяца шли. Андрей сделал несколько набросков иконы. Вначале он хотел писать «Праздники» и в них воплотить торжество чувств, потом «Благовещенье» — оно привлекло его ранимой, как пушок на головке младенца, нежностью по уходящему, и однажды ему вдруг стало ясно — писать он будет «Троицу» — только ее. Невидимый голос подсказывал и вел мысли.

Это был едва ли не самый распространенный сюжет. Сказать свое слово в нем мог только тот, кто познает, приблизится к божественному.

Вся прошлая жизнь Андрея отодвинулась куда-то в сторону, и очистилось, явилось одно — как найти божественное начало в себе. Андрей переселился в отдельную келью, перестал читать священное писание. Он старался не заполнять себя духовным, а вызывать его в себе, подвергать испытанию. Молитвы сменяли посты, посты сменяли молитвы, но только в природе, в ее безграничном спокойствии находил Андрей созвучное душе.

Он уходил на целый день в лес, гулял по полям, и надо же случиться так, чтобы еще одна смута потрясла его. Поехал Андрей однажды в Москву на двор князя Ярослава Владимировича. Колеса к телегам взять новые. Недалеко было. Москва с пригорка Андроникова монастыря казалась игрушечной, а чем ближе подъезжал к ней Андрей, тем она становилась ярче, вспыхивала красками, бликами. Сколько раз Андрей любовался этим превращением, и всегда оно изумляло.

Дом Ярослава Владимировича стоял совсем рядом с Кремлем — на Зарядье. А как въехал Андрей во двор, поразило его зрелище невиданное. Посередине стояла голая, привязанная к столбу девка, а два молодца в красных кафтанах усердно стегали ее розгами.

Фьи-ть — свистела розга и хлопала девке по спине. Фьи-ть — свистела другая и ложилась на то же самое место. Андрей подъехал поближе и увидел, что тело девки было уже иссечено в кровь, и, когда розга касалась его, оно вздрагивало и прижималось к столбу.

Видно, суждены судьбой и господом ей такие страдания, подумал он про себя, и, нахлестывая чахлую свою лошаденку, поехал в глубь двора. Пока он судился, рядился, какие колеса брать, времени прошло немало. А поехал назад — снова увидел девку. Ее уже не секли и повернули теперь не задом, а передом. Она болталась на столбе, подвешенная за руки.

— Зачем над тварью божьей издеваетесь?— спросил Андрей у вихрастого дворового парня, тыкавшего девку острой палкой в бока.

— Так то ж Настаха, нашей госпожи прислужница,— изумился он,— ей каждый месяц она такую секуцию устраивает.

И парень осклабился, захохотал, показав гнилые зубы.

— Не божье дело затеяли,— пробовал усовестить его Андрей.

— Божье — не божье, проваливай, монашек, по добру — по здорову. Не тебе господскую волю судить, да неча на срам девки глаза пялить, понял?

И парень многозначительно посмотрел на Андрея. Настаха эта действительно была неземно красива. Никогда еще Андрей не видел таких длинных волос, таких глубоких глаз, такой плавной шеи. Тело Настахи дергалось, извивалось, она пыталась нежными, розовыми, неиссеченными ступнями найти опору. Сосцы ее, живот и даже проклятое всеми писаниями и святыми дьяволово место были удивительно гармоничны с этим зноем, летом.

Андрей закрыл глаза и так проехал мимо Настахи, но не удержался, обернулся: она смотрела ему вслед жалобно, удивленно. Ночи перестали с того дня существовать для Андрея. Он метался в своей келье, пытаясь усмирить плоть. Но с каждым новым ударом плетки, с каждым новым рубцом желание вспыхивало в нем ярче, сильнее. Он бредил Настахиным телом. Андрей гнал от себя эти дьявольские видения, но каждый вечер они возвращались к нему.

О, несчастье, о, дьявольская власть! Андрей припадал к лику Господнему, исповедовался ему. Глаза Господа были мягкими и чуть насмешливыми...

Низко-низко над Андреем пролетела ласточка. Парило. Андрей не спеша разделся, свернул рясу, снял подрясник и нагим вошел в воду. Он жил в эти блаженные минуты, когда тело освобождалось от стены, изолирующей его от природы. С каким восторгом и вдохновением писал бы Андрей его, нагое, прекрасное. Он посмотрел на свое отражение в воде — вспомнил опять про Настаху. Такое совершенство природы... Андрей заплакал. Перед взором его вновь прошло все: столб, извивающееся тело, молодцы в красных кафтанах, свист розог и груди... Вода мягко расступилась под Андреем, и он поплыл несмело, по-собачьи, да и Яуза была речка неглубокая.

Ему нравилось ощущать кожей прикосновенье воды, опьяняющее, страстное, единственную ласку, которую он мог позволить себе в жизни. Мимо проплыл, испуганно мотнув хвостом, карп, и Андрей рассмеялся.

Да, едина и жива всегда в нас только природа. Из нее мы пришли, в нее уйдем. Вода, солнце, голубые и желтые поля. Белое, голубое, желтое. Андрей плескался, нырял. Белое, голубое, желтое. Вот краски его «Троицы». Праздник, торжество природы, слияние всех в единое одно.

Андрей выбежал из Яузы и, натянув на мокрое тело одежду, пошел по тропинке наверх, к монастырю. Его черная фигурка становилась все меньше, затем совсем исчезла.

По преданию, «Троица» была написана за неделю, и лик ангела на ней был ликом единственной любимой Рублева — ликом Настахи.