Был он росточка небольшого, с бородкой клинышком, с живыми острыми серыми глазами. Когда шел, прихрамывал на левую ногу, говорил глухо, откуда-то изнутри. Учил он нас арифметике. Правда, не столько учил, сколько драл. Сейчас, спустя много лет, вообще кажется, что наши воспитатели в бурсе заняты были лишь одной мыслью, как побольнее да покаверзнее высечь нас. А мы6 мальчишки, что мы тогда знали, что видели? Думали – так надо. Другой-то жизни не знали. Меня вообще просто запихнули – по великому благословению архиерейскому. Дедушка сам ездил в Вятку, упрашивал – смилостивился архиерей, и меня, восьмилетнего пацана, стали собирать в дорогу.

Приехали. И в первый же день я понял, что не учеба, а другое, так сказать, более плотское интересует наших воспитателей. У меня всегда были природные склонности к счету. Меня забавлял сам процесс игры с цифрами, и Чибирев (а его урок арифметики был первым. Представьте – первый урок в бурсе!) безуспешно пытался меня сбить с толку и послать к порогу – сечься. Надо сказать, я не был первым. У порога уже стояли голышом трое, и Чибирев пытался прибавить к этой компании меня. С детства во мне проснулось природное чувство стыда. Зрелище этих голых мальчишек, спины и задницы которых были исчерчены предыдущими наказаниями, оскорбляли меня. Но самое непереносимое было то, что , стоя перед классом все трое рукоблудствовали, ничуть не смущаясь посторонних.

Да и эти посторонние не обращали никакого внимания на них. Один Чибирев поглядывал в сторону мальчишек и возбужденно сопел. Перед тем, как простится с домом, дедушка так ярко и красочно нарисовал мне все ужасы рукоблудия, исконный грех Онанов, что увиденное просто ошарашило меня. И хотя Чибирев не смог осуществить свой замысел, и я был на сегодня помилован, зрелище порки было невыносимо. Не то, чтобы я не видел такого раньше. Кого в деревне не секли! Да как – ивовыми прутьями, растянув на лавке! И меня тоже. Отпорет дедушка, а потом жалеет. В детстве так и надо. Без строгости и дисциплины – ни шагу.

Здесь же совсем другое дело. Не порка, а какой-то спектакль. Мальчишки не наказывают, а как будто играются. Да и розги какие-то странные. От них идет пар и они громко щелкают при ударе, и не воспитатель, а мальчишки сами секут друг друга. Один наклоняется, другой ложиться к нему на спину, третий стегает. И так по очереди. Зачем все это, я понял вечером в спальне. Едва задули свечи и ушел, помолившись, воспитатель, к моей кровати со всех сторон стали подкрадываться мальчишки. Они были так же голые, их мальчишеские органы, торчащие, белые в лунном свете, напоминали ножи. Они навалились на меня разом, и я почувствовал острую, режущую боль сзади, и каждый их них, а было их человек десять, засунул в меня свой половой орган. В общем, крестили меня.

Вскоре я узнал, что подобные занятия не только не преследуются, а, наоборот, всячески поощряются воспитателями. Тот же Чибирев каждую субботу берет к себе на квартиру наиболее красивого и чувственного мальчика и забавляется с ним вдоволь.

У меня, от природы с чувственностью было слабовато. Надо ли говорить, что в нашей глубоко религиозной семье все плотское изгонялось из жизни. Я, например, никогда не видел свою мать голой, а мне, когда исполнилось шесть лет, запретили ходить купаться вместе со старшей сестрой (ей было тогда двенадцать). И ночное насилие над собой я воспринял ни как чувственное, а как чисто физическое. И только со временем, с помощью все того же Чибирева, я стал пробуждаться чувственно.

Для Чибирева порка была наивысшим взлетом его жизненного наслаждения. Вид исхлестанных мальчишеских задниц и спин окрылял, поднимал его над жизнью, а возбужденный половой орган, а еще лучше, половой орган с летящими из него прозрачными каплями семени, давали ему силу и страсть. Чего он не переносил, так это нашего мальчишеского цинизма. Может быть, поэтому именно я, не отличавшийся особой красотой лица и гармоничными формами телосложения, стал объектом его чувств. Не добившись от меня желаемого, он попробовал еще раз тот же фокус. Опять неудачно. Тогда Чибирев изменил тактику. Он замелил, что верхняя пуговица моего сюртука пришита слабо, и когда я вышел в очередной раз отвечать, как бы невзначай дернул за нее. Пуговица отлетела. Повод, прекрасный повод высечь меня был найден. Как радовался Чибирев, как наслаждался моим смущением и стыдом!

А мне действительно, было нестерпимо стыдно оголяться при всех, да еще на потеху. С тем, что высечь меня надо, я был согласен, конечно, за непришитую пуговицу слишком строго, ну что теперь поделаешь, тут моя натура не протестовала, но быть голым при всех, ощущать, как тебя изучают и рассматривают, это было непереносимо.

Много позже я понял, что Чибиреву, да и другим воспитателям сама по себе порка была не нужна. Им хотелось увидеть нашу растерянность перед неотвратимой необходимостью переступить через стыд. Я и сегодня помню, как расстегивал холодными, дрожащими пальцами пуговицы моей курточки, как стягивал рубашку, распускал пояс у брюк. Голый я казался себе одиноким и беззащитным. Мне было холодно, и как не странно, совсем не стыдно. Я молил Бога, чтобы все это поскорее закончилось. Но бог меня не слышал, и Чибирев растягивал свое удовольствие.

Он приказал голому верзиле, года на четыре старше меня, также ждущему наказания, подойти ко мне, взять за половой орган и возбудить его. Этого я уже перенести не мог. И едва верзила приблизился ко мне я стал защищаться, молотя кулаками воздух. Но не тут-то было. Верзила влепил мне затрещину, от которой потемнело в глазах и из носа пошла кровь, я сник, и его грязная шершавая ладонь обхватила мой половой орган. Что он с ним делал – представить нетрудно, и, хотя меня высекли в этот день беспощадно, это было не самое худшее в моей жизни.

Так и привык. И хоть мой маленький умишко соображал еще плохо, я все-таки понял, что если вот так возбуждаться перед поркой, то это будет совсем не больно, и даже приятно. Это слово «приятно» и ощущения, связанные с ним было новое в моей жизни. Чибирев по-прежнему раздевал и сек меня ежедневно. Но я уже скорее разыгрывал смущение. Краска стыда, заливавшая мое лицо была поддельная, а вот возбуждение искреннее, настоящее. Я действительно стал возбуждаться поркой. Сама атмосфера предстоящего наказания, раздевание, ощущение наготы своего тела, взглядов, ощупывающих тебя, заставляли выпрямляться мой половой орган. И как часто, увидев эту неизбежную реакцию, Чибирев ограничивался поглаживанием розгой моего обнаженного тела: «Для нежного мальчика и этого довольно!»

Изменилось мое отношение к вечерним забавам. Если раньше я скорее уступал физическому натиску, чем принимал в них участие, то теперь я испытывал невыразимое наслаждение, ощущая, как в меня входит прямой мальчишеский орган, как обхватывает, сжимает его моя плоть, как расходятся по мне сладкие волны возбуждения. Я весь растворялся, плыл в новых сильных ощущениях, они меня вели за собой, я бежал за ними, отставая, вприпрыжку.

Где-то на третьем году моего пребывания в бурсе случилось событие, окончательно доказавшее правоту воспитательной методы Чибирева. Некто Благодетелев, переросток, четвертый год сидевший в нашем классе, у которого уже давно сел голос и темнели кудрявые волосы внизу живота, принес и показывал нам запретные картинки с голыми женщинами. Впрочем, это были совсем не картинки, а фотографии, и совсем не женщин, а молоденьких, почти девчонок. Особенно понравилась мне одна. Тоненькая, стройная, с луком и надписью «Диана». Эта Диана снилась мне по ночам, вечером, засыпая, я возбуждал себя картинами, как она голая бегает со своим луком по полям, по лесу, как развешиваются, летят ее светлые, золотистые волосы, как широко и грациозно вскидываются длинные ноги... И как то само собой случилось, что я стал воображать, что это не Диана, а я бегаю по лесу с луком. Но внешность у нее была та же девчачья, а вот чувства, переживания – мои. Я словно влез в ее кожу и жил.

Теперь, когда Чибирев раздевал меня и сек, я представлял себя Дианой, и порка становилась наслаждением. Чибирев не мог не заметить этого. Однажды, он пришел ко мне в лазарет, где я лежал, высеченный по его приказу до беспамятства, и сказал: «Прости, и пойми».

Я уже давно понял его, а прощать, собственно было не за что. Тот мир, который он открыл мне, пускай, случайно, неожиданно, он теперь всегда со мною.

Сегодня, когда я беру розги, и приказываю моей дочери раздеться, я вижу в ее глазах тот же блеск, то же желание, что было много лет назад у меня, когда розгу в руки брал Чибирев и говорил глухо, откуда-то изнутри: «А ну, миленькие, беленькие, выходите!»