Сверкать голым задом в коридоре, к счастью, долго не пришлось. Уже через несколько шагов Эмилия повернула вправо и втолкнула мальчишку в небольшую комнатку рядом с оранжереей. Сердечко неудачника застучало, а ягодицы напряглись, потому что в комнатке он увидел горничную Терезу рядом с широкой лавкой, держащую в руке розги. Да, не одну розгу, а целых четыре!

— Простите меня, пожалуйста! — упал отчаявшийся Саша на колени. — Я это... Я совсем-совсем не хотел убегать; пожалуйста, ваше величество, простите меня, я буду тихим-тихим, я... простите!

— Ложись, ложись, — не слушала его мольбы королева. — В лагере ты, наверно, не приставал так к воспитательницам? Вот и здесь поменьше болтай и побольше слушайся.

Уйти от розог было некуда. Вскоре мальчик уже рыдал на лавке, вскрикивая и судорожно сжимая ягодицы после каждого стежка по ним. Ему казалось, что чем громче кричишь, тем меньше времени остается на то, чтобы думать о боли. Но зад настигали все новые и новые удары, Саша начал корчиться, закрутил задницей, завизжал “Ой-йи-и-и-и, не буду выходить, и-и-и-и, не буду ходить по лестницам... Ай-яй-яй, простите, никогда больше не пойду из клетки...” — и фактически сознался в попытке побега.

— А ты, оказывается, плакса, — сказала королева, когда розги прекратили поучение Саши, а сам он слегка примолк, хлюпая носом. — Ну и ладно, пореветь тебе теперь и впрямь придется. Побудешь сидоровой козочкой, понял? Знаешь, как это?

— Не-е-е-е...

— Когда попка розовая, вот как сейчас, будешь только почесываться. Но как только попа побелеет, заживет, так розга ее опять подрозовит, понял?

— В-ваше в-величество, н-не надо меня се-е-е-ечь...

— Надо, Саша. И ты сам лучше меня это знаешь. Сидеть будешь вместо оранжереи вот в этой комнате. Никуда не выйдешь, даже в туалет: получишь горшок, как сопливый малыш. С утра до вечера будешь чистить шкуркой старые чашки и сковородки, пока не будут сиять, как зеркало. А когда выдрессируешься, поговорим.

Для Саши началась невеселая полоса, в какой-то степени заставившая его вспоминать с романтикой даже о лагере. Утром мальчик, толкаемый Терезой, вставал, протирал глаза и садился, скрестив ноги, за работу. Ни походить, ни побегать было нельзя. Когда Сашу застали стоящим у окошка и пытающимся туда выглянуть, Тереза очень больно отхлестала его по ногам. Оставалось тереть железо и поглядывать на дверь. Круги никак не хотели сиять, а наоборот, покрывались мутностью из-за натирания жесткой шкуркой.

— А ты потом три их другой шкуркой, помягче, а потом тряпочкой, — поясняла Тереза, принося обед.

Тереза приходила с едой дважды в день и заодно смотрела на его зад. Пока полоски от розог виднелись на коже, она Сашу щадила, но уже на пятый день, когда они поблекли, снова уложила на лавку и приговаривая “Помни о пользе”, высекла.

— Ну пожалейте, госпожа Тереза! — умолял он. — Ну я же стараюсь, я же так честно работаю... Я все-все сделаю, чтобы заработать прощение!

— Ее величество что велела, помнишь? — парировала горничная. — Чтобы твоя попа была розовой. Значит, она будет розовой, хоть визжи, хоть не визжи. Разве можно королеву не слушаться? Если ее величество увидит тебя с белой попой, мне влетит, а зачем мне это надо?

Саша горько плакал от стыда и обиды — он не знал, как же теперь избавиться от постоянных розог. Королева не приходила, а Тереза еще через четыре дня опять высекла его, да еще изредка постегивала по голым ногам, когда видела, что он слишком ленив с железными дисками. Розги стали сниться бедняге по ночам.

— А куда вы носите те миски, которые я вычистил? — спросил как-то Саша у Терезы, когда она забирала его “работу”.

— Садовникам, — объяснила женщина. — Они их как-то там под деревья кладут, чтобы корни вбок не росли.

Мальчик подумал о том, что в земле блеска посудин все равно никто не увидит, да и заржавеют они скоро, и ему стало обидно. Ведь он их так начищал! Тереза все поняла по его унылой физиономии и предостерегла:

— Ничего, как заржавеют, так ты их опять натрешь! Смотри, три хорошенько; не будут сверкать — зад твой засверкает! Ой засверкает!

Саша тер диски усердно, но когда стежки на ягодицах снова стали исчезать, розги снова расписали кожу мальчишки. Высеченный вытирал слезы, выл и сам себе клялся, что никогда-никогда больше даже в мыслях не станет убегать из дворца. Ему хотелось вернуть тот момент, когда он прикрыл снаружи за собой дверь оранжереи, и все “переиграть”. Но время не возвращалось — вернуться могла лишь Тереза с длинными зелеными прутьями, от одного вида которых внутри что-то сжималось, в носу щипало, а голый зад начинал подзуживать и чесаться.

Когда, по Сашиным подсчетам, приближалось время четвертой его порки в уединенной комнатке, вместо горничной заглянула королева. Голый мальчик упал перед ней на колени и даже как-то заизвивался, вымаливая прощение.

— Да, верю, что твой зад поучили, — согласилась Эмилия, оглядев его сзади, — Но уж сам видишь, без специального воспитания тебе нельзя никак. Рановато, пожалуй, ты из лагеря вернулся.

— Нет, не надо больше в лагерь, ваше величество! — умолял Саша. — Я буду послушным, тихим, я буду прилежно работать, я буду вежливым с фрейлинами! Пожалуйста, не надо в лагерь!...

— Хорошо, — опять кивнула женщина. — Но тогда ты получишь такое же воспитание здесь, во дворце. Я специально для тебя приглашу из лагеря воспитательницу. Она и будет тебя дрессировать.

Саша понял, что наступают времена потруднее.